Неточные совпадения
Во-первых, мать
давала ему денег ровно столько, сколько требовалось, чтоб не пропасть с голода; во-вторых, в нем не оказывалось ни малейшего позыва к труду, а взамен того гнездилась проклятая талантливость, выражавшаяся преимущественно в способности к передразниванью; в-третьих, он постоянно страдал потребностью общества и ни на минуту не
мог оставаться наедине с самим собой.
«А
может, и денег отвалит! — прибавлял он мысленно. — Порфишка-кровопивец — тот не
даст, а Павел… Скажу ему:
дай, брат, служивому на вино…
даст! как, чай, не
дать!»
— А-а-ах! а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении — вот как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет, он все видит, милый друг маменька! Мы,
может быть, и не подозреваем ничего, сидим вот: и так прикинем, и этак примерим, — а он там уж и решил:
дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал, что вы, маменька, паинька!
С братьями он расстался мирно и был в восторге, что теперь у него целый запас табаку. Конечно, он не
мог воздержаться, чтоб не обозвать Порфишу кровопивушкой и Иудушкой, но выражения эти совершенно незаметно утонули в целом потоке болтовни, в которой нельзя было уловить ни одной связной мысли. На прощанье братцы расщедрились и даже
дали денег, причем Порфирий Владимирыч сопровождал свой дар следующими словами...
Тошно! горько! — вот единственное объяснение, которое она
могла бы
дать своим слезам.
— Какие я позволения
могу давать! сама здесь гостья!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько —
может, и
даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим —
может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Уж коли ты хочешь все знать, так я
могу и ответ
дать. Жила я тут, покуда сын Павел был жив; умер он — я и уезжаю. А что касается до сундуков, так Улитка давно за мной по твоему приказанью следит. А по мне, лучше прямо сказать матери, что она в подозрении состоит, нежели, как змея, из-за чужой спины на нее шипеть.
Все это такие отрицательные качества, которые отнюдь не
могут дать прочного материала для действительного лицемерия.
— Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут!
Может быть, война или возмущение — чтоб были полки в срок на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед — ну, и
давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу — ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!
Сознавал ли Иудушка, что это камень, а не хлеб, или не сознавал — это вопрос спорный; но, во всяком случае, у него ничего другого не было, и он подавал свой камень, как единственное, что он
мог дать.
— Не знаю, право. Попробуй —
может, и смягчишь. Как же ты это, однако ж, такую себе волю
дал: легко ли дело, казенные деньги проиграл? научил тебя, что ли, кто-нибудь?
— Что ты? опомнись! как я
могу сиротские деньги
давать? Нет, уж сделай милость, уволь ты меня! не говори ты со мной об этом, ради Христа!
Все та же раздвоенная мысль преследовала его — мысль, начинавшаяся надеждой:
может быть, и
даст! и неизменно кончавшаяся вопросом: и зачем я сюда приехал?
Потом, когда спектакли прекратились, приехала в Головлево Аннинька и объявила, что Любинька не
могла ехать вместе с нею, потому что еще раньше законтрактовалась на весь Великий пост и вследствие этого отправилась в Ромны, Изюм, Кременчуг и проч., где ей предстояло
давать концерты и пропеть весь каскадный репертуар.
Темперамент ее вовсе не отличался страстностью, а только легко раздражался; материал же, который
дало ей воспитание и с которым она собралась войти в трудовую жизнь, был до такой степени несостоятелен, что не
мог послужить основанием ни для какой серьезной профессии.
Дай, думаю, я ей тихим манером почувствовать
дам —
может быть, она и сама собой образумится!
— Тебе не сидится, а я лошадок не
дам! — шутил Иудушка, — не
дам лошадок, и сиди у меня в плену! Вот неделя пройдет — ни слова не скажу! Отстоим обеденку, поедим на дорожку, чайку попьем, побеседуем… Наглядимся друг на друга — и с Богом! Да вот что! не съездить ли тебе опять на могилку в Воплино? Все бы с бабушкой простилась —
может, покойница и благой бы совет тебе подала!
— Говорил, сударыня, и он, надо правду сказать, довольно-таки благосклонно докуку мою выслушал. Только ответа удовлетворительного не
мог мне
дать: не слыхал, вишь, от маменьки ничего! никогда, вишь, покойница об этом ему не говаривала! А ежели бы, дескать, слышал, то беспременно бы волю ее исполнил!
Хотя последняя и не
могла дать себе отчета, какого рода боли вызвали в ней случайные разговоры с Аннинькой, но внутренно она почувствовала себя совершенно взбудораженною.
Порфирий Владимирыч при этом вступлении зеленеет от злости. Перед этим он только что начал очень сложное вычисление — на какую сумму он
может продать в год молока, ежели все коровы в округе примрут, а у него одного, с Божьею помощью, не только останутся невредимы, но даже будут
давать молока против прежнего вдвое. Однако, ввиду прихода Евпраксеюшки и поставленного ею вопроса о блинах, он оставляет свою работу и даже усиливается улыбнуться.
— Можно, мой друг, можно и в одолжение ржицы
дать, — наконец говорит он, — да, признаться сказать, и нет у меня продажной ржи: терпеть не
могу Божьим даром торговать!
Неточные совпадения
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в глаза ему, говорит про себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не
можете ли вы мне
дать триста рублей взаймы?
Хлестаков. Вот со мной престранный случай: в дороге совсем издержался. Не
можете ли вы мне
дать триста рублей взаймы?
Анна Андреевна. Ну,
может быть, один какой-нибудь раз, да и то так уж, лишь бы только. «А, — говорит себе, —
дай уж посмотрю на нее!»
— Уж будто вы не знаете, // Как ссоры деревенские // Выходят? К муженьку // Сестра гостить приехала, // У ней коты разбилися. // «
Дай башмаки Оленушке, // Жена!» — сказал Филипп. // А я не вдруг ответила. // Корчагу подымала я, // Такая тяга: вымолвить // Я слова не
могла. // Филипп Ильич прогневался, // Пождал, пока поставила // Корчагу на шесток, // Да хлоп меня в висок! // «Ну, благо ты приехала, // И так походишь!» — молвила // Другая, незамужняя // Филиппова сестра.
Софья. Всех и вообразить не
можешь. Он хотя и шестнадцати лет, а достиг уже до последней степени своего совершенства и
дале не пойдет.