Неточные совпадения
— Поопасился!
вот я ему покажу: «поопасился»! Вызвать его из Москвы, и
как явится — сейчас же в рекрутское присутствие и лоб забрить! «Поопасился»!
— Глуп-глуп, а смотри,
как исподтишка мать козыряет! «В чем и прошу чувствительнейше принять уверение…», милости просим!
Вот я тебе покажу, что значит «чувствительнейше принимать уверение»! Выброшу тебе кусок,
как Степке-балбесу —
вот ты и узнаешь тогда,
как я понимаю твои «уверения»!
Горничные ходили на цыпочках; ключница Акулина совалась,
как помешанная: назначено было после обеда варенье варить, и
вот пришло время, ягоды вычищены, готовы, а от барыни ни приказу, ни отказу нет; садовник Матвей пришел было с вопросом, не пора ли персики обирать, но в девичьей так на него цыкнули, что он немедленно отретировался.
—
Вот я ему покажу ужо,
какой для него у старухи хлеб припасен!
Смотрит он исподлобья, угрюмо, но эта угрюмость не выражает внутреннего недовольства, а есть следствие какого-то смутного беспокойства, что вот-вот еще минута, и он,
как червяк, подохнет с голоду.
— Да, брат, у нас мать — умница! Ей бы министром следовало быть, а не в Головлеве пенки с варенья снимать! Знаешь ли что! Несправедлива она ко мне была, обидела она меня, — а я ее уважаю! Умна,
как черт,
вот что главное! Кабы не она — что бы мы теперь были? Были бы при одном Головлеве — сто одна душа с половиной! А она — посмотри,
какую чертову пропасть она накупила!
— Будут.
Вот я так ни при чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я в трубу! А братья будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в душу влезет. А впрочем, он ее, старую ведьму, со временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет — я на эти дела провидец!
Вот Павел-брат — тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет —
вот увидишь!
Как приеду в Головлево — сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма!
вот кабы я богат был!
— Эхма! — говорит он, — уж и укачало тебя! на боковую просишься! Разжирел ты, брат, на чаях да на харчах-то трактирных! А у меня так и сна нет! нет у меня сна — да и шабаш! Чту бы теперь, однако ж,
какую бы штукенцию предпринять! Разве
вот от плода сего виноградного…
— Много не много, а попробуй попонтируй-ко по столбовой! Ну, да вперед-то идти все-таки нешту было: жертвуют, обедами кормят, вина вволю. А
вот как назад идти — чествовать-то уж и перестали!
—
Вот что, барин! — говорит он, нагоняя его, — давеча,
как ополченку вашу чистил, так три целковеньких в боковом кармане видел — не оброните как-нибудь ненароком!
— Ишь пропасть
какая деньжищ! — восклицал он, — и все-то к ней в хайло уйдут! нет того, чтоб сыну пачечку уделить! на, мол, сын мой, в горести находящийся!
вот тебе на вино и на табак!
— Ну, уж там
как хочешь разумей, а только истинная это правда, что такое «слово» есть. А то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка;
вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем тебе отказу не будет.
— Покуда — живи! — сказала она, —
вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для тебя и подавно заводить не стану.
Вот братья ужо приедут:
какое положение они промежду себя для тебя присоветуют — так я с тобой и поступлю. Сама на душу греха брать не хочу,
как братья решат — так тому и быть!
И
вот теперь он с нетерпением ждал приезда братьев. Но при этом он совсем не думал о том,
какое влияние будет иметь этот приезд на дальнейшую его судьбу (по-видимому, он решил, что об этом и думать нечего), а загадывал только, привезет ли ему брат Павел табаку и сколько именно.
— Надо постараться. А вы
вот что, сударь. Ужо,
как завтракать братцы сядут, пришлите сюда земского: он вам парочку соченьков за пазухой пронесет.
— Зачем мне тебя притеснять, друг мой, я мать тебе!
Вот Порфиша: и приласкался и пожалел — все
как след доброму сыну сделал, а ты и на мать-то путем посмотреть не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она — не мать, а ворог тебе! Не укуси, сделай милость!
—
Вот видишь, ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой есть. Ну, да уж Бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я… ах,
как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать,
как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!
И чудо
какое:
как я тридцать тысяч, окроме казенного долга, надавала, так словно
вот весь аукцион перерезала!
— Так
вот я затем вас и призвала, — вновь начала Арина Петровна, — судите вы меня с ним, со злодеем!
Как вы скажете, так и будет! Его осэдите — он будет виноват, меня осэдите — я виновата буду. Только уж я себя злодею в обиду не дам! — прибавила она совсем неожиданно.
— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить. И
вот какое мое решение будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде
как убогого, на прокормлении у крестьян!
— А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? — сам виноват, сам именьице-то спустил! А именьице-то
какое было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице!
Вот кабы ты повел себя скромненько да ладненько, ел бы ты и говядинку и телятинку, а не то так и соусцу бы приказал. И всего было бы у тебя довольно: и картофельцу, и капустки, и горошку… Так ли, брат, я говорю?
— Теперь, брат, мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас есть, чаем и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало — захотим, и вино будет! Впрочем, покуда еще придержусь — времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она меня, видела, ведьма,
как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на меня да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан
вот оно что!
— Все одно и то же-с.
Вот как выздоровею, говорит, непременно и духовную и векселя напишу.
— Нет, вы скажите, что, по-вашему, делать мне нужно? Не «вообще», а прямо… Климат, что ли, я для вас переменить должен?
Вот в Головлеве: нужен был дождик — и был дождик; не нужно дождя — и нет его! Ну, и растет там все… А у нас все напротив!
вот посмотрим, как-то вы станете разговаривать,
как есть нечего будет!
— Так вы тбк и говорите, что Божья воля! А то «вообще» —
вот какое объяснение нашли!
— Так и будет кружить,
как кружат. Или
вот Порфишка-кровопивец: наймет адвоката, а тот и будет тебе повестку за повесткой присылать!
— А вы всё унываете! Нехорошо это, друг мой! ах,
как нехорошо! А вы бы спросили себя: что, мол, Бог на это скажет? — Скажет:
вот я в премудрости своей все к лучшему устрояю, а она ропщет! Ах, маменька! маменька!
— Да, маменька, великая это тайна — смерть! Не вйсте ни дня ни часа —
вот это
какая тайна!
Вот он все планы планировал, думал, уж так высоко, так высоко стоит, что и рукой до него не достанешь, а Бог-то разом, в одно мгновение, все его мечтания опроверг. Теперь бы он, может, и рад грешки свои поприкрыть — ан они уж в книге живота записаны значатся. А из этой, маменька, книги, что там записано, не скоро выскоблишь!
— Ну,
вот как хорошо! Ничего, мой друг! не огорчайтесь! может быть, и отдышится! Мы-то здесь об нем сокрушаемся да на создателя ропщем, а он, может быть, сидит себе тихохонько на постельке да Бога за исцеленье благодарит!
Павел Владимирыч наконец понял, что перед ним не тень, а сам кровопивец во плоти. Он как-то вдруг съежился,
как будто знобить его начало. Глаза Иудушки смотрели светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел, что в этих глазах скрывается «петля», которая вот-вот сейчас выскочит и захлестнет ему горло.
— Ах,
как болезнь-то, однако, тебя испортила! Даже характер в тебе — и тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди — ну
как я уйду!
Вот тебе испить захочется — я водички подам; вон лампадка не в исправности — я и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью. Ты полежишь, я посижу; тихо да смирно — и не увидим,
как время пройдет!
— Не сделал? ну, и тем лучше, мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим, а своим же присным достанется. Я
вот на чту уж хил — одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может. И ведь
как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
— Ах, бедный ты, бедный!
как же это ты так?
Вот они, сироты — и то, чай, знают!
— Мы, бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает,
как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит.
Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог знает от кого — ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… так-то, брат!
— Право, бабушка! И всякий раз,
как мы мимо Горюшкина едем, всякий-то раз он эту историю поднимает! И бабушка Наталья Владимировна, говорит, из Горюшкина взята была — по всем бы правам ему в головлевском роде быть должно; ан папенька, покойник, за сестрою в приданое отдал! А дыни, говорит,
какие в Горюшкине росли! По двадцати фунтов весу —
вот какие дыни!
— Разве что этому научите! — вступается Арина Петровна, — уж оставьте вы их, Христа ради… учители! Тоже учить собрались… наукам, должно быть!
Вот я с ними,
как Павел умрет, в Хотьков уеду… и так-то мы там заживем!
— Так мы
вот что сделаем! — умилился Иудушка, — мы хозяйский-то прибор незанятым оставим!
Как будто брат здесь невидимо с нами сотрапезует… он хозяин, а мы гостями будем!
— Против всего нынче науки пошли. Против дождя — наука, против вёдра — наука. Прежде бывало попросту: придут да молебен отслужат — и даст Бог. Вёдро нужно — вёдро Господь пошлет; дождя нужно — и дождя у Бога не занимать стать. Всего у Бога довольно. А с тех пор
как по науке начали жить — словно
вот отрезало: все пошло безо времени. Сеять нужно — засуха, косить нужно — дождик!
— Правда ваша, батюшка, святая ваша правда. Прежде,
как Богу-то чаще молились, и земля лучше родила. Урожаи-то были не нынешние, сам-четверт да сам-пят, — сторицею давала земля.
Вот маменька, чай, помнит? Помните, маменька? — обращается Иудушка к Арине Петровне с намерением и ее вовлечь в разговор.
— Однако ж,
вот и татары… Какая-нибудь причина этому да есть…
—
Вот это так спаржа! В Петербурге за этакую спаржу рублик серебрецом платить надо. Покойный братец сам за нею ухаживал! Вон она, Бог с ней, толстая
какая!
Марковна возилась в девичьей несколько долее и все что-то бормотала, кого-то ругала; но
вот наконец и она притихла, и через минуту уж слышно,
как она поочередно то храпит, то бредит.
Ночью она ворочалась с боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «
Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи — спи себе,
как у Христа за пазушкой!» Днем ей по целым часам приходилось ни с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания само собой приходило на ум:
вот в Головлеве — там людно, там есть и душу с кем отвести!
— Рассказывайте! — отзывается Евпраксеюшка, —
вот у меня дяденька пономарем у Успенья в Песочном был; уж
как, кажется, был к Богу усерден — мог бы Бог что-нибудь для него сделать! — а
как застигла его в поле метелица — все равно замерз.
— И то ем. Вишенки-то мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало, частенько-таки лакомливалась ими, ну а теперь… Хороши у тебя в Головлеве вишни, сочные, крупные;
вот в Дубровине
как ни старались разводить — всё несладки выходят. Да ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?
—
Как не класть!
как вы учили, так и делала. Да
вот я об чем хотела спросить: вы
как огурцы солите, кладете кардамону?
—
Вот тебе и на! — произносит Порфирий Владимирыч, — ах, Володя, Володя! не добрый ты сын! дурной! Видно, не молишься Богу за папу, что он даже память у него отнял!
как же быть-то с этим, маменька?
— Ах, грех
какой! Хорошо еще, что лампадки в образной зажжены. Точно ведь свыше что меня озарило. Ни праздник у нас сегодня, ни что — просто с Введеньева дня лампадки зажжены, — только подходит ко мне давеча Евпраксеюшка, спрашивает: «Лампадки-то боковые тушить, что ли?» А я, точно
вот толкнуло меня, подумал эдак с минуту и говорю: не тронь! Христос с ними, пускай погорят! Ан вон оно что!
— Чего не можно! Садись! Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра
вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все
как следует сделаем. И его душа будет радоваться, что родители да добрые люди об нем вспомнили, и мы будем покойны, что свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это я всегда скажу: первое, гореваньем сына не воротишь, а второе — грех перед Богом!
Петенька был неразговорчив. На все восклицания отца:
вот так сюрприз! ну, брат, одолжил! а я-то сижу да думаю: кого это, прости Господи, по ночам носит? — ан
вот он кто! и т. д. — он отвечал или молчанием, или принужденною улыбкою. А на вопрос: и
как это тебе вдруг вздумалось? — отвечал даже сердечно: так
вот, вздумалось и приехал.