Неточные совпадения
Неслышно отворит,
бывало, дверь маменькиной комнаты, неслышно прокрадется в уголок, сядет и, словно очарованный, не сводит глаз
с маменьки, покуда она пишет или возится со счетами.
Вместе
с сытостью возвращается к нему и самоуверенность, и он, как ни в чем не
бывало, говорит, обращаясь к Ивану Михайлычу...
— Покуда — живи! — сказала она, — вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь
с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не
бывало, а для тебя и подавно заводить не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя присоветуют — так я
с тобой и поступлю. Сама на душу греха брать не хочу, как братья решат — так тому и быть!
Сойдет,
бывало,
с антресолей, сядет против матери и начнет...
— Против всего нынче науки пошли. Против дождя — наука, против вёдра — наука. Прежде
бывало попросту: придут да молебен отслужат — и даст Бог. Вёдро нужно — вёдро Господь пошлет; дождя нужно — и дождя у Бога не занимать стать. Всего у Бога довольно. А
с тех пор как по науке начали жить — словно вот отрезало: все пошло безо времени. Сеять нужно — засуха, косить нужно — дождик!
— Ну, спал — так и слава Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж я по себе знаю: как ни хорошо,
бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно вот в колыбельке тебя покачивает. Так как же мы
с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
— Зачем нанимать? свои лошади есть! Ты, чай, не чужая! Племяннушка… племяннушкой мне приходишься! — всхлопотался Порфирий Владимирыч, осклабляясь «по-родственному», — кибиточку… парочку лошадушек — слава те Господи! не пустодомом живу! Да не поехать ли и мне вместе
с тобой! И на могилке бы
побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы посмотрели, и поговорили бы, и подумали бы, чту и как… Хорошенькая ведь у вас усадьбица, полезные в ней местечки есть!
Сколько раз,
бывало, сидя в Погорелке на мезонине, она видела себя в мечтах серьезною девушкой, трудящейся, алчущей образовать себя,
с твердостью переносящей нужду и лишения, ради идеи блага (правда, что слово «благо» едва ли имело какое-нибудь определенное значение); но едва она вышла на широкую дорогу самодеятельности, как сама собою сложилась такая практика, которая сразу разбила в прах всю мечту.
— Об том-то я и говорю. И много можно сделать, и мало. Иногда много хочешь сделать, а выходит мало, а иногда будто и мало делается, ан смотришь,
с Божьею помощью, все дела незаметно прикончил. Вот ты спешишь, в Москве тебе
побывать, вишь, надо, а зачем, коли тебя спросить, — ты и сама путем не сумеешь ответить. А по-моему, вместо Москвы-то, лучше бы это время на дело употребить.
Через четверть часа он, однако ж, возвратился как ни в чем не
бывало и уж шутил
с Аннинькой.
— У дяденьки
побывали? — начал батюшка, осторожно принимая чашку чая
с подноса у попадьи.
— Конечно, мы в театрах не
бывали, а все-таки, чай, со всячинкой там
бывает. Частенько-таки мы
с попом об вас, барышня, разговариваем; жалеем мы вас, даже очень жалеем.
Развязки нехитрых романов девичьей обыкновенно
бывали очень строгие и даже бесчеловечные (виновную выдавали замуж в дальнюю деревню, непременно за мужика-вдовца,
с большим семейством; виновного — разжаловывали в скотники или отдавали в солдаты); но воспоминания об этих развязках как-то стерлись (память культурных людей относительно прошлого их поведения вообще снисходительна), а самый процесс сослеживания «амурной интриги» так и мелькал до сих пор перед глазами, словно живой.
— А вот
с икоркой у меня случай был — так именно диковинный! В ту пору я —
с месяц ли,
с два ли я только что замуж вышла — и вдруг так ли мне этой икры захотелось, вынь да положь! Заберусь это,
бывало, потихоньку в кладовую и все ем, все ем! Только и говорю я своему благоверному: что, мол, это, Владимир Михайлыч, значит, что я все икру ем? А он этак улыбнулся и говорит: «Да ведь ты, мой друг, тяжела!» И точно, ровно через девять месяцев после того я и выпросталась, Степку-балбеса родила!
«Вот батя намеднись про оттепель говорил, — сказал он самому себе, — ан Бог-то морозцу вместо оттепели послал! Морозцу, да еще какого! Так-то и всегда
с нами
бывает! Мечтаем мы, воздушные замки строим, умствуем, думаем и Бога самого перемудрить — а Бог возьмет да в одну минуту все наше высокоумие в ничто обратит!»
— Чудак, братец, ты! Это уж не я, а цифра говорит… Наука, братец, такая есть, арифметикой называется… уж она, брат, не солжет! Ну, хорошо,
с Уховщиной теперь покончили; пойдем-ка, брат, в Лисьи Ямы, давно я там не
бывал! Сдается мне, что мужики там пошаливают, ой, пошаливают мужики! Да и Гаранька-сторож… знаю! знаю! Хороший Гаранька, усердный сторож, верный — это что и говорить! а все-таки… Маленько он как будто сшибаться стал!
— Ну, уж этому-то никогда не
бывать! — возражала
с негодованием Аннинька.
Таковы были последствия небрежного обращения
с «сокровищем». Измученные, истерзанные, подавленные общим презрением, сестры утратили всякую веру в свои силы, всякую надежду на просвет в будущем. Они похудели, опустились, струсили. И, к довершению всего, Аннинька,
побывавши в школе Кукишева, приучилась пить.
Бывают семьи, над которыми тяготеет как бы обязательное предопределение. Особливо это замечается в среде той мелкой дворянской сошки, которая, без дела, без связи
с общей жизнью и без правящего значения, сначала ютилась под защитой крепостного права, рассеянная по лицу земли русской, а ныне уже без всякой защиты доживает свой век в разрушающихся усадьбах. В жизни этих жалких семей и удача, и неудача — все как-то слепо, не гадано, не думано.
И прежде
бывало, что от времени до времени на горизонте появлялась звезда
с «косицей», но это случалось редко, во-первых, потому, что стена, окружавшая ту беспечальную область, на вратах которой написано: «Здесь во всякое время едят пироги
с начинкой», почти не представляла трещин, а во-вторых, и потому, что для того, чтобы, в сопровождении «косицы», проникнуть в эту область, нужно было воистину иметь за душой что-либо солидное.
Неточные совпадения
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу!
Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог
с ним! я человек простой».
Осип, слуга, таков, как обыкновенно
бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре
с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Хлестаков.
С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики… Литераторов часто вижу.
С Пушкиным на дружеской ноге.
Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвечает,
бывало, — так как-то всё…» Большой оригинал.
В моей сурминской вотчине // Крестьяне все подрядчики, //
Бывало, дома скучно им, // Все на чужую сторону // Отпросятся
с весны…
— А счастье наше — в хлебушке: // Я дома в Белоруссии //
С мякиною,
с кострикою // Ячменный хлеб жевал; //
Бывало, вопишь голосом, // Как роженица корчишься, // Как схватит животы. // А ныне, милость Божия! — // Досыта у Губонина // Дают ржаного хлебушка, // Жую — не нажуюсь! —