Неточные совпадения
— Подарить, отчего не подарить!
А ну,
как она, маменька-то ваша, и бурмистру запретит?
—
Ну нет — это, брат, аттбнде! — я бы тебя главнокомандующим надо всеми имениями сделал! Да, друг, накормил, обогрел ты служивого — спасибо тебе! Кабы не ты, понтировал бы я теперь пешедралом до дома предков моих! И вольную бы тебе сейчас в зубы, и все бы перед тобой мои сокровища открыл — пей, ешь и веселись!
А ты
как обо мне полагал, дружище?
— Много не много,
а попробуй попонтируй-ко по столбовой!
Ну, да вперед-то идти все-таки нешту было: жертвуют, обедами кормят, вина вволю.
А вот
как назад идти — чествовать-то уж и перестали!
—
Ну, уж там
как хочешь разумей,
а только истинная это правда, что такое «слово» есть.
А то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем тебе отказу не будет.
— Вот видишь, ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой есть.
Ну, да уж Бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит,
а я… ах,
как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать,
как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!
— Умирать, мой друг, всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, — не черные это мысли,
а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах,
как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это — и в ус мне не дуют! Я слово — они два! я слово — они десять! Одну только угрозу и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь!
Ну, иногда и попритихнут!
— Хорошо.
Ну а ты
как? — обратилась Арина Петровна к Павлу Владимирычу.
— Маменька! — воскликнул он, — вы больше, чем великодушны! Вы видите перед собой поступок…
ну, самый низкий, черный поступок… и вдруг все забыто, все прощено! Веллли-ко-лепно. Но извините меня… боюсь я, голубушка, за вас!
Как хотите меня судите,
а на вашем месте… я бы так не поступил!
— Так… так… знала я, что ты это присоветуешь.
Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему.
Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, —
ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода была — крест несла,
а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы —
ну и он будет жить в Головлеве, с голоду не помрет.
А потом
как?
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит —
ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я не огрызок; как-никак,
а и меня пристроить ведь надобно.
Как тут поступить? Ведь мы
какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
— Нет, вы скажите, что, по-вашему, делать мне нужно? Не «вообще»,
а прямо… Климат, что ли, я для вас переменить должен? Вот в Головлеве: нужен был дождик — и был дождик; не нужно дождя — и нет его!
Ну, и растет там все…
А у нас все напротив! вот посмотрим, как-то вы станете разговаривать,
как есть нечего будет!
— Положим, что насчет недвижимости… Это точно, что в теперешнем твоем положении нечего и думать, чтобы распоряжения делать… Порфирий — законный наследник,
ну пускай ему недвижимость и достается…
А движимость,
а капитал
как? — решилась прямо объясниться Арина Петровна.
— Никак я вас не понимаю… Вы на весь свет меня дураком прославили —
ну, и дурак я! И пусть буду дурак! Смотрите,
какие штуки-фигуры придумали — капитал им из рук в руки передай!
А сам что? — в монастырь, что ли, прикажете мне спасаться идти да оттуда глядеть,
как вы моим капиталом распоряжаться будете?
—
Ну, вот
как хорошо! Ничего, мой друг! не огорчайтесь! может быть, и отдышится! Мы-то здесь об нем сокрушаемся да на создателя ропщем,
а он, может быть, сидит себе тихохонько на постельке да Бога за исцеленье благодарит!
— Ах, брат, брат!
какая ты бяка сделался! — продолжал подшучивать по-родственному Иудушка. —
А ты возьми да и прибодрись! Встань да и побеги! Труском-труском — пусть-ка, мол, маменька полюбуются,
какими мы молодцами стали! Фу-ты! ну-ты!
— Не сделал?
ну, и тем лучше, мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим,
а своим же присным достанется. Я вот на чту уж хил — одной ногой в могиле стою!
а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может. И ведь
как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
— Мы, бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает,
как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог знает от кого —
ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим,
а у себя и бревна не замечаем… так-то, брат!
— Уж в двадцать фунтов! чтой-то я об таких не слыхивала!
Ну а насчет Дубровина
какие его предположения?
— Кажется, было что-то, да не разобрал… Очень уж, бабушка, плотно отец дверь захлопнул. Жужжит — и только.
А потом дядя вдруг
как крикнет: «у-уй-дди!»
Ну, я поскорей-поскорей, да и сюда!
—
А как был горд! Фу-ты! Ну-ты! И то нехорошо, и другое неладно! Цари на поклон к нему ездили, принцы в передней дежурили! Ан Бог-то взял, да в одну минуту все его мечтания ниспроверг!
—
Как знать, милый друг маменька!
А вдруг полки идут! Может быть, война или возмущение — чтоб были полки в срок на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед —
ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу — ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит!
А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!
— И то ем. Вишенки-то мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало, частенько-таки лакомливалась ими,
ну а теперь… Хороши у тебя в Головлеве вишни, сочные, крупные; вот в Дубровине
как ни старались разводить — всё несладки выходят. Да ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?
— И
какой умный был! Помню я такой случай. Лежит он в кори — лет не больше семи ему было, — только подходит к нему покойница Саша,
а он ей и говорит: мама! мама! ведь правда, что крылышки только у ангелов бывают?
Ну, та и говорит: да, только у ангелов. Отчего же, говорит, у папы,
как он сюда сейчас входил, крылышки были?
Петенька был неразговорчив. На все восклицания отца: вот так сюрприз!
ну, брат, одолжил!
а я-то сижу да думаю: кого это, прости Господи, по ночам носит? — ан вот он кто! и т. д. — он отвечал или молчанием, или принужденною улыбкою.
А на вопрос: и
как это тебе вдруг вздумалось? — отвечал даже сердечно: так вот, вздумалось и приехал.
— Что ты! что ты! да я бы с радостью, только
какие же у меня деньги! и денег у меня таких нет!
А ты бы к папеньке обратился, да с лаской, да с почтением! вот, мол, папенька, так и так: виноват, мол, по молодости, проштрафился… Со смешком да с улыбочкой, да ручку поцелуй, да на коленки встань, да поплачь — он это любит, —
ну и развяжет папенька мошну для милого сынка.
—
Ну, спал — так и слава Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж я по себе знаю:
как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге,
а никогда так сладко не уснешь,
как в Головлеве. Точно вот в колыбельке тебя покачивает. Так
как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
— Ну-ну, что старое поминать! Кислым молоком кормили,
а вишь
какую, Бог с тобой, выпоили! На могилку-то поедешь, что ли?
— Смотря по тому,
как возьмешься, мой друг. Ежели возьмешься
как следует — все у тебя пойдет и ладно и плавно;
а возьмешься не так,
как следует —
ну, и застрянет дело, в долгий ящик оттянется.
—
А скажу: нельзя — и посиди! Не посторонний сказал, дядя сказал — можно и послушаться дядю. Ах, мой друг, мой друг! Еще хорошо, что у вас дядя есть — все же и пожалеть об вас, и остановить вас есть кому!
А вот
как у других — нет никого! Ни их пожалеть, ни остановить — одни растут!
Ну, и бывает с ними… всякие случайности в жизни бывают, мой друг!
— Вот если б я кого-нибудь обидел, или осудил, или дурно об ком-нибудь высказался —
ну, тогда точно! можно бы и самого себя за это осудить!
А то чай пить, завтракать, обедать… Христос с тобой! да и ты,
как ни прытка,
а без пищи не проживешь!
А то сижу я смирнехонько да тихохонько, сижу, ничего не говорю, только думаю,
как бы получше да поудобнее, чтобы всем на радость да на утешение —
а ты! фу-ты, ну-ты! — вот ты на мои ласки
какой ответ даешь!
— Да почйсть что одна. Иногда разве вечером вздумает в дураки играть —
ну, играем. Да и тут: середь самой игры остановятся, сложат карты и начнут говорить.
А я смотрю. При покойнице, при Арине Петровне, веселее было. При ней он лишнее-то говорить побаивался; нет-нет да и остановит старуха.
А нынче ни на что не похоже,
какую волю над собой взял!
—
Ну, однако! То-то и он, Порфирий-то Владимирыч…
Как увидел вас, даже губы распустил: «Племяннушка» да «племяннушка»! —
как и путный!
А у самого бесстыжие глаза так и бегают!
— Постой! я не об том, хорошо или нехорошо,
а об том, что хотя дело и сделано, но ведь его и переделать можно. Не только мы грешные,
а и Бог свои действия переменяет: сегодня пошлет дождичка,
а завтра вёдрышка даст!
А! ну-тко! ведь не бог же знает
какое сокровище — театр! Ну-тко! решись-ка!
—
Ну а с собой-то вы
как же, барышня, решили? — продолжал допытываться Федулыч.
—
Ну, так постой же, сударка! Ужо мы с тобой на прохладе об этом деле потолкуем! И
как, и что — все подробно определим!
А то ведь эти мужчинки — им бы только прихоть свою исполнить,
а потом отдувайся наша сестра за них,
как знает!
— И
как бы ты думала! почти на глазах у папеньки мы всю эту механику выполнили! Спит, голубчик, у себя в спаленке,
а мы рядышком орудуем! Да шепотком, да на цыпочках! Сама я, собственными руками, и рот-то ей зажимала, чтоб не кричала, и белье-то собственными руками убирала,
а сынок-то ее — прехорошенький, здоровенький такой родился! — и того, села на извозчика, да в воспитательный спровадила! Так что братец,
как через неделю узнал, только ахнул:
ну, сестра!
—
Ну,
а как ты думаешь, сколько на каждой десятине примерно дерев сидит?
— Чудак, братец, ты! Это уж не я,
а цифра говорит… Наука, братец, такая есть, арифметикой называется… уж она, брат, не солжет!
Ну, хорошо, с Уховщиной теперь покончили; пойдем-ка, брат, в Лисьи Ямы, давно я там не бывал! Сдается мне, что мужики там пошаливают, ой, пошаливают мужики! Да и Гаранька-сторож… знаю! знаю! Хороший Гаранька, усердный сторож, верный — это что и говорить!
а все-таки… Маленько он
как будто сшибаться стал!
—
Ну, нет-с, позвольте-с! Муж-то
какой у нее был? Старенький да пьяненький —
ну, самый, самый значит… бесплодный!
А между тем у ней четверо детей проявилось… откуда, спрашиваю я вас, эти дети взялись?
—
Ну, так вот видишь ли, и ты теперь понял.
А почему понял? потому что Бог милость свою от тебя отвратил. Уродись у тебя ржица, ты бы и опять фордыбачить стал,
а вот
как Бог-то…
Ну а нынче и трещин порядочно прибавилось, да и самое дело проникновения упростилось, так
как от пришельца солидных качеств не спрашивается,
а требуется лишь «свежесть», и больше ничего.