Неточные совпадения
—
Ну а что же балбес делает? — спросила она.
— Только не про меня — так, что ли, хочешь сказать? Да, дружище, деньжищ у нее — целая прорва,
а для меня пятака медного жаль! И ведь всегда-то она меня, ведьма, ненавидела! За что?
Ну, да теперь, брат, шалишь! с меня взятки-то гладки, я и за горло возьму! Выгнать меня вздумает — не пойду! Есть не даст — сам возьму! Я, брат, отечеству послужил — теперь мне всякий помочь обязан! Одного боюсь: табаку не будет давать — скверность!
—
Ну нет — это, брат, аттбнде! — я бы тебя главнокомандующим надо всеми имениями сделал! Да, друг, накормил, обогрел ты служивого — спасибо тебе! Кабы не ты, понтировал бы я теперь пешедралом до дома предков моих! И вольную бы тебе сейчас в зубы, и все бы перед тобой мои сокровища открыл — пей, ешь и веселись!
А ты как обо мне полагал, дружище?
— Много не много,
а попробуй попонтируй-ко по столбовой!
Ну, да вперед-то идти все-таки нешту было: жертвуют, обедами кормят, вина вволю.
А вот как назад идти — чествовать-то уж и перестали!
— Ни чаю, ни табаку, ни водки — это ты верно сказал. Говорят, она нынче в дураки играть любить стала — вот разве это?
Ну, позовет играть и напоит чайком.
А уж насчет прочего — ау, брат!
—
Ну, брат казначей, ты уж и расплачивайся за меня,
а я пойду на сеновал с Храповицким поговорить!
—
Ну, уж там как хочешь разумей,
а только истинная это правда, что такое «слово» есть.
А то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем тебе отказу не будет.
— Не даст!
А чего бы, кажется, жалеть! Дупель — птица вольная: ни кормить ее, ни смотреть за ней — сама на свой счет живет! И дупель некупленный, и баран некупленный —
а вот поди ж ты! знает, ведьма, что дупель вкуснее баранины, —
ну и не даст! Сгноит,
а не даст!
А на завтрак что заказано?
Ну а ты что? — прервала она вдруг, обращаясь к Павлу, — в носу ковыряешь?
— Вот видишь, ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой есть.
Ну, да уж Бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит,
а я… ах, как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!
— Умирать, мой друг, всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, — не черные это мысли,
а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это — и в ус мне не дуют! Я слово — они два! я слово — они десять! Одну только угрозу и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь!
Ну, иногда и попритихнут!
— Хорошо.
Ну а ты как? — обратилась Арина Петровна к Павлу Владимирычу.
— Маменька! — воскликнул он, — вы больше, чем великодушны! Вы видите перед собой поступок…
ну, самый низкий, черный поступок… и вдруг все забыто, все прощено! Веллли-ко-лепно. Но извините меня… боюсь я, голубушка, за вас! Как хотите меня судите,
а на вашем месте… я бы так не поступил!
— Так… так… знала я, что ты это присоветуешь.
Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, —
ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода была — крест несла,
а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы —
ну и он будет жить в Головлеве, с голоду не помрет.
А потом как?
А другой бы промотал —
ну, и не погневайся, батюшка!
—
А ежели ты чем недоволен был — кушанья, может быть, недостало, или из белья там, — разве не мог ты матери откровенно объяснить? Маменька, мол, душенька, прикажите печеночки или там ватрушечки изготовить — неужто мать в куске-то отказала бы тебе? Или вот хоть бы и винца —
ну, захотелось тебе винца,
ну, и Христос с тобой! Рюмка, две рюмки — неужто матери жалко?
А то на-тко: у раба попросить не стыдно,
а матери слово молвить тяжело!
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит —
ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я не огрызок; как-никак,
а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
— Был милостив, мой друг,
а нынче нет! Милостив, милостив,
а тоже с расчетцем: были мы хороши — и нас царь небесный жаловал; стали дурны —
ну и не прогневайтесь! Уж я что думаю: не бросить ли все за добра ума. Право! выстрою себе избушку около папенькиной могилки, да и буду жить да поживать!
—
Ну, не маленькие, и сами об себе помыслите!
А я… удалюсь я с Аннушкиными сиротками к чудотворцу и заживу у него под крылышком! Может быть, и из них у которой-нибудь явится желание Богу послужить, так тут и Хотьков рукой подать! Куплю себе домичек, огородец вскопаю; капустки, картофельцу — всего у меня довольно будет!
— Маменька! — говорил он, — надобно, чтоб кто-нибудь один в доме распоряжался! Это не я говорю, все так поступают. Я знаю, что мои распоряжения глупые,
ну и пусть будут глупые.
А ваши распоряжения умные —
ну и пусть будут умные! Умны вы, даже очень умны,
а Иудушка все-таки без угла вас оставил!
— Нет, вы скажите, что, по-вашему, делать мне нужно? Не «вообще»,
а прямо… Климат, что ли, я для вас переменить должен? Вот в Головлеве: нужен был дождик — и был дождик; не нужно дождя — и нет его!
Ну, и растет там все…
А у нас все напротив! вот посмотрим, как-то вы станете разговаривать, как есть нечего будет!
—
А то и вижу, что вы меня за дурака считаете!
Ну, и положим, что я дурак, и пусть буду дурак! зачем же приходите к дураку? и не приходите! и не беспокойтесь!
— Положим, что насчет недвижимости… Это точно, что в теперешнем твоем положении нечего и думать, чтобы распоряжения делать… Порфирий — законный наследник,
ну пускай ему недвижимость и достается…
А движимость,
а капитал как? — решилась прямо объясниться Арина Петровна.
— Никак я вас не понимаю… Вы на весь свет меня дураком прославили —
ну, и дурак я! И пусть буду дурак! Смотрите, какие штуки-фигуры придумали — капитал им из рук в руки передай!
А сам что? — в монастырь, что ли, прикажете мне спасаться идти да оттуда глядеть, как вы моим капиталом распоряжаться будете?
—
Ну, вот как хорошо! Ничего, мой друг! не огорчайтесь! может быть, и отдышится! Мы-то здесь об нем сокрушаемся да на создателя ропщем,
а он, может быть, сидит себе тихохонько на постельке да Бога за исцеленье благодарит!
— Ах, брат, брат! какая ты бяка сделался! — продолжал подшучивать по-родственному Иудушка. —
А ты возьми да и прибодрись! Встань да и побеги! Труском-труском — пусть-ка, мол, маменька полюбуются, какими мы молодцами стали! Фу-ты! ну-ты!
— Вот ты меня бранишь,
а я за тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю, что ты это не от себя,
а болезнь в тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал.
Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил!
А я… да не только я не рассердился,
а даже перекрестил его — право!
— Кто? я-то! Нет, мой друг, я не граблю; это разбойники по большим дорогам грабят,
а я по закону действую. Лошадь его в своем лугу поймал —
ну и ступай, голубчик, к мировому! Коли скажет мировой, что травить чужие луга дозволяется, — и Бог с ним!
А скажет, что травить не дозволяется, — нечего делать! штраф пожалуйте! По закону я, голубчик, по закону!
— Не сделал?
ну, и тем лучше, мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим,
а своим же присным достанется. Я вот на чту уж хил — одной ногой в могиле стою!
а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может. И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить! Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной,
а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один…
ну да уж я поприсмотрю…
А? что? надоел я тебе?
Ну,
ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог!
А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Ничего. Я ему говорю: это не дело, папенька, у дверей подслушивать; пожалуй, недолго и нос вам расквасить!
А он: ну-ну! ничего, ничего! я, брат, яко тать в нощи!
— Ничего… Только целый день плевался и все словно про себя говорил: шельмы!
Ну, мы, разумеется, на свой счет не приняли.
А ведь он, бабушка, вас боится!
—
Ну а насчет наследства… был у вас разговор?
— Мы, бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог знает от кого —
ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим,
а у себя и бревна не замечаем… так-то, брат!
— Уж в двадцать фунтов! чтой-то я об таких не слыхивала!
Ну а насчет Дубровина какие его предположения?
— Кажется, было что-то, да не разобрал… Очень уж, бабушка, плотно отец дверь захлопнул. Жужжит — и только.
А потом дядя вдруг как крикнет: «у-уй-дди!»
Ну, я поскорей-поскорей, да и сюда!
— Тарантас — мой! — крикнула она таким болезненным криком, что всем сделалось и неловко и совестно. — Мой! мой! мой тарантас! Я его… у меня доказательства… свидетели есть!
А ты…
а тебя…
ну, да уж подожду… посмотрю, что дальше от тебя будет! Дети! долго ли?
Напротив того, узнав об этом, она тотчас же поехала в Головлево и, не успев еще вылезти из экипажа, с каким-то ребяческим нетерпением кричала Иудушке: «
А ну-ка,
ну, старый греховодник! кажи мне, кажи свою кралю!» Целый этот день она провела в полном удовольствии, потому что Евпраксеюшка сама служила ей за обедом, сама постелила для нее постель после обеда,
а вечером она играла с Иудушкой и его кралей в дураки.
—
А как был горд! Фу-ты! Ну-ты! И то нехорошо, и другое неладно! Цари на поклон к нему ездили, принцы в передней дежурили! Ан Бог-то взял, да в одну минуту все его мечтания ниспроверг!
—
А ну-ко, сколько ты раз сегодня дурой осталась? — спрашивает Арина Петровна Евпраксеюшку.
—
Ну и пущай повизгивает. Она повизгивает,
а мы здесь чаек попиваем — так-то, друг мой маменька! — отзывается Порфирий Владимирыч.
— Как знать, милый друг маменька!
А вдруг полки идут! Может быть, война или возмущение — чтоб были полки в срок на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед —
ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу — ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит!
А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!
—
Ну, Бог даст, в другое время вспомните.
А покуда там на дворе кутит да мутит, вы бы, милый друг, вареньица покушали. Это вишенки, головлевские! Евпраксеюшка сама варила.
— И то ем. Вишенки-то мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало, частенько-таки лакомливалась ими,
ну а теперь… Хороши у тебя в Головлеве вишни, сочные, крупные; вот в Дубровине как ни старались разводить — всё несладки выходят. Да ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?
— Бывали и арбузы. Арбузы, скажу тебе, друг мой, к году бывают. Иной год их и много, и они хороши, другой год и немного и невкусные,
а в третий год и совсем ничего нет.
Ну, и то еще надо сказать: что где поведется. Вон у Григорья Александрыча, в Хлебникове, ничего не родилось — ни ягод, ни фруктов, ничего. Одни дыни. Только уж и дыни бывали!
Ну а ежели маловато показалось — так не прогневайся, друг!
— И какой умный был! Помню я такой случай. Лежит он в кори — лет не больше семи ему было, — только подходит к нему покойница Саша,
а он ей и говорит: мама! мама! ведь правда, что крылышки только у ангелов бывают?
Ну, та и говорит: да, только у ангелов. Отчего же, говорит, у папы, как он сюда сейчас входил, крылышки были?
Петенька был неразговорчив. На все восклицания отца: вот так сюрприз!
ну, брат, одолжил!
а я-то сижу да думаю: кого это, прости Господи, по ночам носит? — ан вот он кто! и т. д. — он отвечал или молчанием, или принужденною улыбкою.
А на вопрос: и как это тебе вдруг вздумалось? — отвечал даже сердечно: так вот, вздумалось и приехал.
— Ну-ну, петухи индейские! — говорит она, стараясь придать своему поучению шутливый тон, — только что свиделись,
а уж и разодрались!