Неточные совпадения
— Пустое дело. Почесть что задаром купил. Иван Матвеич, помещик тут был, господин Сибиряков прозывался. Крестьян-то
он в казну отдал. Остался у
него лесок — сам-то
он в
него не заглядывал, а лесок ничего, хоть на какую угодно стройку гож! — да болотце десятин с сорок.
Ну,
он и говорит, Матвей-то Иваныч: «Где мне, говорит, с этим дерьмом возжаться!» Взял да и продал Крестьян Иванычу за бесценок. Владай!
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за
им без опаски насчет этого жить можно. Потому,
он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор,
он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, —
ну, и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У
него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— А та и крайность, что ничего не поделаешь. Павел-то Павлыч, покудова у
него крепостные были, тоже с умом был, а как отошли, значит, крестьяне в казну —
он и узнал себя. Остались у
него от надела клочочки — сам оставил: всё получше, с леском, местечки себе выбирал —
ну, и не соберет
их. Помаялся, помаялся — и бросил. А Сибирян эти клочочки все к месту пристроит.
—
Ну вот,
его самого. Теперь
он у Адама Абрамыча первый человек состоит. И у
него своя фабричка была подле Адам Абрамычевой; и тоже пофордыбачил
он поначалу, как Адам-то Абрамыч здесь поселился. Я-ста да мы-ста, да куда-ста кургузому против нас устоять! Ан через год вылетел. Однако Адам Абрамыч простил. Нынче Прохор-то Петров у
него всем делом заправляет — оба друг дружкой не нахвалятся.
Ни
он лошадь не задергает, ни
он лишний раз кнутом ее не хлестнет — право-ну!
Намеднись я с Крестьян Иванычем в Высоково на базар ездил, так
он мне: «Как это вы, русские, лошадей своих так калечите? говорит, — неужто ж, говорит, ты не понимаешь, что лошадь твоя тебе хлеб дает?»
Ну, а нам как этого не понимать?
Остается, стало быть, единственное доказательство «слабости» народа — это недостаток неуклонности и непреоборимой верности в пастьбе сельских стад. Признаюсь, это доказательство мне самому, на первый взгляд, показалось довольно веским, но, по некотором размышлении, я и
его не то чтобы опровергнул, но нашел возможным обойти. Смешно, в самом деле, из-за какого-нибудь десятка тысяч пастухов обвинить весь русский народ чуть не в безумии!
Ну, запил пастух, —
ну, и смените
его, ежели не можете простить!
— Немец —
он умный.
Он из пятиалтынного норовит целковых наделать.
Ну, и знает тоже. Землю-то
он сперва пальцем поковыряет да на языке попробует, каков у ней скус. А мы до этого не дошли… Просты.
—
Ну,
ну,
ну —
он самый! Еще в Новой Слободе свой дом был… Капитолина Егоровна потом купила…
—
Ну, вот! вот
он самый и есть! Так жил-был этот самый Скачков, и остался
он после родителя лет двадцати двух, а состояние получил — счету нет! В гостином дворе пятнадцать лавок, в Зарядье два дома, на Варварке дом, за Москвой-рекой дом, в Новой Слободе… Чистоганом миллион… в товаре…
Ну, само собой, окружили
его друзья-приятели, пьют, едят, на рысаках по Москве гоняют, народ давят — словом сказать, все удовольствия, что только можно вообразить!
—
Ну, вот изволите видеть. А Петру Федорычу надо, чтоб и недолго возжаться, и чтоб все было в сохранности. Хорошо-с. И стал
он теперича подумывать, как бы господина Скачкова от приятелев уберечь. Сейчас, это, составил свой плант, и к Анне Ивановне —
он уж и тогда на Анне-то Ивановне женат был. Да вы, чай, изволили Анну-то Ивановну знавать?
—
Ну, конечно. А впрочем, коли по правде говорить: что же такое Скачков?
Ну, стоит ли
он того, чтоб
его жалеть!
Изволите видеть: задумал
он в ту пору невинно падшим себя объявить —
ну, она, как христианка и женщина умная, разумеется, на всякий случай меры приняла…
Ну, разумеется, покуда что, покуда в коммерческом деле дело вели, покуда конкурс, покуда объявили невинно падшим —
его, голубчика, в яму!
—
Ему, сударыня, только понравиться нужно, — рассказывает один голос, — пошутить, что ли, мимику там какую-нибудь сделать, словом, рассмешить… Сейчас
он тебе четвертную, а под веселую руку и две.
Ну, а мой-то и не понравился!
— Какой уж прост! Прямо надо сказать: дурак! Ни
он пошутить, ни представить что-нибудь…
ну, и выгнали! И за дело, сударыня! Потому ежели дураков да не учить…
— Да-с; вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете, а против вас за одним столом другой господин чай пьет.
Ну, вы и смотрите на
него, и разговариваете с
ним просто, как с человеком, который чай пьет. Бац — ан
он неблагонадежный!
—
Ну, до этого-то еще далеко!
Они объясняют это гораздо проще; во-первых, дробностью расчетов, а во-вторых, тем, что из-за какого-нибудь гривенника не стоит хлопотать. Ведь при этой системе всякий старается сделать все, что может, для увеличения чистой прибыли, следовательно, стоит ли усчитывать человека в том, что
он одним-двумя фунтами травы накосил меньше, нежели другой.
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да и какое уж
его писанье! и перо-то
он не в чернильницу, а больше в рот себе сует. Из-за того только и держат, что предводителем был, так купцы на
него смотреть ходят.
Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
— Нет, так, по своей охоте ратуем. А впрочем, и то сказать, горевые мы ратники! Вот кабы тузы-то наши козырные живы были —
ну, и нам бы поповаднее было заодно с
ними помериться. Да от
них, вишь, только могилки остались, а нам-то, мелкоте, не очень и доверяют нынешние правители-то!
—
Он самый-с. В земстве-с, да-с. Шайку себе подобрал… разночинцев разных… все места
им роздал, —
ну, и держит уезд в осаде. Скоро дождемся, что по большим дорогам разбойничать будут. Артели, банки, каммуны… Это дворянин-с! Дворянин, сударь, а какими делами занимается! Да вот батюшка лучше меня распишет!
—
Ну, батя, не взыщи! Долгогривые —
они ведь… примеры-то эти были!
Прошлую весну совсем было здесь нас залило,
ну, я, признаться, сам даже предложил: «Не помолебствовать ли, друзья?» А
они в ответ: «Дождь-то ведь от облаков; облака, что ли, ты заговаривать станешь?» От кого, смею спросить,
они столь неистовыми мыслями заимствоваться могли?
— Смеется… писатель! Смейтесь, батюшка, смейтесь! И так нам никуда носу показать нельзя! Намеднись выхожу я в свой палисадник — смотрю, а на клумбах целое стадо Васюткиных гусей пасется.
Ну, я
его честь честью: позвал-с, показал-с. «Смотри, говорю, мерзавец! любуйся! ведь по-настоящему в остроге сгноить за это тебя мало!» И что ж бы, вы думали,
он мне на это ответил? «От мерзавца слышу-с!» Это Васютка-то так поговаривает! ась? от кого, позвольте узнать, идеи-то эти к
ним лопали?
—
Ну, батя! что христианин-то
он — это еще бабушка надвое сказала! Умница — это так! Из шельмов шельма — это я и при
нем скажу! — отрекомендовал Терпибедов.
— То есть, как бы вам сказать! Кто говорит: отнял, а кто говорит: Мосягин сам оплошал. Прогорел, значит. А главная причина, Пантелей Егоров теперича очень большое засилие взял —
ну, Мосягину против
его веры и нету.
— По здешнему месту эти концы очень часто, сударь, бывают. Смотришь, это, на человека: растет, кажется…
ну, так растет! так растет! Шире да выше, краше да лучше, и конца-краю, по видимостям, деньгам у
него нет. И вдруг, это, — прогорит. Словно даже свечка, в одну минуту истает. Либо сам запьет, либо жена сбесится… разумеется, больше от собственной глупости. И пойдет, это, книзу, да книзу, уже да хуже…
—
Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно я низкого звания человек, однако при всем том так себя понимаю, что, кажется, тыщ бы не взял, чтобы, значит, на одной линии с мужиком идти! Помилуйте! одной, с позволения сказать, вони… И боже ты мой!
Ну, а
они —
они ничего-с! для
них это, значит, заместо как у благородных господ амбре.
—
Ну, брат, деньги-то ты за окно не бросишь, хоть бы
они от самого антихриста были! — по своему обыкновению, сюрпризом вставил Терпибедов.
Представь себе, сидит
он намеднись в своем большом кресле и четки перебирает…
ну, совсем в полном виде христианин!
Много помог мне и уланский офицер, особливо когда я открыл
ему раскаяние Филаретова. Вот истинно добрейший малый, который даже сам едва ли знает, за что под арестом сидит! И сколько у
него смешных анекдотов! Многие из
них я генералу передал, и так
они ему пришли по сердцу, что
он всякий день, как я вхожу с докладом, встречает меня словами:"
Ну, что, как наш улан! поберегите
его, мой друг! тем больше, что нам с военным ведомством ссориться не приходится!"
— Какие дела! всех дел не переделаешь! Для делов дельцы есть —
ну, и пускай
их, с богом, бегают! Господи! сколько годов, сколько годов-то прошло! Голова-то у тебя ведь почесть белая! Чай, в город-то в родной въехали, так диву дались!
—
Ну, продал, заключил условие, уехал. Не управляющего же тебе нанимать, чтоб за полуторами тысячами смотреть. Уехал — и вся недолга!
Ну год
они тебе платят, другой платят; на третий — пишут: сенов не родилось, скот выпал… Неужто ж ты из Питера сюда поскачешь, чтоб с
ними судиться?!
— Хлебом нынче за первый сорт торговать. Насчет податей строго стало, выкупные требуют —
ну, и везут. Иному и самому нужно, а
он от нужды везет. Очень эта операция нынче выгодная.
— Да ведь на грех мастера нет. Толковал
он мне много, да мудрено что-то. Я
ему говорю:"Вот рубль — желаю на
него пятнадцать копеечек получить". А
он мне:"Зачем твой рубль? Твой рубль только для прилику, а ты просто задаром еще другой такой рубль получишь!"
Ну, я и поусомнился. Сибирь, думаю. Вот сын у меня, Николай Осипыч, — тот сразу эту механику понял!
— Старший сын, Николай, дельный парень вышел. С понятием. Теперь
он за сорок верст, в С***, хлеб закупать уехал! С часу на час домой жду. Здесь-то мы хлеб нынче не покупаем; станция, так конкурентов много развелось, приказчиков с Москвы насылают, цены набивают. А подальше — поглуше.
Ну, а младший сын, Яков Осипыч, — тот с изъянцем. С год места на глаза
его не пущаю, а по времени, пожалуй, и совсем от себя отпихну!
— А по-твоему, барин, не бунт! Мне для чего хлеб-то нужен? сам, что ли, экую махину съем! в амбаре, что ли, я гноить
его буду? В казну, сударь, в казну я
его ставлю! Армию, сударь, хлебом продовольствую! А
ну как у меня из-за
них, курицыных сынов, хлеба не будет! Помирать, что ли, армии-то! По-твоему это не бунт!
— Теперь, брат, деревню бросить надо! — говорили другие, — теперь там целая стена сердцеведцев образовалась. Смотрят, уставив брады, да умозаключают каждый сообразно со степенью собственной невежественности! Чем больше который невежествен, тем больше потрясений и подкопов видит. Молви ты в присутствии сердцеведца какое-нибудь неизвестное
ему слово —
ну, хоть «моветон», что ли — сейчас"фюить!", и пошла писать губерния.
— Это так точно-с. Главная причина, как
его показать покупателю. Можно теперича и так показать, что куда
он ни взглянул, везде у
него лес в глазах будет, и так показать, что
он только одну редочь увидит. Проехал я давеча Ковалихой; в бочку-то, направо-то… ах, хорош лесок!
Ну, а ежели полевее взять — пильщикам заплатить не из чего!
—
Ну, клади три!.. Ан дерево-то,
оно три рубля… на ме-е-сте! А на станции за
него дашь и шесть рублей… как калач! Вот уж девять тысяч. А потом дрова… Сколько тут дров-то!
— Вот, ты говоришь:"нестоющий человек", а между тем сам же
его привел! Как же так жить!
Ну, скажи, можно ли жить, когда без подвоха никакого дела сделать нельзя!
— Да все то же. Вино мы с
ним очень достаточно любим. Да не зайдете ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она же который день ко мне пристает: покажь да покажь ей господина Тургенева. А
он, слышь, за границей.
Ну, да ведь и вы писатель — все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с «калегвардами» разговаривать осталась.
— Да, сударь, всякому люду к нам теперь ходит множество. Ко мне — отцы, народ деловой, а к Марье Потапьевне — сынки наведываются. Да ведь и то сказать: с молодыми-то молодой поваднее, нечем со стариками. Смеху у
них там…
ну, а иной и глаза таращит — бабенке-то и лестно, будто как по ней калегвардское сердце сохнет! Народ военный, свежий, саблями побрякивает — а время-то, между тем, идет да идет. Бывают и штатские, да всё такие же румяные да пшеничные — заодно я
их всех «калегвардами» прозвал.
Ну, скажите на милость, зачем тут «калегварды»? что
они могут тут поделать, несмотря на всю свою крупитчатость? Вот кабы Дерунову, Осипу Иванычу, годов сорок с плеч долой — это точно! Можно было бы залюбоваться на такую парочку!
—
Ну, что же притихли! — прикрикнул
он, — без меня небось словно мельница без мелева, а пришел — языки прикусили! Сказывайте, об чем без меня срамословили?
—
Ну, батюшка, это вы страху на
них нагнали! — обратился ко мне Дерунов, — думают, вот в смешном виде представит! Ах, господа, господа! а еще под хивинца хотите идти! А я, Машенька, по приказанию вашему, к французу ходил. Обнатурил меня в лучшем виде и бороду духами напрыскал!
Взглянул я, знаете, на Легкомысленного, а
он так и горит храбростью. Сначала меня это озадачило:"Ведь разбойники-то, думаю, убить могут!" — однако вижу, что товарищ мой кипятится,
ну, и я как будто почувствовал угрызение совести.