Неточные совпадения
Напротив того, я чувствую, что субъект, произносящий
эти предостережения, сам ходит
на цыпочках, словно боится кого разбудить; что он серьезно чего-то ждет, и в ожидании, пока придет
это «нечто», боится не только за будущее ожидаемого, но и за меня, фрондёра, за меня, который непрошеным участием может скомпрометировать и «
дело обновления», и самого себя.
Сегодня
на вершок короче, завтра —
на вершок длиннее: все
это еще больше удерживает
дело на почве внезапностей и колебаний, нимало не разъясняя самого принципа обуздания.
Сообразите только, возможное ли
это дело! чтобы вопрос глубоко человеческий, вопрос, затрогивающий основные отношения человека к жизни и ее явлениям, мог хотя
на одну минуту оставаться для человека безынтересным, а тем более мог бы помешать ему устроиваться
на практике возможно выгодным для себя образом, — и вы сами, наверное, скажете, что
это вздор!
На деле героем обуздания оказывается совсем не теоретик, а тот бедный простец, который несет
на своих плечах все практические применения
этого принципа.
Ведь
дело не в том, в какой форме совершается
это примирение, а в том, что оно, несмотря
на форму, совершается до такой степени полно, что сам примиряющийся не замечает никакой фальши в своем положении!
— Пустое
дело. Почесть что задаром купил. Иван Матвеич, помещик тут был, господин Сибиряков прозывался. Крестьян-то он в казну отдал. Остался у него лесок — сам-то он в него не заглядывал, а лесок ничего, хоть
на какую угодно стройку гож! — да болотце десятин с сорок. Ну, он и говорит, Матвей-то Иваныч: «Где мне, говорит, с
этим дерьмом возжаться!» Взял да и продал Крестьян Иванычу за бесценок. Владай!
Мы с версту мчимся во весь дух. Ямщик то и
дело оглядывается назад, очевидно с желанием уловить впечатление, которое произведет
на меня
эта безумная скачка. Наконец лошади мало-помалу начинают сами убавлять шагу и кончают обыкновенною ленивою рысью.
—
Это чтобы обмануть, обвесить, утащить —
на все первый сорт. И не то чтоб себе
на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки
на ум пойдут! Он тебя утром
на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за
дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
Остается, стало быть, единственное доказательство «слабости» народа —
это недостаток неуклонности и непреоборимой верности в пастьбе сельских стад. Признаюсь,
это доказательство мне самому,
на первый взгляд, показалось довольно веским, но, по некотором размышлении, я и его не то чтобы опровергнул, но нашел возможным обойти. Смешно, в самом
деле, из-за какого-нибудь десятка тысяч пастухов обвинить весь русский народ чуть не в безумии! Ну, запил пастух, — ну, и смените его, ежели не можете простить!
— Помилуйте! Скотина!
На днях,
это, вообразил себе, что он свинья: не ест никакого корма, кроме как из корыта, — да и шабаш! Да ежели этаких дураков не учить, так кого же после того и учить!
— Сам в первой сохе и в первой косе. Барыши, однако, они
делят совершенно сообразно с указаниями экономической науки: сначала высчитывают проценты
на основной и оборотный капиталы (
эти проценты неблагонамеренный берет в свою пользу); потом откладывают известный процент
на вознаграждение за труд по ведению предприятия (
этот процент тоже берет неблагонамеренный, в качестве руководителя работ); затем остальное складывают в общую массу.
Да,
это был он, свидетель
дней моей юности, отставной капитан Никифор Петрович Терпибедов. Но как он постарел, полинял и износился! как мало он походил
на того деятельного куроцапа, каким я его знал в
дни моего счастливого, резвого детства! Боже! как все
это было давно, давно!
— Всё-с, ваше высокородие! Словом сказать, всё-с. Хоша бы, например, артели, кассы… когда ж
это видано? Прежде, всякий, ваше высокородие, при своем
деле состоял-с: господин
на службе был, купец торговал, крестьянин, значит,
на господина работал-с… А нынче, можно сказать, с
этими кассами да с училищами, да с артелями вся чернядь в гору пошла!
— Зачем же-с! я, ваше высокородие, по простоте-с! Думал
это, значит, что их только
на замечание возьмут — тем, мол,
дело и кончится!
Но когда я, со слезами
на глазах, просил его успокоиться; когда я доказал ему, что в видах его же собственной пользы лучше, ежели
дело его будет в руках человека, ему сочувствующего (я могу признавать его обличения несвоевременными, но не сочувствовать им — не могу!), когда я, наконец, подал ему стакан чаю и предложил папиросу, он мало-помалу смягчился. И теперь, милая маменька, из
этого чувствительного, но не питающего к начальству доверия человека я вью веревки!
Постепенно он открыл мне всё, все свои замыслы, и указал
на всех единомышленников своих. Поверите ли, что в числе последних находятся даже многие высокопоставленные лица! Когда-нибудь я покажу вам чувствительные письма, в которых он изливает передо мной свою душу: я снял с них копии, приложив подлинные к
делу. Ах, какие
это письма, милая маменька!
Когда я докладывал об
этом моему генералу, то даже он не мог воздержаться от благосклонной улыбки."А ведь
это похоже
на дело, мой друг!" — сказал он, обращаясь ко мне.
На что я весело ответил:"Всякое заблуждение, ваше превосходительство, имеет крупицу правды, но правды преждевременной, которая по
этой причине и именуется заблуждением". Ответ
этот так понравился генералу, что он
эту же мысль не раз после того в Английском клубе от себя повторял.
Хорошо по воскресеньям в церкви проповеди
на этот счет слушать (да и то не каждое воскресенье, мой друг!), но ежели каждый
день всячески будут тебя костить, то под конец оно и многонько покажется.
Он даже предлагал мне вступить с ним в компанию по ведению
дел, и хотя я ни
на что еще покуда не решился, однако будущность
эта довольно-таки мне улыбается.
Собственно, Ерофеев взял
на себя лишь декоративную часть
этого дела,
на суде же у каждого из обвиненных будет по два защитника и по два подручных.
— Я-то сержусь! Я уж который год и не знаю, что за «сердце» такое
на свете есть!
На мужичка сердиться! И-и! да от кого же я и пользу имею, как не от мужичка! Я вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с мужиком! не твое
это дело! Предоставь мне с мужика получать! уж я своего не упущу, всё до копейки выберу!
Так разложите
эти полторы тысячи
на сто
дел — что выйдет!
— И
дело. Вперед наука. Вот десять копеек
на пуд убытку понес да задаром тридцать верст проехал. Следственно, в предбудущем, что ему ни дай — возьмет. Однако
это, брат, в наших местах новость! Скажи пожалуй, стачку затеяли! Да за стачки-то нынче, знаешь ли, как! Что ж ты исправнику не шепнул!
Еще
на днях один становой-щеголь мне говорил:"По-настоящему, нас не становыми приставами, а начальниками станов называть бы надо, потому что я, например, за весь свой стан отвечаю: чуть ежели кто ненадежен или в мыслях нетверд — сейчас же к сведению должен дать знать!"Взглянул я
на него — во всех статьях куроед! И глаза врозь, и руки растопырил, словно курицу поймать хочет, и носом воздух нюхает. Только вот мундир — мундир,
это точно, что ловко сидит! У прежних куроедов таких мундирчиков не бывало!
С каким злорадством доказывал он мне, что я ничего из Чемезова не извлеку и что нет для меня другого выхода, кроме как прибегнуть к нему, Дерунову, и порешить
это дело на всей его воле!
Чужой лес показывают и тут же, смеючись, говорят:"Да вы бы, сударь, с планом проверили! ведь
это дело не шуточное:
на ве-ек!"А я-то так и надрываюсь:"Да что вы! да помилуйте! да неужто ж вы предполагаете! да я! да вы!"и т. д.
"Пора наконец и за ум взяться!" — сказал я себе и приступил к
делу с мыслью ни
на йоту не отступать от
этой решимости.
Признаюсь откровенно, в
эту минуту я именно только об
этом и помнил. Но делать было нечего: пришлось сойти с ослов и воспользоваться гостеприимством в разбойничьем приюте. Первое, что поразило нас при входе в хижину, —
это чистота, почти запустелость, царствовавшая в ней. Ясное
дело, что хозяева, имея постоянный промысел
на большой дороге, не нуждались в частом посещении
этого приюта. Затем,
на стенах было развешано несколько ружей, которые тоже не предвещали ничего доброго.
— Я, сударыня, настоящий разговор веду. Я натуральные виды люблю, которые, значит, от бога так созданы. А что создано, то все
на потребу, и никакой в том гнусности или разврату нет, кроме того, что говорить об том приятно. Вот им, «калегвардам», натуральный вид противен —
это точно. Для них главное
дело, чтобы выверт был, да погнуснее чтобы… Настоящего бы ничего, а только бы подлость одна!
Вообще старики нерасчетливо поступают, смешиваясь с молодыми. Увы! как они ни стараются подделаться под молодой тон, а все-таки, под конец,
на мораль съедут. Вот я, например, — ну, зачем я
это несчастное «Происшествие в Абруццских горах» рассказал? То ли бы
дело, если б я провел параллель между Шнейдершей и Жюдик! провел бы весело, умно, с самым тонким запахом милой безделицы! Как бы я всех оживил! Как бы все
это разом встрепенулось, запело, загоготало!
— Да? непобедим, как и везде! и
на поле сражения, и
на зеленом поле! А я с вами, генерал, когда-нибудь намерен серьезно поспорить! Переправа через Вьюлку —
это, бесспорно, одно из славнейших
дел новейшей военной истории, но ошибочка с вашей стороны таки была!
— Не говорите, сударь! Такого подлеца, как
этот самый Осип Иванов,
днем с огнем поискать! Живого и мертвого готов ободрать. У нас в К. такую механику завел, что хоть брось торговать. Одно обидно: все видели, у всех
на знати, как он
на постоялом, лет тридцать тому назад, извозчиков овсом обмеривал!
— Не счастье-с, а вся причина в том, что он проезжего купца обворовал. Останавливался у него
на постоялом купец, да и занемог. Туда-сюда, за попом, за лекарем, ан он и душу богу отдал. И оказалось у
этого купца денег всего двадцать пять рублей, а Осип Иваныч пообождал немного, да и стал потихоньку да полегоньку, шире да глубже, да так, сударь,
это дело умненько повел, что и сейчас у нас в К. никто не разберет, когда именно он разбогател.
Взглянул генерал
на Архипушку, подумал: в самом
деле, неужели Архипушку освободят? — и решил: нет,
это было бы даже не великодушно!
Тем не менее сначала
это была борьба чисто платоническая. Генерал один
на один беседовал в кабинете с воображаемым нигилистом, старался образумить его, доказывал опасность сего, и хотя постоянно уклонялся от объяснения, что следует разуметь под словом сие,но по тем огонькам, которые бегали при
этом в его глазах, ясно было видно, что
дело идет совсем не о неведомом каком-то нигилизме, а о совершившихся новшествах, которые, собственно, и составляли неизбывную обиду, подлежавшую генеральскому отмщению.
— Вычисление делал.
Это, говорит, мне процент
на капитал,
это — моя часть, значит, как хозяина, а остальное поровну
разделил. Рабочие даже сейчас рассказывают — смеются.
Решили
на том, чтоб идти отцу Алексею к Анпетову и попробовать его усовестить.
Эту миссию выполнил отец Алексей в ближайший воскресный
день, но успеха не имел. Начал отец Алексей с того, что сказал, что всегда были господа и всегда были рабы.
Да, все
это было. И девки венки завивали, и дворянские дети, с букетами пионов, нарциссов и сирени, ходили в троицын
день в церковь. Теперь не то что пиона, а и дворянского дитяти по всей окрестности
днем с огнем не отыщешь! Теперь семик
на дворе, и не то что цветка не сыщешь, а скотина ходит в поле голодом!
— Верное слово говорю. Чтобы ему
на ум пришло, что он чужое добро жжет — ни в жизнь! Иной даже похваляется, чтоб его боялись. И не токма что похвальба
эта с рук ему сходит, а еще каждый
день пьян бывает!
— Да уж где только
эта кляуза заведется — пиши пропало. У нас до Голозадова насчет
этого тихо было, а поселился он — того и смотри, не под суд, так в свидетели попадешь! У всякого, сударь, свое
дело есть, у него у одного нет; вот он и рассчитывает:"Я, мол,
на гулянках-то так его доеду, что он последнее отдаст, отвяжись только!"
Эти виды и предположения обсуждались
на все лады, перемежаясь вздохами, ахами, напоминаниями о сердитых временах и известиями о новых пожарах, происшедших в разных деревнях по случаю Николина
дня.
Если мое
дело обставлено прочно, если я не лишен дара противопоставлять выводам моего противника другие, еще более логичные выводы, и если, при
этом, я умею одни обстоятельства оставить в тени, а
на другие бросить яркий свет — я заранее могу быть уверен, что
дело мое будет выиграно.
— Я не говорю:"нет истины"; я говорю только:"нет безотносительнойистины". Если угодно, я поясню вам
это примером. Недавно у меня
на руках было одно
дело по завещанию. Купец отказал жене своей имение, но при
этом употребил в завещании следующее выражение:"жене моей, такой-то, за ее любовь, отказываю в вечное владението-то и то-то". Как, по вашему мнению, следует ли считать жену покойного собственницей завещанного имения?
Я обратился к вопросу: что такое завещание? — и
на этом простом вопросе, играя им, так сказать, во всех направлениях, я в буквальном смысле слова кругом пальца обвертел все
дело.
В подтверждение
этой мысли я мог бы привести вам множество разнообразнейших случаев, но остановлюсь
на одном, подобном сейчас же рассказанному мной
деле, в котором я играл уже роль не ответчика, а истца.
Если бы меня спросили, подвинется ли хоть
на волос вопрос мужской, тот извечный вопрос об общечеловеческих идеалах, который держит в тревоге человечество, — я ответил бы:"Опять-таки
это не мое
дело".
Опять мысль, и опять откровение! В самом
деле, ведь оникак будто о том больше хлопочут, чтоб было что-то
на бумажке написано? Их интригует не столько факт, сколько то, что вот в такой-то книжке об
этом так-то сказано! Спрашивается: необходимо ли
это, или же представляется достаточным просто, без всяких законов, признать совершившийся факт, да и
дело с концом?
Хоть Марье Петровне до всего
этого было очень мало
дела, потому что она и не желала, чтоб дети у ней в доме чем-нибудь распоряжались, однако она и
на конюшне, бывало, вспомнит, что вот «Сенька-фатюй» теперь перед зеркалом гримасы строит, и даже передернет ее всю при
этом воспоминанье.
Если б можно было упечь Феденьку куда-нибудь подальше, но так, чтобы
это было прилично (ему часто даже во сне виделось, что Феденька оказался преступником и что его ссылают в Сибирь), то он бы ни
на минуту не усомнился оказать в
этом деле все свое содействие.
Странное
дело!
эта мысль подсказывала ей совсем не те слова, которые она произносила: она подсказывала:"Да куда ж я, черт побери, денусь, коли имение-то все раздам! все жила, жила да командовала, а теперь, на-тко,
на старости-то лет да под команду к детям идти!"И вследствие
этого тайного рассуждения слезы текли еще обильнее, а материнское горе казалось еще горчее и безысходнее.