Неточные совпадения
Если человек беззащитен, если у него нет средств бороться ни
за, ни против немощной плоти, то ему остается только безусловно отдаться на волю гнетущей необходимости, в
какой бы форме она ни представлялась.
— Пустое дело. Почесть что задаром купил. Иван Матвеич, помещик тут был, господин Сибиряков прозывался. Крестьян-то он в казну отдал. Остался у него лесок — сам-то он в него не заглядывал, а лесок ничего, хоть на
какую угодно стройку гож! — да болотце десятин с сорок. Ну, он и говорит, Матвей-то Иваныч: «Где мне, говорит, с этим дерьмом возжаться!» Взял да и продал Крестьян Иванычу
за бесценок. Владай!
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет,
за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри,
какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
А вот кстати, в стороне от дороги,
за сосновым бором, значительно, впрочем, поредевшим, блеснули и золоченые главы одной из тихих обителей. Вдали, из-за леса, выдвинулось на простор темное плёсо монастырского озера. Я знал и этот монастырь, и это прекрасное, глубокое рыбное озеро!
Какие водились в нем лещи! и
как я объедался ими в годы моей юности! Вяленые, сушеные, копченые, жареные в сметане, вареные и обсыпанные яйцами — во всех видах они были превосходны!
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится —
какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И
за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
— Нет, ты бы на немца-то посмотрел,
какая у него в ту пору рожа была! И испугался-то, и не верит-то, и
за карман-то хватается — смехота, да и только!
Что я-то исполнить должен, то есть работу-то мою, всю расписал,
как должно, а об себе вот что сказал: «А я, говорит, Василий Порфиров, обязуюсь заплатить
за таковую работу тысячу рублей, буде мне то заблагорассудится!»
—
Какой уж прост! Прямо надо сказать: дурак! Ни он пошутить, ни представить что-нибудь… ну, и выгнали! И
за дело, сударыня! Потому ежели дураков да не учить…
Вам хотелось бы, чтоб мужья жили с женами в согласии, чтобы дети повиновались родителям, а родители заботились о нравственном воспитании детей, чтобы не было ни воровства, ни мошенничества, чтобы всякий считал себя вправе стоять в толпе разиня рот, не опасаясь ни
за свои часы, ни
за свой портмоне, чтобы, наконец, представление об отечестве было чисто,
как кристалл… так, кажется?
Еще на глазах у начальства она и туда и сюда, но
как только начальство
за дверь — она сейчас же язык высунет и сама над собою хохочет.
Какая, спрашивается, была возможность выработать бюрократа из Держиморды, когда он
за двугривенный в одну минуту готов был сделаться из блюстителя и сократителя другом дома?
Двугривенный прояснил его мысли и вызвал в нем те лучшие инстинкты, которые склоняют человека понимать, что бытие лучше небытия, а препровождение времени
за закуской лучше, нежели препровождение времени в писании бесплодных протоколов, на которые еще бог весть
каким оком взглянет Сквозник-Дмухановский (
за полтинник ведь и он во всякое время готов сделаться другом дома).
Сообразив все это, он выпивает рюмку
за рюмкой, и не только предает забвению вопрос о небытии, но вас же уму-разуму учит,
как вам это бытие продолжить, упрочить и вообще привести в цветущее состояние.
— Да-с; вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете, а против вас
за одним столом другой господин чай пьет. Ну, вы и смотрите на него, и разговариваете с ним просто,
как с человеком, который чай пьет. Бац — ан он неблагонадежный!
Я взглянул на вышку трактира. Там, в открытом окне, стояла длинная фигура и махала платком в нашу сторону. Из-за нее выглядывало действительно нечто похожее на попа. Длинная фигура показалась мне
как будто знакомою.
Я даже помню,
как он судился по делу о сокрытии убийства,
как его дразнили
за это фофаном и
как он оправдывался, говоря, что «одну минуточку только не опоздай он к секретарю губернского правления — и ничего бы этого не было».
— В Москве, сударь! в яме
за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да и
какое уж его писанье! и перо-то он не в чернильницу, а больше в рот себе сует. Из-за того только и держат, что предводителем был, так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
— Да-с, в конторе у нотариуса сидит… духота-то
какая! да еще прочие служащие в трактир
за кипятком заставляют бегать!
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так,
за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов
какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните,
какие караси в прудах были — и тех всех до одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Извольте же продолжать, Никифор Петрович! — солидно протянул отец Арсений. — Вы сказали «
за кляузы»… извольте же объяснить,
какого рода и по
какому случаю эта называемая вами кляуза начало свое получила?
—
Как выгнали, это, они меня, иду я к себе домой и думаю:
за что он меня обидел!
— И
какое еще заведение-то! В Москве не стыдно!
за одну машину восемьсот заплатил! — вставил Терпибедов.
Как видно, он ожидал, что его позовут на вышку, потому что, следом
за ним, в нашу комнату вошло двое половых с подносами, из которых на одном стояли графины с водкой, а на другом — тарелки с закуской.
Покуда он с ними разговаривал, а я бегом-бегом, да в трактир: «Постой, думаю, устрою я тебе суприз!» Пришел в трактир-с, встал
за стойку и жду,
как они, наговорившись, придут чай пить.
"По получении твоего письма, голубчик Николенька, сейчас же послала
за отцом Федором, и все вместе соединились в теплой мольбе всевышнему о ниспослании тебе духа бодрости, а начальникам твоим долголетия и нетленных наград. И когда все это исполнилось, такое в душе моей сделалось спокойствие,
как будто тихий ангел в ней пролетел!
Вы,
как Исав, готовы
за горшок чечевицы продать все так называемые основы ваши! вы говорите о святости вашего суда, а сами между тем на каждом шагу делаете из него или львиный ров, или сиренскую прелесть! вы указываете на брак,
как на основу вашего гнилого общества, а сами прелюбодействуете! вы распинаетесь
за собственность, а сами крадете! вы со слезами на глазах разглагольствуете о любви к отечеству, а сами сапоги с бумажными подметками ратникам ставите!
Много помог мне и уланский офицер, особливо когда я открыл ему раскаяние Филаретова. Вот истинно добрейший малый, который даже сам едва ли знает,
за что под арестом сидит! И сколько у него смешных анекдотов! Многие из них я генералу передал, и так они ему пришли по сердцу, что он всякий день,
как я вхожу с докладом, встречает меня словами:"Ну, что,
как наш улан! поберегите его, мой друг! тем больше, что нам с военным ведомством ссориться не приходится!"
— Я тоже родителей чтил, — продолжал он прерванную беседу, —
за это меня и бог благословил. Бывало, родитель-то гневается, а я ему в ножки! Зато теперь я с домком; своим хозяйством живу. Всё у меня
как следует; пороков
за мной не состоит. Не пьяница, не тать, не прелюбодей. А вот братец у меня, так тот перед родителями-то фордыбаченьем думал взять — ан и до сих пор в кабале у купцов состоит. Курицы у него своей нет!
В-пятых, прежде правосудие предоставлялось уездным судам, и я
как сейчас вижу толпу голодных подьячих, которые
за рубль серебра готовы были вам всякое удовлетворение сделать. Теперь настоящего суда нет, а судит и рядит какой-то совершенно безрассудный отставной поручик из местных помещиков, который, не ожидая даже рубля серебром, в силу одного лишь собственного легкомыслия, готов во всякую минуту вконец обездолить вас.
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый, был, да и в том тесно стало. Скоро пять лет будет,
как вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье было. При деньгах да не пожить?
за это и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли
какой?
— Постой, что еще вперед будет! Площадь-то
какая прежде была? экипажи из грязи народом вытаскивали! А теперь посмотри —
как есть красавица! Собор-то, собор-то! на кумпол-то взгляни!
За пятнадцать верст,
как по остреченскому тракту едешь, видно!
Как с последней станции выедешь — всё перед глазами, словно вот рукой до города-то подать! Каменных домов сколько понастроили! А ужо,
как Московскую улицу вымостим да гостиный двор выстроим — чем не Москва будет!
— А не к рукам, так продать нужно. Дерунова
за бока! Что ж, я и теперь послужить готов,
как в старину служивал. Даром денег не дам, а настоящую цену отчего не заплатить? Заплачу!
— Я-то сержусь! Я уж который год и не знаю, что
за «сердце» такое на свете есть! На мужичка сердиться! И-и! да от кого же я и пользу имею,
как не от мужичка! Я вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с мужиком! не твое это дело! Предоставь мне с мужика получать! уж я своего не упущу, всё до копейки выберу!
— И дело. Вперед наука. Вот десять копеек на пуд убытку понес да задаром тридцать верст проехал. Следственно, в предбудущем, что ему ни дай — возьмет. Однако это, брат, в наших местах новость! Скажи пожалуй, стачку затеяли! Да
за стачки-то нынче, знаешь ли,
как! Что ж ты исправнику не шепнул!
— А по-твоему, барин, не бунт! Мне для чего хлеб-то нужен? сам, что ли, экую махину съем! в амбаре, что ли, я гноить его буду? В казну, сударь, в казну я его ставлю! Армию, сударь, хлебом продовольствую! А ну
как у меня из-за них, курицыных сынов, хлеба не будет! Помирать, что ли, армии-то! По-твоему это не бунт!
Разве не обвиняли фабриканты своих рабочих в бунте
за то, что они соглашались работать не иначе,
как под условием увеличения заработной платы!
— Не было ли поступков
за ним
каких?
Как ни робко выражено было мною сомнение насчет правильности наименования бунтовщиками мужиков, не соглашавшихся взять предлагаемую им
за хлеб цену, но даже и оно видимо омрачило благодушие старика.
— Берите-с! — обратился ко мне Николай Осипыч,
как будто даже со страхом, — этакая цена! да
за этакую цену обеими руками ухватиться надобно!
За что? по
какому резону? что случилось? — никому не известно! Известно только, что"в гости не ходил"и"книжки читал"…
А"кандауровский барин"между тем плюет себе в потолок и думает, что это ему пройдет даром.
Как бы не так! Еще счастлив твой бог, что начальство
за тебя заступилось,"поступков ожидать"велело, а то быть бы бычку на веревочке! Да и тут ты не совсем отобоярился, а вынужден был в Петербург удирать! Ты надеялся всю жизнь в Кандауровке, в халате и в туфлях, изжить, ни одного потолка неисплеванным не оставить — ан нет! Одевайся, обувайся, надевай сапоги и кати, неведомо зачем, в Петербург!
Я чувствую, что сейчас завяжется разговор, что Лукьяныч горит нетерпением что-то спросить, но только не знает,
как приступить к делу. Мы едем молча еще с добрую версту по мостовнику: я истребляю папиросу
за папиросою, Лукьяныч исподлобья взглядывает на меня.
Какая, однако ж, загадочная, запутанная среда!
Какие жестокие, неумолимые нравы! До
какой поразительной простоты форм доведен здесь закон борьбы
за существование! Горе «дуракам»! Горе простецам, кои «с суконным рылом» суются в калашный ряд чай пить! Горе «карасям», дремлющим в неведении, что провиденциальное их назначение заключается в том, чтоб служить кормом для щук, наполняющих омут жизненных основ!
— Эх, Степан Лукьяныч,
как это, братец, ты говоришь:"соврал!"Могу ли я теперича господина обманывать! Может, я через это самое кусок хлеба себе получить надеюсь, а ты говоришь:"соврал!"А я все одно, что перед богом, то и перед господином! Возьмем теперича хоть это самое Филипцево! Будем говорить так: что для господина приятнее, пять ли тысяч
за него получить или три? Сказывай!
— Я тебе вот
как скажу: будь я теперича при капитале — не глядя бы, семь тысяч
за него дал! Потому что, сейчас бы я первым делом этот самый лес рассертировал. Начать хоть со строевого… видел,
какие по дороге деревья-то стоят… ужастёенные!
— Ну, клади три!.. Ан дерево-то, оно три рубля… на ме-е-сте! А на станции
за него дашь и шесть рублей…
как калач! Вот уж девять тысяч. А потом дрова… Сколько тут дров-то!
В 1848 году путешествовали мы с известным адвокатом Евгением Легкомысленным (для чего я привлек к моему рассказу адвоката Легкомысленного — этого я и теперь объяснить себе не могу; ежели для правдоподобия, то ведь в 1848 году и адвокатов, в нынешнем значении этого слова, не существовало!!) по Италии, и,
как сейчас помню, жили мы в Неаполе, волочились
за миловидными неаполитанками, ели frutti di mare [дары моря (итал.)] и пили una fiasca di vino. [фляжку вина (итал.)]
— Нет,
как хочешь, а нанять тройку и без всякой причины убить ямщика — тут есть своего рода дикая поэзия! я
за себя не ручаюсь… может быть, и я сделал бы то же самое!
И вот, хотя отвлеченный грабеж, по-видимому, гораздо меньше режет глаза и слух, нежели грабеж, производимый в форме операции над живым материалом, но глаза Осипа Иваныча почему-то уже не смотрят так добродушно-ясно,
как сматривали во время оно, когда он в"худой одёже"
за гривенник доезжал до биржи; напротив того, он старается их скосить вбок, особливо при встрече с старым знакомым.
— Смеется — ему что! — Помилуйте! разве возможная вещь в торговом деле ненависть питать! Тут, сударь, именно смеяться надо, чтобы завсегда в человеке свободный дух был. Он генерала-то смешками кругом пальца обвел; сунул ему, этта, в руку пакет, с виду толстый-претолстый:
как, мол? — ну, тот и смалодушествовал. А в пакете-то ассигнации всё трехрублевые. Таким манером он
за каких-нибудь триста рублей сразу человека
за собой закрепил. Объясняться генерал-то потом приезжал.