Неточные совпадения
Что должен я ощутить при виде этой благоговейной оторопи, если б даже в голове моей
и вполне созрела потрясательная решимость агитировать страну по вопросу
о необходимости ясного закона
о потравах?
За минуту я горел агитационною горячкою
и готов был сложить голову, лишь бы добиться «ясного» закона
о потравах; теперь — я значительно хладнокровнее смотрю на это дело
и рассуждаю
о нем несколько иначе.
Поэтому я с одинаковым равнодушием протягиваю руку как сторонникам земских управ, так
и защитникам особых
о земских повинностях присутствий.
Лучше я дам каждому по копейке своих —
и пускай себе они сотрясают воздух рассказами
о преимуществах земских управ над особыми
о земских повинностях присутствиями
и наоборот…
Стоит только припомнить сказки
о «почве» со всею свитою условных форм общежития, союзов
и проч., чтобы понять, что вся наша бедная жизнь замкнута тут, в бесчисленных
и перепутанных разветвлениях принципа обуздания, из которых мы тщетно усиливаемся выбраться то с помощью устного
и гласного судопроизводства, то с помощью переложения земских повинностей из натуральных в денежные…
Увы! мы стараемся устроиться как лучше, мы враждуем друг с другом по вопросу
о переименовании земских судов в полицейские управления, а в конце концов все-таки убеждаемся, что даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе очень полезная) не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое
и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
При освещении общих вопросов
и вопрос
о всеобщей воинской повинности будет разрешен сознательнее,
и вопрос об устройстве земских больниц получит более рациональное осуществление.
Как бы то ни было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до того незыблем, что даже говорить
о нем не всегда удобно. Не потому ли, спрашивается, он так живуч, не потому ли
о нем неудобно говорить, что около него ютятся
и кормятся целые армии лгунов?
Лгуны,
о которых идет речь
и для которых «обуздание» представляет отправную точку всей деятельности, бывают двух сортов: лицемерные, сознательно лгущие,
и искренние, фанатические.
Освободиться от «лгунов» — вот насущная потребность современного общества, потребность, во всяком случае, не менее настоятельная, как
и потребность в правильном разрешении вопроса
о дешевейших способах околки льда на волжских пристанях.
Вот для него-то именно
и необходимы те разъяснения,
о которых идет речь.
Ясно, что при такой обстановке совсем невозможно было бы существовать, если б не имелось в виду облегчительного элемента, позволяющего взглянуть на все эти ужасы глазами пьяного человека, который готов
и море переплыть,
и с колокольни соскочить без всякой мысли
о том, что из этого может произойти.
И вдруг является что-то нежданное, непредвиденное, вследствие чего он чувствует, что с него, не имеющего никакого понятия
о самозащите, живьем сдирают наносную кожу, которую он искони считал своею собственною!
Ничто не изменилось кругом, ничто не прекратило обычного ликования,
и только он, злосчастный простец, тщетно вопиет к небу по делу
о побеге его жены с юнкером, с тем самым юнкером, который при нем столько раз
и с таким искренним чувством говорил
о святости семейных уз!
Допустим, однако ж, что жизнь какого-нибудь простеца не настолько интересна, чтоб вникать в нее
и сожалеть
о ней. Ведь простец — это незаметная тля, которую высший организм ежемгновенно давит ногой, даже не сознавая, что он что-нибудь давит! Пусть так! Пусть гибнет простец жертвою недоумений! Пусть осуществляется на нем великий закон борьбы за существование, в силу которого крепкий приобретает еще большую крепость, а слабый без разговоров отметается за пределы жизни!
О, теоретики пенкоснимательства!
о, вы, которые с пытливостью, заслуживающей лучшей участи, допытываетесь, сколько грошей могло бы быть сбережено, если б суммы, отпускаемые на околку льда на волжских пристанях, были расходуемы более осмотрительным образом! Подумайте, не целесообразнее ли поступили бы вы, обратив вашу всепожирающую пенкоснимательную деятельность на исследование тех нравственных
и материальных ущербов, которые несет человеческое общество, благодаря господствующим над ним призракам!
Жена содержателя двора, почтенная
и деятельнейшая женщина, была в избе одна, когда мы приехали; прочие члены семейства разошлись: кто на жнитво, кто на сенокос. Изба была чистая, светлая,
и все в ней глядело запасливо, полною чашей. Меня накормили отличным ситным хлебом
и совершенно свежими яйцами. За чаем зашел разговор
о хозяйстве вообще
и в частности об огородничестве, которое в здешнем месте считается главным
и почти общим крестьянским промыслом.
В «почтовой гостинице», когда-то бойкой
и оживленной, с проведением железной дороги все напоминало
о запустении.
Сквозь беспокойную дорожную дремоту я слышу говор проснувшихся соседей, который, постепенно оживляясь
и оживляясь, усиливается наконец до того, что нечего
и думать
о сне.
Троекратный пронзительный свист возвещает пассажирам
о приближении парохода к пристани. Публика первого
и второго классов высыпает из кают на палубу; мужики крестятся
и наваливают на плечи мешки. Жаркий июньский полдень; на небе ни облака; река сверкает. Из-за изгиба виднеется большое торговое село Л., все залитое в лучах стоящего на зените солнца.
Прекратительных орудий словно как не бывало; дело
о небытии погружается в один карман, двугривенный — в другой; в комнате делается светло
и радостно; на столе появляется закуска
и водка…
Сообразив все это, он выпивает рюмку за рюмкой,
и не только предает забвению вопрос
о небытии, но вас же уму-разуму учит, как вам это бытие продолжить, упрочить
и вообще привести в цветущее состояние.
Благодаря Держиморде
и долговременной его практике, убеждение, что дело
о небытии не имеет в себе ничего серьезного, установилось настолько прочно, что обыватели скоро одумались.
Итак, настоящий, серьезный соглядатай — это француз. Он быстр, сообразителен, неутомим; сверх того, сухощав, непотлив
и обладает так называемыми jarrets d'acier. [стальными мышцами (франц.)] Немец, с точки зрения усердия, тоже хорош, но он уже робок,
и потому усердие в нем очень часто извращается опасением быть побитым. Жид мог бы быть отличным соглядатаем, но слишком торопится.
О голландцах, датчанах, шведах
и проч. ничего не знаю. Но русский соглядатай — положительно никуда не годен.
— Да-с, но вы забываете, что у нас нынче смутное время стоит. Суды оправдывают лиц, нагрубивших квартальным надзирателям, земства разговаривают об учительских семинариях, об артелях,
о сыроварении. Да
и представителей нравственного порядка до пропасти развелось: что ни шаг, то доброхотный ревнитель.
И всякий считает долгом предупредить, предостеречь, предуведомить, указать на предстоящую опасность… Как тут не встревожиться?
Через минуту мы уже были на вышке, в маленькой комнате, которой стены были разрисованы деревьями на манер сада. Солнце в упор палило сюда своими лучами, но капитан
и его товарищ, по-видимому, не замечали нестерпимого жара
и порядком-таки урезали,
о чем красноречиво свидетельствовал графин с водкой, опорожненный почти до самого дна.
Я даже помню, как он судился по делу
о сокрытии убийства, как его дразнили за это фофаном
и как он оправдывался, говоря, что «одну минуточку только не опоздай он к секретарю губернского правления —
и ничего бы этого не было».
Я спрашивал себя не
о том, какие последствия для Парначева может иметь эта галиматья, — для меня было вполне ясно, что
о последствиях тут не может быть
и речи, — но в том, можно ли жить в подобной обстановке, среди столь необыкновенных разговоров?
—
И вы можете доказать, что господин Парначев все то делал, что вы
о нем сейчас рассказали? — обратился, между тем, Колотов к Терпибедову.
Вообще, с первого же взгляда можно было заключить, что это человек, устроивающий свою карьеру
и считающий себя еще далеко не в конце ее, хотя, с другой стороны, заметное развитие брюшной полости уже свидетельствовало
о рождающейся наклонности к сибаритству.
Вот почему я ни слова не отвечал на обращенную ко мне речь генерала
и только новым безмолвным поклоном засвидетельствовал
о моей твердой готовности следовать начальственным предписаниям.
Затем он позвонил
и приказал передать мне дело
о злоумышленниках, которые отныне, милая маменька, благодаря моей инициативе, будут уже называться «заблуждающимися». На прощанье генерал опять протянул мне руку.
Не знаю, как я дошел до своей квартиры. Нервы мои были так возбуждены, что я буквально целые полчаса рыдал.
О, если б все подчиненные умели понимать
и ценить сердца своих начальников!
"По получении твоего письма, голубчик Николенька, сейчас же послала за отцом Федором,
и все вместе соединились в теплой мольбе всевышнему
о ниспослании тебе духа бодрости, а начальникам твоим долголетия
и нетленных наград.
И когда все это исполнилось, такое в душе моей сделалось спокойствие, как будто тихий ангел в ней пролетел!
О замыслах его я тоже когда-нибудь лично сообщу вам, потому что боюсь поверить письму то, что покуда составляет еще тайну между небом, моим генералом
и мной.
Министерство же отчаяния должно постоянно бездействовать
и играть роль чисто коммеморативного свойства, то есть унылым видом своим напоминать гражданам
о тех бедствиях, которым они подвергались в то время, когда это министерство было, так сказать, переполнено жизнию.
Я раскрыл рот, чтобы заявить
о моем раскаянии
и заверить, что его превосходительству стоит только указать мне путь…
Но, во всяком случае, вероятный ее результат вполне уже для меня выяснился: карьера,
о которой я так недавно
и так восторженно писал вам, — разрушена навсегда!
И все эти люди, которые завтра же с полною готовностью проделают всё то, что я проделал вчера, без всякого стыда говорят вам
о каких-то основах
и краеугольных камнях, посягательство на которые равносильно посягательству на безопасность целого общества!
О, Феофан Филаретов! как часто
и с какою отрадой я вспоминаю
о тебе в моем уединении! Ты сказал святую истину: в нашем обществе (зачеркнуто:"ведомстве") человек, ищущий справедливости, находит одно из двух: или ров львиный, или прелесть сиренскую!..
P. S. Прости, Христа ради, что об Ерофееве так низко заключила. Теперь
и сама вижу, что дела
о скопцах не без выгоды. Быть может, провидение нарочно послало его, чтобы тебя утешить. Недаром же ты в каждом письме об нем писал: должно быть, предчувствие было, что понадобится".
Вспоминает ли
о прежних сереньких днях, или же он
и прошлое свое, вместе с другою ненужною ветошью, сбыл куда-нибудь в такое место, где его никакими способами даже отыскать нельзя!
— Крестьяне? крестьянину, сударь, дани платить надо, а не
о приобретении думать. Это не нами заведено, не нами
и кончится. Всем он дань несет; не только казне-матушке, а
и мне,
и тебе, хоть мы
и не замечаем того. Так ему свыше прописано.
И по моему слабому разуму, ежели человек бедный, так чем меньше у него, тем даже лучше. Лишней обузы нет.
Долгое время, кое-как, своими средствами, замазывали
и законопачивали, но когда наконец изо всех щелей вдруг полилось
и посыпалось — бросили
и заботились только
о том, как бы сохранить от разрушения нижний этаж, в котором жили старики-дворовые.
Долго мы ехали большою дорогой
и не заводили разговора. Мне все мерещился"кандауровский барин"."Чуть-чуть не увезли!" — как просто
и естественно вылилась эта фраза из уст Николая Осипыча! Ни страха, ни сожаления, ни даже изумления. Как будто речь шла
о поросенке, которого чуть-чутьне задавили дорогой!
Очевидно, тут есть недоразумение, в существования которого много виноват т — ский исправник. Он призвал к себе подведомственных ему куроедов
и сказал им:"Вы отвечаете мне, что в ваших участках тихо будет!"Но при этом не разъяснил, что читать книжки, не ходить в гости
и вообще вести уединенную жизнь — вовсе не противоречит общепринятому понятию
о"тишине".
Когда давеча Николай Осипыч рассказывал, как он ловко мужичков окружил, как он
и в С.,
и в Р. сеть закинул
и довел людей до того, что хоть задаром хлеб отдавай, — разве Осип Иваныч вознегодовал на него? разве он сказал ему:"Бездельник! помни, что мужику точно так же дорога его собственность, как
и тебе твоя!"? Нет, он даже похвалил сына, он назвал мужиков бунтовщиками
и накричал с три короба
о вреде стачек, отнюдь, по-видимому, не подозревая, что «стачку», собственно говоря, производил он один.
Во всяком случае, я решился до времени не докучать Лукьянычу разговорами
о «конце»
и свел речь на Дерунова.
Говоря по правде, меня
и «учили» не раз, да
и опытностью житейскою судьба не обделила меня. Я многое испытал, еще больше видел
и даже —
о, странная игра природы! — ничего из виденного
и испытанного не позабыл…
На этот раз, однако ж, ввиду предстоявшего мне «конца», я твердо решился окаменеть
и устранить всякую мысль
о славянском гостеприимстве.