Неточные совпадения
Один (аристократ) говорит, что хорошо бы обуздать мужика,
другой (демократ) возражает, что мужика обуздывать нечего, ибо он «предан», а что следует ли, нет ли обуздать дворянское вольномыслие; третий (педагог), не соглашаясь ни
с первым, ни со вторым, выражает такое мнение, что ни дворян, ни мужиков обуздывать нет надобности, потому что дворяне — опора, а мужики — почва, а следует обуздать «науку».
Ведь и те и
другие одинаково говорят мне об «обуздании» — зачем же я буду целоваться
с одним и отворачиваться от
другого из-за того только, что первый дает мне на копейку менее обуздания, нежели второй?
С другой стороны, он никогда не рассуждал и о том, почему жизнь так настойчиво подстрекает его на бунт против обуздания; ему сказали, что это происходит оттого, что «плоть немощна» и что «враг силен», — и он на слово поверил этому объяснению.
Жена сбежала
с юнкером, сосед завладел полем,
друг оказался предателем.
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин
с тысячу места здесь будет, только все лоскутками: в одном месте клочок, в
другом клочок. Ну, Павел Павлыч и видит, что возжаться тут не из чего. Взял да на круг по двадцать рублей десятину и продал. Ан одна усадьба кирпичом того стоит. Леску тоже немало, покосы!
И не одно это припомнил, но и то, как я краснел, выслушивая эти восклицания. Не потому краснел, чтоб я сознавал себя дураком, или чтоб считал себя вправе поступать иначе, нежели поступал, а потому, что эти восклицания напоминали мне, что я мог поступать иначе,то есть
с выгодою для себя и в ущерб
другим, и что самый факт непользования этою возможностью у нас считается уже глупостью.
— Помилуйте! прекраснейшие люди!
С тех самых пор, как умер Скачков… словно рукой сняло! Пить совсем даже перестал, в подряды вступил, откупа держал… Дальше — больше. Теперь церковь строит… в Елохове-то, изволите знать? — он-с! А благодеяниев сколько! И как, сударь, благодеяния-то делает! Одна рука дает,
другая не ведает!
— Помилуйте! за что же-с! Вот если б Иван Гаврилыч просил или господин Скачков — ну, тогда дело
другое! А то просит человек основательный, можно сказать, солидный… да я за честь…
Мы высыпаем на платформы и спешим проглотить по стакану скверного чая. При последнем глотке я вспоминаю, что пью из того самого стакана, в который, за пять минут до прихода поезда, дышал заспанный мужчина, стоящий теперь за прилавком, дышал и думал: «Пьете и так… дураки!» Возвратившись в вагон, я пересаживаюсь на
другое место, против двух купцов,
с бородами и в сибирках.
— Или, говоря
другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно, одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь, что вы не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце одно, и ручаюсь, что вы проведете время не без пользы.
Так именно и поступили молодые преемники Держиморды. Некоторое время они упорствовали, но, повсюду встречаясь
с невозмутимым «посмотри на бога!», — поняли, что им ничего
другого не остается, как отступить. Впрочем, они отступили в порядке. Отступили не ради двугривенного, но гордые сознанием, что независимо от двугривенного нашли в себе силу простить обывателей. И чтобы маскировать неудачу предпринятого ими похода, сами поспешили сделать из этого похода юмористическую эпопею.
Кстати: говоря о безуспешности усилий по части насаждения русской бюрократии, я не могу не сказать несколько слов и о
другом, хотя не особенно дорогом моему сердцу явлении, но которое тоже играет не последнюю роль в экономии народной жизни и тоже прививается
с трудом. Я разумею соглядатайство.
— Да-с; вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете, а против вас за одним столом
другой господин чай пьет. Ну, вы и смотрите на него, и разговариваете
с ним просто, как
с человеком, который чай пьет. Бац — ан он неблагонадежный!
Однако, ведь
с другой стороны, он, может быть, ни к чему
другому и не способен применить свой труд, кроме обделки земли!
Ввиду свежести, несшейся
с реки, среди царствующего окрест безмолвия, трактир казался какою-то безобразною клоакой, населенной неугомонными, поедающими
друг друга гадами.
Сели мы
с Валерианой Павлычем
друг против
друга, и вижу я, что он сидит у письменного стола, на кресле покачивается, смотрит на меня и молчит.
— Но почему же они предприняли именно ее, а не
другую какую игру, и предприняли именно в такой момент, когда меня завидели? Позвольте спросить-с?
— Эпизодов, ваше высокоблагородие, в жизни каждого человека довольно бывает-с! а у
другого, может быть, и больше их… Говорить только не хочется, а ежели бы, значит, биографию каждого из здешних помещиков начертать — не многим бы по вкусу пришлось!
Вообще,
с первого же взгляда можно было заключить, что это человек, устроивающий свою карьеру и считающий себя еще далеко не в конце ее, хотя,
с другой стороны, заметное развитие брюшной полости уже свидетельствовало о рождающейся наклонности к сибаритству.
Как видно, он ожидал, что его позовут на вышку, потому что, следом за ним, в нашу комнату вошло двое половых
с подносами, из которых на одном стояли графины
с водкой, а на
другом — тарелки
с закуской.
С одной стороны, преступление есть осуществление или, лучше сказать, проявление злой человеческой воли.
С другой стороны, злая воля есть тот всемогущий рычаг, который до тех пор двигает человеком, покуда не заставит его совершить что-либо в ущерб высшей идее правды и справедливости, положенной в основание пятнадцати томов Свода законов Российской империи.
„В нынешнее время, — сказал он, — во всех образованных государствах судопроизводство устроено на манер известных pieces a tiroir [пьес
с нарочито запутанной интригой (франц.)] (помню я эти пьесы, мой
друг; еще будучи в институте, в «La fille de Dominique» [«Дочь Доминика» (франц.)] игрывала).
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой
друг! — обвиняй! Неси сей крест
с смирением и утешай себя тем, что в мире не одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Благородные твои чувства, в письме выраженные, очень меня утешили, а сестрица Анюта даже прослезилась, читая философические твои размышления насчет человеческой закоренелости. Сохрани этот пламень, мой
друг! сохрани его навсегда. Это единственная наша отрада в жизни, где, как тебе известно, все мы странники, и ни один волос
с головы нашей не упадет без воли того, который заранее все знает и определяет!
Подумай об этом,
друг мой, и сообразно
с сим располагай своим поведением!
Заманил к себе
другого скопца и опять сорвал
с него сорок тысяч.
Много помог мне и уланский офицер, особливо когда я открыл ему раскаяние Филаретова. Вот истинно добрейший малый, который даже сам едва ли знает, за что под арестом сидит! И сколько у него смешных анекдотов! Многие из них я генералу передал, и так они ему пришли по сердцу, что он всякий день, как я вхожу
с докладом, встречает меня словами:"Ну, что, как наш улан! поберегите его, мой
друг! тем больше, что нам
с военным ведомством ссориться не приходится!"
Никогда, даже когда была молода, ни одного романа
с таким интересом не читывала,
с каким прочла последнее твое письмо. Да, мой
друг! мрачны, ах, как мрачны те ущелия, в которых, лишенная христианской поддержки, душа человеческая преступные свои ковы строит!
Вспоминает ли о прежних сереньких днях, или же он и прошлое свое, вместе
с другою ненужною ветошью, сбыл куда-нибудь в такое место, где его никакими способами даже отыскать нельзя!
— Так, балую. У меня теперь почесть четверть уезда земли-то в руках. Скупаю по малости, ежели кто от нужды продает. Да и услужить хочется — как хорошему человеку не услужить! Все мы боговы слуги, все
друг дружке тяготы нести должны. И
с твоей землей у меня купленная земля по смежности есть. Твои-то клочки к прочим ежели присовокупить — ан дача выйдет. А у тебя разве дача?
— Разом ничего вы, сударь,
с них не получите, потому что у них и денег-то настоящих нет. Придется в рассрочку дело оттягивать. А рассрочка эта вот что значит: поплатят они
с грехом пополам годок,
другой, а потом и надоест: всё плати да плати!
— Ну, продал, заключил условие, уехал. Не управляющего же тебе нанимать, чтоб за полуторами тысячами смотреть. Уехал — и вся недолга! Ну год они тебе платят,
другой платят; на третий — пишут: сенов не родилось, скот выпал… Неужто ж ты из Питера сюда поскачешь, чтоб
с ними судиться?!
— Вот это самое и он толковал, да вычурно что-то. Много, ах, много нынче безместных-то шляется! То
с тем, то
с другим. Намеднись тоже Прокофий Иваныч — помещик здешний, Томилиным прозывается —
с каменным углем напрашивался: будто бы у него в имении не есть этому углю конца. Счастливчики вы, господа дворяне! Нет-нет да что-нибудь у вас и окажется! Совсем было капут вам — ан вдруг на лес потребитель явился. Леса извели — уголь явился. Того гляди, золото окажется — ей-богу, так!
Через минуту в комнату вошел средних лет мужчина, точь-в-точь Осип Иваныч, каким я знал его в ту пору, когда он был еще мелким прасолом. Те же ласковые голубые глаза, та же приятнейшая улыбка, те же вьющиеся каштановые
с легкою проседию волоса. Вся разница в том, что Осип Иваныч ходил в сибирке, а Николай Осипыч носит пиджак. Войдя в комнату, Николай Осипыч помолился и подошел к отцу, к руке. Осип Иваныч отрекомендовал нас
друг другу.
Конечно, я понимал, что и против такого капитального соображения не невозможны возражения, но
с другой стороны, что может произойти, если вдруг Осипу Иванычу в моем скромно выраженном мнении вздумается заподозрить или «превратное толкование», или наклонность к «распространению вредных идей»!
Стало быть, кроме благодушия, в нем,
с течением времени и под влиянием постоянной удачи в делах, развилась еще и
другая черта: претензия на непререкаемость.
С чем кончать, как кончать — я сам хорошенько не знал, но знал наверное, что тем или
другим способом я «кончу», то есть уеду отсюда свободный от Чемезова.
Куроед, совместивший в своем одном лице всю академию нравственных и политических наук! Куроед-сердцеведец, куроед-психолог, куроед-политикан! Куроед, принимающий на себя расценку обывательских убеждений и
с самым невозмутимым видом одним выдающий аттестат благонадежности, а
другим — аттестат неблагонадежности!
С каким злорадством доказывал он мне, что я ничего из Чемезова не извлеку и что нет для меня
другого выхода, кроме как прибегнуть к нему, Дерунову, и порешить это дело на всей его воле!
— Это так точно-с! Однако, вот хоть бы ваша милость! говорите вы теперича мне: покажи, мол, Федор, Филипцево! Смею ли я, примерно, не показать? Так точно и
другой покупщик: покажи, скажет, Федор, Филипцево, — должен ли я, значит, ему удовольствие сделать? Стало быть, я и показываю. А можно, пожалуй, и по-другому показать… но, но! пошевеливай! — крикнул он на коня, замедлившего ход на дороге, усеянной целым переплетом древесных корней.
И чем дольше я думал, тем больше и больше таяла моя недавняя решимость действовать
с умом. И по мере того как она исчезала, на ее место, сначала робко, но потом все настойчивее и настойчивее, всплывала
другая решимость: бросить! Бросить все и бежать!
Обращение это застало меня совершенно впрасплох. Вообще я робок
с дамами; в одной комнате быть
с ними — могу, но разговаривать опасаюсь. Все кажется, что вот-вот онаспросит что-нибудь такое совсем неожиданное, на что я ни под каким видом ответить не смогу. Вот «калегвард» — тот ответит; тот, напротив, при мужчине совестится, а дама никогда не застанет его врасплох. И будут онивместе разговаривать долго и без умолку, будут смеяться и — кто знает — будут, может быть, и понимать
друг друга!
На этот раз Легкомысленный спасся. Но предчувствие не обмануло его. Не успели мы сделать еще двух переходов, как на него напали три голодные зайца и в наших глазах растерзали на клочки! Бедный
друг!
с какою грустью он предсказывал себе смерть в этих негостеприимных горах! И как он хотел жить!
Он как бы чувствует, что его уже не защищает больше ни «глазок-смотрок», ни"колупание пальцем", ни та бесконечная сутолока, которой он
с утра до вечера, в качестве истого хозяина-приобретателя, предавался и которая оправдывала его в его собственном мнении, а пожалуй, и в мнении
других.
— Ан Осип-то Иваныч жаднее всякого жадного вышел, ходит около прикормки да посматривает:"Не трог, говорит,
другие сперва потеребят, а я увижу, что на пользу, тогда уже заодно подплыву, да вместе
с прикормкой всех разом и заглону!"И так этот грек его теперь ненавидит, так ненавидит!
Впрочем, в виду преклонных лет, прежних заслуг и слишком яркой непосредственности Утробина, губернатор снизошел и процедил сквозь зубы, что хотя факт обращения к генерал-губернатору Западного края есть факт единичный, так как и положение этого края исключительное, и хотя засим виды и предположения правительства неисповедимы, но что, впрочем, идея правды и справедливости,
с одной стороны, подкрепляемая идеей общественной пользы, а
с другой стороны, побуждаемая и, так сказать, питаемая высшими государственными соображениями.
— Да, батюшка! — говорил он Антошке, — вы правду сказывали! Это не промышленник, а истукан какой-то! Ни духа предприимчивости, ни понимания экономических законов… ничего! Нет-с! нам не таких людей надобно! Нам надобно совсем
других людей… понимаете? Вот как мы
с вами, например! А? Понимаете? вот как мы
с вами?
Однако, как осмотрел я всё как следует, и вижу: тут местечко полезное, там местечко, в
другом месте — десятинка-с…
— Кому много дано,
с того много и взыщется. Так-то, мой
друг!
Целую неделю потом Стрелов ходил точно опущенный в воду и при докладе генералу говорил печально и как-то особенно глубоко вздыхал. В то же время девица Евпраксея сделалась сурова и неприступна. Прочая прислуга, вся подобранная Стреловым, приняла какой-то особенный тон, не то жалостливый, не то пренебрежительный. Словом сказать, в доме воцарился странный порядок, в котором генерал очутился в роли школьника,
с которым, за фискальство или
другую подлость, положено не говорить.