Неточные совпадения
Ведь и те и
другие одинаково говорят мне об «обуздании» — зачем же я буду целоваться с одним и отворачиваться от
другого из-за того только, что первый дает мне на копейку менее обуздания, нежели второй?
— Помилуйте!
за что же-с! Вот если б Иван Гаврилыч просил или господин Скачков — ну, тогда дело
другое! А то просит человек основательный, можно сказать, солидный… да я
за честь…
Мы высыпаем на платформы и спешим проглотить по стакану скверного чая. При последнем глотке я вспоминаю, что пью из того самого стакана, в который,
за пять минут до прихода поезда, дышал заспанный мужчина, стоящий теперь
за прилавком, дышал и думал: «Пьете и так… дураки!» Возвратившись в вагон, я пересаживаюсь на
другое место, против двух купцов, с бородами и в сибирках.
Какая, спрашивается, была возможность выработать бюрократа из Держиморды, когда он
за двугривенный в одну минуту готов был сделаться из блюстителя и сократителя
другом дома?
Двугривенный прояснил его мысли и вызвал в нем те лучшие инстинкты, которые склоняют человека понимать, что бытие лучше небытия, а препровождение времени
за закуской лучше, нежели препровождение времени в писании бесплодных протоколов, на которые еще бог весть каким оком взглянет Сквозник-Дмухановский (
за полтинник ведь и он во всякое время готов сделаться
другом дома).
Через полчаса его уже нет; он все выпил и съел, что видел его глаз, и ушел
за другим двугривенным, который уже давно заприметил в кармане у вашего соседа.
— Тяжело, милый
друг, народушке! ничем ты от этой болести не откупишься! — жаловались в то время
друг другу обыватели и, по неопытности, один
за другим прекращали свое существование.
— Да-с; вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете, а против вас
за одним столом
другой господин чай пьет. Ну, вы и смотрите на него, и разговариваете с ним просто, как с человеком, который чай пьет. Бац — ан он неблагонадежный!
— Ну, до этого-то еще далеко! Они объясняют это гораздо проще; во-первых, дробностью расчетов, а во-вторых, тем, что из-за какого-нибудь гривенника не стоит хлопотать. Ведь при этой системе всякий старается сделать все, что может, для увеличения чистой прибыли, следовательно, стоит ли усчитывать человека в том, что он одним-двумя фунтами травы накосил меньше, нежели
другой.
«Вы, — говорит мне господин Парначев, — коли к кому в гости приходите, так прямо идите, а не подслушивайте!» А Лука Прохоров сейчас же
за шапку и так-таки прямо и говорит: «Мы, говорит, Валериан Павлыч, об этом предмете в
другое время побеседуем, а теперь между нами лишнее бревнышко есть».
Как видно, он ожидал, что его позовут на вышку, потому что, следом
за ним, в нашу комнату вошло двое половых с подносами, из которых на одном стояли графины с водкой, а на
другом — тарелки с закуской.
Ничего мы не знаем, мой
друг, и если бы начальство
за нас не бодрствовало — что бы мы были!
Много помог мне и уланский офицер, особливо когда я открыл ему раскаяние Филаретова. Вот истинно добрейший малый, который даже сам едва ли знает,
за что под арестом сидит! И сколько у него смешных анекдотов! Многие из них я генералу передал, и так они ему пришли по сердцу, что он всякий день, как я вхожу с докладом, встречает меня словами:"Ну, что, как наш улан! поберегите его, мой
друг! тем больше, что нам с военным ведомством ссориться не приходится!"
Рассказывает, что нынче на все дороговизна пошла, и пошла оттого, что"прежние деньги на сигнации были, а теперьче на серебро счет пошел"; рассказывает, что дело торговое тоже трудное, что"рынок на рынок не потрафишь: иной раз дорого думаешь продать, ан ни
за что спустишь, а
другой раз и совсем, кажется, делов нет, ан вдруг бог подходящего человека послал"; рассказывает, что в скором времени"объявления набору ждать надо"и что хотя набор — "оно конечно"…"одначе и без набору быть нельзя".
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у меня тут
другой домок, чистый, был, да и в том тесно стало. Скоро пять лет будет, как вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье было. При деньгах да не пожить?
за это и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли какой?
— Ну, продал, заключил условие, уехал. Не управляющего же тебе нанимать, чтоб
за полуторами тысячами смотреть. Уехал — и вся недолга! Ну год они тебе платят,
другой платят; на третий — пишут: сенов не родилось, скот выпал… Неужто ж ты из Питера сюда поскачешь, чтоб с ними судиться?!
Потом сначала в одной из комнат дома грохнулся потолок,
за нею в
другой комнате…
Посылали в город
за кизляркой и
другими припасами для предстоящих"пунштов".
Мне досадно было смотреть на роскошный ее пеньюар и на ту нелепую позу, в которой она раскинулась на кушетке, считая ее, вероятно,
за nec plus ultra [верх (лат.)] аристократичности; мне показалось даже, что все эти «калегварды», в
других случаях придающие блеск обстановке, здесь только портят.
Арена промышленной деятельности несомненно расширилась: не одним местным толстосумам понадобились подручные люди, свободно продающие
за грош свою душу, но и
другим всякого звания шлющимся людям, вдруг вспомнившим изречение:"земля наша велика и обильна" — и на этом шатком основании вознамерившимся воздвигнуть храм будущей славы и благополучия.
Целую неделю потом Стрелов ходил точно опущенный в воду и при докладе генералу говорил печально и как-то особенно глубоко вздыхал. В то же время девица Евпраксея сделалась сурова и неприступна. Прочая прислуга, вся подобранная Стреловым, приняла какой-то особенный тон, не то жалостливый, не то пренебрежительный. Словом сказать, в доме воцарился странный порядок, в котором генерал очутился в роли школьника, с которым,
за фискальство или
другую подлость, положено не говорить.
Нимало не думая, оба решили невеликие сии капиталы проесть; но при сем один, накупив себе на базаре знатных яств и питий и получив,
за всеми расходами, полтинник сдачи, сделал из купленного материала обед и со вкусом съел оный;
другой же, взяв кастрюлю, наполнив оную водою и вскипятив, стал в кипятке варить наследственную двадцатипятирублевую бумажку, исполняя сие дотоле, пока от бумажки не осталось одно тесто.
Выкупные свидетельства сбывались одно
за другим и вырученные деньги отсылались в Петербург на поддержание Петенькиной карьеры.
— Не то что проворуется, а нынче этих прожженных, словно воронья, развелось. Кусков-то про всех не хватает, так изо рту
друг у дружки рвут. Сколько их в здешнем месте
за последние года лопнуло, сколько через них, канальев, народу по миру пошло, так, кажется, кто сам не видел — не поверит!
Опять к мировому, к
другому,
за сорок уж верст — отказ; на съезд — отказ; в Сенат — прицеп выдумали, в третий раз судить велели.
— Здешний житель — как не знать! Да не слишком ли шибко завертелось оно у вас, колесо-то это? Вам только бы сбыть товар, а про то, что
другому,
за свои деньги, тоже в сапогах ходить хочется, вы и забыли совсем! Сказал бы я тебе одно слово, да боюсь, не обидно ли оно для тебя будет!
Лицо его сияло, и он с каким-то безапелляционным легкомыслием, быстро и решительно, выбрасывал из себя один афоризм
за другим, по-видимому даже не допуская мысли, чтобы можно было что-нибудь ему возразить.
— Позвольте-с! двадцать две копейки выиграл — и
за карты должен платить! где же тут справедливость! — протестует
за другим столом педагог.
Но еще более неблагоприятно подействовал вечер на
друга моего Тебенькова. Он, который обыкновенно бывал словоохотлив до болтливости, в настоящую минуту угрюмо запахивался в шубу и лишь изредка, из-под воротника, разрешался афоризмами, вроде:"Quel taudis! Tudieu, quel execrable taudis"[Что
за кабак! Черт возьми, какой мерзкий кабак! (франц.)] или: «Ah, pour l'amour du ciel! ou me suis-je donc fourre!» [Бог мой, куда я попал! (франц.)] и т. д.
Я знаю
других, которые не столько опасаются
за чистоту работы, сколько
за"возможность увлечений".
— Нет, ты заметь! — наконец произносит он, опять изменяя «вы» на «ты», — заметь, как она это сказала:"а вы, говорит, милый старец, и до сих пор думаете, что Ева из Адамова ребра выскочила?"И из-за чего она меня огорошила? Из-за того только, что я осмелился выразиться, что с одной стороны история, а с
другой стороны Священное писание… Ah, sapristi! Les gueuses! [А, черт возьми! Негодяйки! (франц.)]
Мой
друг дрогнул. Я очень ясно прочитал на его лице, что у него уж готов был вицмундир, чтоб ехать к князю Ивану Семенычу, что опоздай я еще минуту — и кто бы поручился
за то, что могло бы произойти! Однако замешательство его было моментальное. Раскаяние мое видимо тронуло его. Он протянул мне обе руки, и мы долгое время стояли рука в руку, чувствуя по взаимным трепетным пожиманиям, как сильно взволнованы были наши чувства.
— И
за всем тем, я все-таки снисходителен, — продолжал мой
друг, — до тех пор, пока они разглагольствуют и сотрясают воздух междометиями, я готов смотреть на их домогательства сквозь пальцы. Mais malheur a elles, [но горе им (франц.)] если они начнут обобщать эти домогательства и приискивать для них надлежащую формулу… ah, qu'elles у prennent garde! [пусть остерегаются! (франц.)]
Поэтому, когда им случалось вдвоем обедать, то у Марьи Петровны всегда до того раскипалось сердце, что она, как ужаленная, выскакивала из-за стола и, не говоря ни слова, выбегала из комнаты, а Сенечка следом
за ней приставал:"Кажется, я, добрый
друг маменька, ничем вас не огорчил?"Наконец, когда Марья Петровна утром просыпалась, то, сплеснув себе наскоро лицо и руки холодною водой и накинув старенькую ситцевую блузу, тотчас же отправлялась по хозяйству и уж затем целое утро переходила от погреба к конюшне, от конюшни в контору, а там в оранжерею, а там на скотный двор.
Подсказывала ей память, как он в
другой раз преданную ей ключницу Степаниду сбирался
за что-то повесить, как он даже вбил гвоздь в стену, приготовил веревку и, наконец, заставил Степаниду стать на колени и молиться богу.
— Паче всего сокрушаюсь я о том, что для души своей мало полезного сделала. Всё
за заботами да
за детьми, ан об душе-то и не подумала. А надо, мой
друг, ах, как надо! И какой это грех перед богом, что мы совсем-таки… совсем об душе своей не рачим!
— Помилуй, мой
друг, — сказала она ему, — что ты это рукою-то словно на балалайке играешь! Или
за мать-то помолиться уж лень?
— Это, милая маменька, я желал принести вам слабую дань моей благодарности
за те ласки и попечения, которыми вы меня, добрый
друг, маменька, постоянно осыпаете!
Не думай, однако ж, petite mere, что я сержусь на тебя
за твои нравоучения и обижен ими. Во-первых, я слишком bon enfant, [паинька (франц.)] чтоб обижаться, а во-вторых, я очень хорошо понимаю, что в твоем положении ничего
другого не остается и делать, как морализировать. Еще бы! имей я ежедневно перед глазами Butor'a, я или повесился бы, или такой бы aperГu de morale настрочил, что ты только руками бы развела!
Один бегал в трактир
за ямщиками,
другой пришел с известием, что лошадей запрягают, третий помогал снять шубу, четвертый помогал надеть ее, пятый принес чемодан, шестой что-то подержал, покуда вы укутывались.
— Мало ли,
друг мой, в доме занятий найдется? С той минуты, как утром с постели встанешь, и до той, когда вечером в постель ляжешь, — всё в занятиях. Всякому надо приготовить,
за всем самой присмотреть. Конечно, всебольше мелочи, но ведь ежели с мелочами справляться умеешь, тогда и большое дело не испугает тебя.
— Нет, мой
друг, это дело надо разыскать. Если б он верный слуга тебе был, согласился ли бы он допустить, чтоб ты такое невыгодное условие для себя сделал? Вот Анисимушко — тот прямо Савве Силычу сказал:"Держитесь Гулина, ни
за что крестьянам его не отрезывайте!"Ну, Савва Силыч и послушался.
Может быть, он и тогда, при жизни мужа, уж думал:"Мерзавец этот Савка! какую штучку поддел! вон как она ходит! ишь! ишь! так по струнке и семенит ножками!"И кто же знает, может быть, он этому Савке,
другу своему, даже подсыпал чего-нибудь, чтоб поскорей завладеть этою маленькою женщиной, которая так охотно пойдет
за тем, кто первый возьмет ее
за ручку, и потом всю жизнь будет семенить ножками по струнке супружества!
— Писатели, сударыня, подробностей этих никогда не открывают. Хотя же и не отказываются от приличного
за труды вознаграждения, однако все-таки желательнее для них, чтобы
другие думали, якобы они бескорыстно произведениями своего вдохновения досуги человечества услаждают. Так, сударь?
Ты зевнул,
за тобой
другой, третий зевнул — смотришь, ан и вся семья зазевала.
— А я, мой
друг, так-таки и не читала ничего твоего. Показывал мне прошлою зимой Филофей Павлыч в ведомостях объявление, что книга твоя продается, — ну, и сбиралась всё выписать, даже деньги отложила. А потом,
за тем да
за сем — и пошло дело в длинный ящик! Уж извини, Христа ради, сама знаю, что не по-родственному это, да уж…
Сегодня сойдемся, посидим, поспорим, наговорим
друг другу колкостей, а завтра как ни в чем не бывало опять засядем
за докладные записки,
за циркуляры и предписания и даже будем подавать
друг другу советы насчет вящего и успешнейшего подкузмления.
Но так как
за ним скрывались интересы очень существенные, то он возобновился и на
другой день, и вообще повторялся в течение всех двадцати восьми дней, покуда длился отпуск Терпугова.
И все мои наблюдения сводятся к следующему: 1) люди культуры видят в идее государственности базис для известного рода профессии, дающей или прямые выгоды в виде жалованья, или выгоды косвенные — в виде премии
за принадлежность к той или
другой политической партии, и 2) массы либо совсем игнорируют эту идею, либо относятся к ней крайне робко и безалаберно.
Записки"о средствах к истреблению нерачительности и лени","о необходимости искоренения вредных предрассудков"сыпались одна
за другою, свидетельствуя о неусыпной реформаторской деятельности Удодова.