Неточные совпадения
Никто не требует от меня ни проектов, ни рефератов, ни
даже присутствия при праздновании годовщин, пятилетий, десятилетий
и т. д.
Я жму руки пустоплясам всех партий
и лагерей,
и не только не чувствую при этом никакой неловкости, но
даже вполне убежден, что русский фрондёр, у которого нет ничего на уме, кроме «благих начинаний» (вроде, например, земских учреждений), иначе не может
и поступать.
Когда кусочков наберется много, то из них образуется не картина
и даже не собрание полезных материалов, а простая куча хламу, в которой едва ли можно разобрать, что куда принадлежит.
Что должен я ощутить при виде этой благоговейной оторопи, если б
даже в голове моей
и вполне созрела потрясательная решимость агитировать страну по вопросу о необходимости ясного закона о потравах?
Как ни стараются они провести между собою разграничительную черту, как ни уверяют друг друга, что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик, а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается, что мотив у них один
и тот же, что вся разница в том, что один делает руладу вверх, другой же обращает ее вниз,
и что нет
даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Увы! мы стараемся устроиться как лучше, мы враждуем друг с другом по вопросу о переименовании земских судов в полицейские управления, а в конце концов все-таки убеждаемся, что
даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе очень полезная) не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое
и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
Это до такой степени вздор, что
даже мы, современные практики
и дельцы, отмаливающиеся от общих вопросов, как от проказы, —
даже мы, сами того не понимая, действуем не иначе, как во имя тех общечеловеческих определений, которые продолжают теплиться в нас, несмотря на компактный слой наносного практического хлама, стремящегося заглушить их!
Как бы то ни было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до того незыблем, что
даже говорить о нем не всегда удобно. Не потому ли, спрашивается, он так живуч, не потому ли о нем неудобно говорить, что около него ютятся
и кормятся целые армии лгунов?
Большинство из них (лгуны-лицемеры) не только не страдает от того, что общество изнемогает под игом насильно навязанных ему
и не имеющих ни малейшего отношения к жизни принципов, но
даже извлекает из общественной забитости известные личные удобства.
Такого рода метаморфозы вовсе не редкость
даже для нас; мы на каждом шагу встречаем мечущихся из стороны в сторону простецов,
и если проходим мимо них в недоумении, то потому только, что ни мы, ни сами мечущиеся не даем себе труда формулировать не только источник их отчаяния, но
и свойство претерпеваемой ими боли.
Допустим, однако ж, что жизнь какого-нибудь простеца не настолько интересна, чтоб вникать в нее
и сожалеть о ней. Ведь простец — это незаметная тля, которую высший организм ежемгновенно давит ногой,
даже не сознавая, что он что-нибудь давит! Пусть так! Пусть гибнет простец жертвою недоумений! Пусть осуществляется на нем великий закон борьбы за существование, в силу которого крепкий приобретает еще большую крепость, а слабый без разговоров отметается за пределы жизни!
А тут, как бы на помощь смуте, является еще практика «крепких», которая уже окончательно смешивает шашки
и истребляет
даже последние крохи теоретической стыдливости.
Подумайте, сколько тут теряется нравственных сил? а если нравственные силы нипочем на современном базаре житейской суеты, то переложите их на гроши
и сообразите, как велик окажется недочет последних, вследствие одного того только, что простец, пораженный унынием, не видит ясной цели ни для труда, ни
даже для самого существования?
Он снимает рощи, корчует пни, разводит плантации, овладевает всеми промыслами, от которых, при менее черной сравнительно работе, можно ожидать более прибылей,
и даже угрожает забрать в свои руки исконный здешний промысел «откармливания пеунов».
Ужели же, думалось мне, достаточно поставить перед глазами русского человека штоф водки, достаточно отворить дверь кабака, чтоб он тотчас же растерялся, позабыл
и о горохе,
и о пеунах,
и даже о священной обязанности бодро
и неуклонно пасти вверенное ему стадо коров!
Сзади меня, на крыльце одинокого домика, не защищенного
даже двором, сидело двое мужчин в халатах, которые курили папиросы
и вели на сон грядущий беседу.
—
И подделала,
и все это знают,
и даже сам отец протопоп под веселую руку не раз проговаривался,
и все же у Маргариты Ивановны теперь миллион чистоганом, а у Харина — кошель через плечо. Потому, дурак!
Даже тут, в виду этой примиряющей ночи, только одно это слово
и имеет какой-нибудь определенный смысл.
Станция была тускло освещена. В зале первого класса господствовала еще пустота; за стойкой, при мерцании одинокой свечи, буфетчик дышал в стаканы
и перетирал их грязным полотенцем.
Даже мой приход не смутил его в этом наивном занятии. Казалось, он говорил: вот я в стакан дышу, а коли захочется, так
и плюну, а ты будешь чай из него пить… дуррак!
— Так он меня измучил! так надо мной насмеялся! Верите ли:
даже во сне его увижу — так вся
и задрожу.
И капитал целее будет,
и пьян все одно будешь!» Словом сказать, такое омерзение к иностранным винам внушили, что под конец он
даже никакой другой посуды видеть не мог — непременно чтоб был полштоф!
— Помилуйте! прекраснейшие люди! С тех самых пор, как умер Скачков… словно рукой сняло! Пить совсем
даже перестал, в подряды вступил, откупа держал… Дальше — больше. Теперь церковь строит… в Елохове-то, изволите знать? — он-с! А благодеяниев сколько!
И как, сударь, благодеяния-то делает! Одна рука дает, другая не ведает!
— Ничего;
даже похвалил. «Ты, говорит, дураком меня сделал — так меня
и надо. Потому ежели мы дураков учить не будем, так нам самим на полку зубы класть придется».
Говорят, что он соблазнил жену своего хозяина
и вместе с нею обокрал последнего, что он судился за это
и даже был оставлен в подозрении; но это не мешает ему быть одним из местных воротил
и водить компанию с становым
и тузами-капиталистами, которых в Л. довольно много.
Вошел в каюту
и улегся на диван, не спросив
даже рюмки водки, — поступок, которым, как известно, ознаменовывает свое прибытие всякий сколько-нибудь сознающий свое достоинство русский пассажир.
Наружность он имел совершенно приличную,
даже джентльменскую; одет был в легкую визитку
и вещей имел очень мало: небольшой ручной сак, сумку через плечо
и плед.
Но не забудьте, что в настоящее время мы все живем очень быстро
и что вообще чиновничья мудрость измеряется нынче не годами, а плотностью
и даже, так сказать, врожденностью консервативных убеждений, сопровождаемых готовностью, по первому трубному звуку, устремляться куда глаза глядят.
Я думаю, что наше бывшее взяточничество (с удовольствием употребляю слово «бывшее»
и даже могу удостоверить, что двугривенных ныне воистину никто не берет) очень значительное содействие оказало в этом смысле.
Словом сказать, настоящих, «отпетых» бюрократов, которые не прощают, очень мало, да
и те вынуждены вести уединенную жизнь.
Даже таких немного, которые прощают без подмигиваний. Большая же часть прощает с пением
и танцами, прощает
и во все колокола звонит: вот, дескать, какой мы маскарад устроиваем!
— Однако, какая пропасть гнезд! А мы-то, простаки, ездим, ходим, едим, пьем, посягаем —
и даже не подозреваем, что все эти отправления совершаются нами в самом, так сказать, круговороте неблагонамеренностей!
Я
даже думаю, что самая система вознаграждения рабочих, в форме участия в чистой прибыли, есть штука очень хитрая, потому что она заставляет рабочего тщательнее относиться к своей работе
и тем косвенно содействует возвышению ценности земли.
— Отчет? А помнится, у вас же довелось мне вычитать выражение: «ожидать поступков». Так вот в этом самом выражении резюмируется программа всех моих отчетов, прошедших, настоящих
и будущих. Скажу
даже больше: отчет свой я мог бы совершенно удобно написать в моей к — ской резиденции, не ездивши сюда.
И ежели вы видите меня здесь, то единственно только для того, чтобы констатировать мое присутствие.
Я
даже помню, как он судился по делу о сокрытии убийства, как его дразнили за это фофаном
и как он оправдывался, говоря, что «одну минуточку только не опоздай он к секретарю губернского правления —
и ничего бы этого не было».
Да
и не только не погиб, но
даже встал на страже, встал бескорыстно, памятуя
и зная, что ремесло стража общественной безопасности вознаграждается у нас больше пинками, нежели кредитными рублями.
— Нет-с, до краев еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел,
даже духовные —
и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп один, так
и тот намеднись при всей публике так
и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры, не поверю! Это духовное-то лицо!
Маленькие, полупотухшие глаза неподвижно смотрели сквозь очки
и казались невидящими; тонкие, выцветшие губы едва раскрывались
даже в то время, когда он говорил.
Даже Терпибедов, при всем сознании своей несомненной благонамеренности, побаивался его
и, по-видимому, находился под сильным его влиянием, что не мешало ему, однако ж, шутить над своим ментором довольно смелые шутки.
Терпибедов словно прогремел эту фразу
и даже поперхнулся от волнения.
— Осётрик во всех статьях-с, — мягко,
даже почти благосклонно пояснил отец Арсений, дуя в блюдечко
и прищелкивая зубами сахар.
Как сложились эти приметы
и толкования — этого она, конечно, не объяснит, да ей
и не нужно объяснений, ибо необъяснимость не только не подрывает ее кодекса, но
даже еще больше удостоверяет в его непреложности.
—
Даже с превеликим моим удовольствием-с. Был
и со мною лично случай; был-с. Прихожу я, например, прошлою осенью, к господину Парначеву, как к духовному моему сыну; в дом…
И так это у них скоро сделалось, что я
даже потрафить не успел.
— Ну, да, подслушивали. Вот это самое подслушиванием
и называется. Ведь вы же сами сейчас сказали, что
даже не успели «потрафить», как господин Парначев отворил дверь? Стало быть…
— А по моему мнению, это не только не к оправданию, но
даже к отягчению их участи должно послужить. Потому, позвольте вас спросить: зачем с их стороны поспешность такая вдруг потребовалась?
И зачем, кабы они ничего не опасались, им было на цыпочках идти? Не явствует ли…
Сказав последние слова, отец Арсений
даже изменил своей сдержанности. Он встал со стула
и обе руки простер вперед, как бы взывая к отмщению. Мы все смолкли. Колотов пощипывал бородку
и барабанил по столу; Терпибедов угрюмо сосал чубук; я тоже чувствовал, что любопытство мое удовлетворено вполне
и что не мешало бы куда-нибудь улизнуть. Наконец капитан первый нарушил тишину.
— Не понравился, батя! не понравился наш осётрик господину молодому исправнику! Что ж,
и прекрасно! Очень
даже это хорошо-с! Пускай Васютки мерзавцами нас зовут! пускай своих гусей в наших палисадниках пасут! Теперь я знаю-с. Ужо как домой приеду — сейчас двери настежь
и всех хамов созову. Пасите, скажу, подлецы! хоть в зале у меня гусей пасите! Жгите, рубите, рвите! Исправник, скажу, разрешил!
— По здешнему месту эти концы очень часто, сударь, бывают. Смотришь, это, на человека: растет, кажется… ну, так растет! так растет! Шире да выше, краше да лучше,
и конца-краю, по видимостям, деньгам у него нет.
И вдруг, это, — прогорит. Словно
даже свечка, в одну минуту истает. Либо сам запьет, либо жена сбесится… разумеется, больше от собственной глупости.
И пойдет, это, книзу, да книзу, уже да хуже…
— Позвольте вам доложить! — зачастил он, становясь навытяжку, словно у допроса,
и складывая назади руки. — Не токма что знаем, а
даже оченно хорошо, можно сказать, понимаем их!
— Они не пашут — это действительно-с. Только, осмелюсь вам доложить, большая от них смута промежду черняди идет-с! Такая смута! такая смута!
И ежели теперича, примерно, хоть между крестьян… или
даже между господ помещиков, которые из молодых-с… маленечко, значит, позамялось, — так это именно их, господина Парначева, дело-с.
— Помилуйте! позвольте вам доложить! как же нам-то не знать! Всей округе довольно известно. Конечно, они себя берегут
и даже, как бы сказать, не всякому об себе высказывают; однако
и из прочиих их поступков очень достаточно это видно.