Неточные совпадения
— «Что же,
говорю, Василий Порфирыч, условие так условие, мы от условиев не прочь: писывали!» Вот он и сочинил, братец, условие, прочитал, растолковал; одно
слово, все как следует.
— Или,
говоря другими
словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно, одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь, что вы не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце одно, и ручаюсь, что вы проведете время не без пользы.
Кстати:
говоря о безуспешности усилий по части насаждения русской бюрократии, я не могу не сказать несколько
слов и о другом, хотя не особенно дорогом моему сердцу явлении, но которое тоже играет не последнюю роль в экономии народной жизни и тоже прививается с трудом. Я разумею соглядатайство.
Когда я у вас в школе учителем был, то вы подобных неистовых
слов не
говаривали!..»
Напрасно буду я заверять, что тут даже вопроса не может быть, — моего ответа не захотят понять и даже не выслушают, а будут с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет, ты не отлынивай! ты
говори прямо: нужны ли армии или нет?"И если я, наконец, от всей души, от всего моего помышления возопию:"Нужны!"и, в подтверждение искренности моих
слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание армий и флотов, то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну, брат, ловкий ты парень!"или:"знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.
Я помню, смотрит, бывало, папенька в окошко и
говорит:"Вот пьяницу-станового везут". Приедет ли становой к помещику по делам — первое ему приветствие:"Что, пьяница! видно, кур по уезду сбирать ездишь!"Заикнется ли становой насчет починки мостов — ответ:"Кроме тебя, ездить здесь некому, а для тебя, пьяницы, и эти мосты — таковские".
Словом сказать, кроме «пьяницы» да «куроеда», и
слов ему никаких нет!
Прибавь Дерунов от себя только десять следующих
слов:"и при сем, якобы армий совсем не нужно,
говорил" — и дело в шляпе.
— Что
говорю! знамо, мы рабы, и
слова у нас рабские.
Казалось, вся эта заглохшая, одичалая чаща в один голос
говорила мне:"вырастили! выхолили!"и вот пришел «скучающий» человек, которому неизвестно почему, неизвестно что надоело, пришел, черкнул какое-то дурацкое
слово — и разом уничтожил весь этот процесс ращения и холения!
— Теперь, брат, деревню бросить надо! —
говорили другие, — теперь там целая стена сердцеведцев образовалась. Смотрят, уставив брады, да умозаключают каждый сообразно со степенью собственной невежественности! Чем больше который невежествен, тем больше потрясений и подкопов видит. Молви ты в присутствии сердцеведца какое-нибудь неизвестное ему
слово — ну, хоть «моветон», что ли — сейчас"фюить!", и пошла писать губерния.
Да, это было оно, это было «потрясение», и вот эти люди, которые так охотно бледнеют при произнесении самого невинного из заклейменных преданием"страшных
слов", — эти люди,
говорю я, по-видимому, даже и не подозревают, что рядом с ними, чуть ли не ими самими, каждый час, каждую минуту, производится самое действительное из всех потрясений, какое только может придумать человеческая злонамеренность!
— Знаю я вашу «крошечку». Взглянуть на вас — уж так-то вы молоды, так-то молоды! Одень любого в сарафан — от девки не отличишь! А как начнете
говорить — кажется, и габвахта ваша, и та от ваших
слов со стыда сгореть должна!
Целую неделю потом Стрелов ходил точно опущенный в воду и при докладе генералу
говорил печально и как-то особенно глубоко вздыхал. В то же время девица Евпраксея сделалась сурова и неприступна. Прочая прислуга, вся подобранная Стреловым, приняла какой-то особенный тон, не то жалостливый, не то пренебрежительный.
Словом сказать, в доме воцарился странный порядок, в котором генерал очутился в роли школьника, с которым, за фискальство или другую подлость, положено не
говорить.
— А уж как бы мы-то, ваше превосходительство, рады были! точно бы промеж нас тут царствие небесное поселилося! ни шуму, ни гаму, ни свары, тихо, благородно! И сколько мы, ваше превосходительство, вас здесь ждем — так это даже сказать невозможно! точно вот ангела небесного ждем — истинное это
слово говорю!
— Верное
слово говорю. Чтобы ему на ум пришло, что он чужое добро жжет — ни в жизнь! Иной даже похваляется, чтоб его боялись. И не токма что похвальба эта с рук ему сходит, а еще каждый день пьян бывает!
"Я в трубу не вылечу, а Хрисашка — вот помяните мое
слово! — не долго нагуляет!" —
говорил мне Софрон Матвеич.
— Совсем не те
слова говорит, какие хочет. Хочет сказать, к примеру, сено, а
говорит — телега. Иного и совсем не поймешь. Не знает даже, что у него под ногами: земля ли, крыша ли, река ли. Да вон, смотрите, через поле молодец бежит… ишь поспешает! Это сюда, в кабак.
— Вы удивляетесь, вы восклицаете:"Вот так"штука"!" —
говорил он, когда мы вошли, — я тоже, в свою очередь, скажу:"Да, это «штука», но в том лишь смысле, что здесь
слово «штука» означает победу знания над невежеством, ума над глупостью, таланта над бездарностью".
— «
Словом сказать, — отвечает он мне, — если бы подпись была хорошо подделана, вы бы доказывали, что нельзя подписаться под чужую руку так отчетливо; теперь же, когда подпись похожа черт знает на что, вы
говорите, что это-то именно и доказывает ее подлинность?» — «Не смею с вами спорить, —
говорю я, — но мое убеждение таково, что эта подпись подлинная».
Он мечтал о том, как бы новым «плевком» окончательно загадить пустопорожнее место, я же, с своей стороны, обдумывал обременительнейший ряд статей, из которых каждая начиналась бы
словами:"с одной стороны, нужно признаться"и оканчивалась бы
словами:"об этом мы
поговорим в другой раз"…
Одним
словом, я представляю собой то, что в нашем кружке называют un liberal ires pronounce, [ярко выраженный либерал (франц.)] или,
говоря другими
словами, я человек, которого никто никогда не слушает и которому, если б он сунулся к кому-нибудь с советом, бесцеремонно ответили бы: mon cher!
Одним
словом, мой либеральный друг так разгорячился, начал
говорить такие неприятные вещи, что я не в шутку стал бояться, как бы не произошел в нем какой-нибудь «спасительный» кризис!
Поэтому, когда им случалось вдвоем обедать, то у Марьи Петровны всегда до того раскипалось сердце, что она, как ужаленная, выскакивала из-за стола и, не
говоря ни
слова, выбегала из комнаты, а Сенечка следом за ней приставал:"Кажется, я, добрый друг маменька, ничем вас не огорчил?"Наконец, когда Марья Петровна утром просыпалась, то, сплеснув себе наскоро лицо и руки холодною водой и накинув старенькую ситцевую блузу, тотчас же отправлялась по хозяйству и уж затем целое утро переходила от погреба к конюшне, от конюшни в контору, а там в оранжерею, а там на скотный двор.
Не
говоря худого
слова, я взял бинокль и навел его на нее.
Целуют меня беспрестанно — cela devient presque degoutant. [это становится почти невыносимым (франц.)] Мне
говорят «ты», мне, при каждом свидании, суют украдкой в руку записочки, написанные точь-в-точь по образцу и подобию твоих писем (у меня их, в течение двух месяцев, накопились целые вороха!). Одним
словом, есть все материалы для поэмы, нет только самой поэмы.
— Ax, не
говори этого, друг мой! Материнское сердце далеко угадывает! Сейчас оно видит, что и как. Феогностушка подойдет — обнимет, поцелует, одним
словом, все, как следует любящему дитяти, исполнит. Ну, а Коронат — нет. И то же сделает, да не так выйдет. Холоден он, ах, как холоден!
— Христос с тобой! куда ж они от нас уйдут! Ведь это не то что от прихоти: земля, дескать, хороша! а от нужды от кровной: и нехороша земля, да надо ее взять! Верное это
слово я тебе
говорю: по четыре на круг дадут. И цена не то чтобы с прижимкой, а самая настоящая, христианская…
— Какое же… «
слово»! Никакого «
слова» я не
говорила… ах, право, какой ты! Я только об «правилах»: своих
говорю, а он сейчас:"
слово"!
Из обращения Тейтча к германскому парламенту мы узнали, во-первых, что человек этот имеет общее a tous les coeurs bien nes [всем благородным сердцам (франц.)] свойство любить свое отечество, которым он почитает не Германию и даже не отторгнутые ею, вследствие последней войны, провинции, а Францию; во-вторых, что, сильный этою любовью, он сомневается в правильности присоединения Эльзаса и Лотарингии к Германии, потому что с разумными существами (каковыми признаются эльзас-лотарингцы) нельзя обращаться как с неразумными, бессловесными вещами, или,
говоря другими
словами, потому что нельзя разумного человека заставить переменить отечество так же легко, как он меняет белье; а в-третьих, что, по всем этим соображениям, он находит справедливым, чтобы совершившийся факт присоединения был подтвержден спросом населения присоединенных стран, действительно ли этот факт соответствует его желаниям.
— Заметь, братец, —
говорил он, — об государстве ни одного
слова! Отечество — и баста!
— Гниль! что же это за
слово, однако ж! Третий раз ты его повторяешь, а ведь, собственно
говоря, это совсем не ответ, а простой восклицательный знак! Ты оставь метафоры и отвечай прямо: имел ли германский рейхстаг основание не признавать за Тейтчем право любить свое отечество!
— Помяните мое
слово, —
говорил он, — что к следующему набору бог ему узы разрешит!
По целым часам заговаривались мы на эту тему и, не ограничиваясь
словами, выражали глубину своего чувства действием. То есть затягивали"Не белы снеги"и оглашали унылым пением стены его квартиры до тех пор, пока не докладывали, что подано ужинать. За ужином мы опять
говорили,
говорили,
говорили без конца…
— Мне, — доложил, в свою очередь, Сергей Федорыч, — как я за границу отправлялся, губернатор
говорил:"Счастливец ты, Сергей Федорыч, будешь тюрбо есть!"А я ему:"Это еще,
говорю, ваше превосходительство, бабушка надвое сказала, кто счастливее: тот ли, который тюрбо будет есть, или тот, у кого под руками и осетринка, и стерлядка, и севрюжка —
словом, все".