Неточные совпадения
Но
и тут следует устроить так, чтобы
генерал ни на минуту не усумнился, что это мысль его собственная.
Но запальчивость эта не только не оскорбила
генерала, но, напротив того, понравилась ему. На губах его скользнула ангельская улыбка. Это до такой степени тронуло меня, что
и на моих глазах показались слезы. Клянусь, однако ж, что тут не было лицемерия с моей стороны, а лишь только счастливое стечение обстоятельств!
Затем он позвонил
и приказал передать мне дело о злоумышленниках, которые отныне, милая маменька, благодаря моей инициативе, будут уже называться «заблуждающимися». На прощанье
генерал опять протянул мне руку.
Когда я докладывал об этом моему
генералу, то даже он не мог воздержаться от благосклонной улыбки."А ведь это похоже на дело, мой друг!" — сказал он, обращаясь ко мне. На что я весело ответил:"Всякое заблуждение, ваше превосходительство, имеет крупицу правды, но правды преждевременной, которая по этой причине
и именуется заблуждением". Ответ этот так понравился
генералу, что он эту же мысль не раз после того в Английском клубе от себя повторял.
Много помог мне
и уланский офицер, особливо когда я открыл ему раскаяние Филаретова. Вот истинно добрейший малый, который даже сам едва ли знает, за что под арестом сидит!
И сколько у него смешных анекдотов! Многие из них я
генералу передал,
и так они ему пришли по сердцу, что он всякий день, как я вхожу с докладом, встречает меня словами:"Ну, что, как наш улан! поберегите его, мой друг! тем больше, что нам с военным ведомством ссориться не приходится!"
Вчера вечером урвал минуту, чтобы взглянуть"La fille de m-me Angot", [«Дочь мадам Анго» (франц.)] но не успел
и одного акта досидеть, как потребовали к
генералу…
Однако так как
и генералу твоему предики этого изувера понравились, то оставляю это на его усмотрение, тем больше что, судя по письму твоему, как там ни разглагольствуй в духе пророка Илии, а все-таки разглагольствиям этим один неизбежный конец предстоит.
Вы знаете мои правила! Вам известно, что я не могу быть предан не всецело! Ежели я кому-нибудь предаюсь, то делаю это безгранично… беззаветно! Я весь тут. Я люблю, чтоб начальник ласкал меня,
и ежели он ласкает, то отдаюсь ему совсем! Если сегодня я отдаюсь душой судебному
генералу, то его одного
и люблю,
и всех его соперников ненавижу! Но ежели завтра меня полюбит контрольный
генерал, то я
и его буду любить одного,
и всех его соперников буду ненавидеть!
Обо всем я, разумеется, каждодневно докладывал моему
генералу,
и, по-видимому, он выслушивал меня охотно. Не раз мы содрогались вместе, но
и не раз удавалось мне возбуждать на его устах улыбку…
Я не знаю, как это случилось, но после целого месяца неслыханных с моей стороны усилий
и бессонных ночей я почувствовал в голосе
генерала ноту усталости.
Каждое утро я приходил к
генералу с новым, более
и более обильным запасом подробностей, но, увы! уже не возбуждал ими ни содрогания, ни улыбки.
Я не только на тебя не сержусь, но думаю, что все это со временем еще к лучшему поправиться может. Так, например: отчего бы тебе немного погодя вновь перед
генералом не открыться
и не заверить его, что все это от неопытности твоей
и незнания произошло?
Генералы это любят, мой друг,
и раскаивающимся еще больше протежируют!
Прощай, друг мой; пиши, не удастся ли тебе постигшую грозу от себя отклонить
и по-прежнему в любви твоего
генерала утвердиться. А как бы это хорошо было! Любящая тебя мать
Меня будут заставлять каждодневно обвинять, я каждый день буду одерживать победы над присяжными заседателями —
и генерал будет говорить, что я только исполняю свою обязанность.
Убедившись в этом,
генерал, без сомнения, сам поймет, чего он лишился, пренебрегши моими заслугами,
и тогда мне останется только дать знать стороной, что
и мое сердце не недоступно для раскаяния.
— Должно быть, ваш
генерал помещение для облигаций выгодное нашел; ну, акции-то
и пойдут, как будто на придачу.
— Да так-с. Тоже онамеднись лес показывал,
генерал Голозадов продавал. Признаться, маленько спапашился я тогда, а молодец деруновский
и догадайся. Очень они на меня в ту пору обиделись, Осип-то Иваныч!
—
И то стараюсь. Потому вижу: господин добрый, неведущий — для кого же нам
и стараться-то! Слава богу! я всем господам по здешнему месту довольно известен! Голозадов
генерал, Порфирьев господин… все хоть сейчас аттестат мне подписать готовы!
Теперь он оголен, он ходит праздно с утра до вечера
и только соображает, в какой степени выгодна новая финансовая пакость, которую предложил ему «
генерал».
Тут же сидел
и «
генерал», человек очень угрюмого вида, когда-то бывший полководец, совершивший знаменитую переправу через реку Вьюлку [Тверской губернии Калязинского уезда.
— Да? непобедим, как
и везде!
и на поле сражения,
и на зеленом поле! А я с вами,
генерал, когда-нибудь намерен серьезно поспорить! Переправа через Вьюлку — это, бесспорно, одно из славнейших дел новейшей военной истории, но ошибочка с вашей стороны таки была!
— Я, по крайней мере, позволяю себе думать, что если бы вы в то время взяли направление чуть-чуть влево, то талдомцы [Талдом — тоже торговое село в Калязинском уезде. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)] не успели бы прийти на помощь мятежным семендяевцам,
и вы не были бы вынуждены пробивать кровавый путь, чтоб достигнуть соединения с
генералом Голотыловым. Сверх того, вы успели бы обойти Никитские болота
и не потопили бы в них своей артиллерии!
— Да что говорить, ваше превосходительство, — подзадоривал Осип Иваныч, — я сам тамошний житель
и верно это знаю. Сделай теперича
генерал направление влево, к тому, значит, месту, где
и без того готовый мост через Вьюлку выстроен, первое дело — не нужно бы совсем переправы делать, второе дело — кровопролития не было бы, а третье дело — артиллерия осталась бы цела!
Грека-то видите, что возле
генерала сидит? — он собственно воротило
и есть, а
генерал не сам по себе, а на содержании у грека живет.
— Смеется — ему что! — Помилуйте! разве возможная вещь в торговом деле ненависть питать! Тут, сударь, именно смеяться надо, чтобы завсегда в человеке свободный дух был. Он генерала-то смешками кругом пальца обвел; сунул ему, этта, в руку пакет, с виду толстый-претолстый: как, мол? — ну, тот
и смалодушествовал. А в пакете-то ассигнации всё трехрублевые. Таким манером он за каких-нибудь триста рублей сразу человека за собой закрепил. Объясняться генерал-то потом приезжал.
Генерал называет Антошку подлецом
и христопродавцем; Антошка называет
генерала"гнилою колодою". Оба избегают встреч друг с другом, оба стараются даже не думать друг об друге,
и оба не могут ступить шагу, чтобы одному не бросился в глаза новый с иголочки домик"нового человека", а другому — тоже не старая, но уже несомненно потухающая усадьба"ветхого человека"…
В сумерки, когда надвигающиеся со всех сторон тени ночи уже препятствуют ясно различать предметы,
генерал не утерпит
и выйдет на крутой берег реки. Долгое время стоит он недвижно, уставясь глазами в противоположную сторону.
— Ежели верить Токвилю… — начинают шептать его губы (
генерал — член губернского земского собрания, в которых Токвиль, как известно, пользуется славой почти народного писателя), но мысль вдруг перескакивает через Токвиля
и круто заворачивает в сторону родных представлений, — в бараний рог бы тебя, подлеца! — уже не шепчет, а гремит
генерал, — туда бы тебя, христопродавца, куда Макар телят не гонял!
Сам
генерал, Павел Петрович Утробин, был старик лет пятидесяти, бодрый, деятельный, из себя краснощекий
и тучный.
Дворовые встрепенулись;
генерал — летом в белом пикейном сюртучке с форменными пуговицами, зимой в коротеньком дубленом полушубке
и всегда в серо-синеватых брюках с выпушкой в обтяжку
и в сапогах со шпорами — с утра до вечера бродил по полям, садам
и огородам; за ним по пятам, как тень, всюду следовал Иона Чибисов для принятия приказаний.
Генерал был строг, но справедлив: любя наказывал, но
и добрым словом не обходил.
Шустрая поповна Агнушка, кругленькая, пухленькая, находилась при ключах,
и генерал только языком прищелкивал, глядя, как она, словно комочек, с утра до вечера перекатывается от погреба к амбару, от амбара к молочной
и т. д.
Генерал водил их по усадьбе, хвастался вводимыми порядками, кормил, предоставлял в их распоряжение ломберные столы
и не отказывал в перинах для отдохновения.
Вследствие этого любовь
и доверие дворянства к гостеприимному воплинскому хозяину росли не по дням, а по часам,
и не раз шла даже речь о том, чтоб почтить Утробина крайним знаком дворянского доверия, то есть выбором в предводители дворянства, но
генерал, еще полный воспоминаний о недавнем славном губернаторстве, сам постоянно отклонял от себя эту честь.
На мыску, образуемом речным изгибом (там, где ныне выстроил почти целый поселок Антошка-подлец), чернеет постоялый двор, отдаваемый
генералом в аренду богобоязненному
и смирному мужику Калине Силантьеву, из своих же крепостных.
Во-вторых,
генерал был так долго"хозяином губернии", что всякая ломка
и перетасовка ему самому была по душе.
Взглянул
генерал на Архипушку, подумал: в самом деле, неужели Архипушку освободят? —
и решил: нет, это было бы даже не великодушно!
На вопрос
генерала:"Что сей сон значит?" — губернатор несколько нахмурился, ибо просторечия даже в разговоре не любил, а как сам говорил слогом докладных записок, так
и от других того требовал.
Впрочем, в виду преклонных лет, прежних заслуг
и слишком яркой непосредственности Утробина, губернатор снизошел
и процедил сквозь зубы, что хотя факт обращения к генерал-губернатору Западного края есть факт единичный, так как
и положение этого края исключительное,
и хотя засим виды
и предположения правительства неисповедимы, но что, впрочем, идея правды
и справедливости, с одной стороны, подкрепляемая идеей общественной пользы, а с другой стороны, побуждаемая
и, так сказать, питаемая высшими государственными соображениями.
Генерал слушал эту рацею, выпучив глаза,
и к ужасу своему — понимал.
Архиерей принял
генерала с распростертыми объятиями
и сейчас же велел подать закуску.
Генерал просидел у преосвященного с четверть часа, но не проронил больше ни слова
и даже не прикоснулся ни к балыку, ни к свежей икре. Казалось, он был в летаргическом сне.
Но в январе 1858 года отовсюду посыпались адресы, а следующим летом уже было приступлено к выборам членов комитета об улучшении быта крестьян,
и генерал был в числе двоих, избранных за К—ий уезд.
Тем не менее на глазах
генерала работа по возведению новой усадьбы шла настолько успешно, что он мог уже в июле перейти в новый, хотя далеко еще не отделанный дом
и сломать старый. Но в августе он должен был переселиться в губернский город, чтобы принять участие в работах комитета,
и дело по устройству усадьбы замялось. Иону
и Агнушку
генерал взял с собой, а староста, на которого было возложено приведение в исполнение генеральских планов, на все заочные понуждения отвечал, что крестьяне к труду охладели.
В первое время
генералу было, впрочем, не до усадьбы: он наблюдал, кто из крестьян ломает перед ним шапку
и кто не ломает.
Генерал поседел, похудел
и осунулся; он поселился в трех оштукатуренных комнатах своего нового дома
и на все остальное, по-видимому, махнул рукой.
Генерал вдруг почувствовал себя одиноким
и беспомощным.
Безучастным, скучающим взором глядел
генерал из окон нового дома на воды Вопли
и на изрытый, изуродованный берег ее, тот самый, где было когда-то предположено быть лугу
и цветнику.
Что он,
генерал, в одно утро проснется
и вдругувидит, что все цветет, красуется, благоухает
и никаких признаков недавнего геологического переворота в помине нет.
Конечно, на другой день Иона проспался
и принял прежний смиренный вид, но в сердце
генерала уже заползла холодность.