Неточные совпадения
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что
все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые люди, которые не могут или не хотят понять, что они болтают совершенно
одно и то же.
Как ни стараются они провести между собою разграничительную черту, как ни уверяют друг друга, что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик, а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается, что мотив у них
один и тот же, что
вся разница в том, что
один делает руладу вверх, другой же обращает ее вниз, и что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Случись первое — он совершает подвиг без всякой мысли о его совершении; случись второе — он встречает смерть, как
одну из внезапностей, сцеплением которых была
вся его жизнь.
Он не может сказать себе: «Устрою свою жизнь по-новому», потому что он
весь опутан афоризмами, и нет для него другого выхода, кроме изнурительного маячения от
одного афоризма к другому.
«Долит немец, да и шабаш!» — вопиют в
один голос
все кабатчики,
все лабазники,
все содержатели постоялых дворов.
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он
все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте
одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь будет, только
все лоскутками: в
одном месте клочок, в другом клочок. Ну, Павел Павлыч и видит, что возжаться тут не из чего. Взял да на круг по двадцать рублей десятину и продал. Ан
одна усадьба кирпичом того стоит. Леску тоже немало, покосы!
А вот кстати, в стороне от дороги, за сосновым бором, значительно, впрочем, поредевшим, блеснули и золоченые главы
одной из тихих обителей. Вдали, из-за леса, выдвинулось на простор темное плёсо монастырского озера. Я знал и этот монастырь, и это прекрасное, глубокое рыбное озеро! Какие водились в нем лещи! и как я объедался ими в годы моей юности! Вяленые, сушеные, копченые, жареные в сметане, вареные и обсыпанные яйцами — во
всех видах они были превосходны!
Восклицание «уж так нынче народ слаб стал!» составляет в настоящее время модный припев градов и
весей российских. Везде, где бы вы ни были, — вы можете быть уверены, что услышите эту фразу через девять слов на десятое. Вельможа в раззолоченных палатах, кабатчик за стойкой, земледелец за сохою —
все в
одно слово вопиют: «Слаб стал народ!» То же самое услышали мы и на постоялом дворе.
Жена содержателя двора, почтенная и деятельнейшая женщина, была в избе
одна, когда мы приехали; прочие члены семейства разошлись: кто на жнитво, кто на сенокос. Изба была чистая, светлая, и
все в ней глядело запасливо, полною чашей. Меня накормили отличным ситным хлебом и совершенно свежими яйцами. За чаем зашел разговор о хозяйстве вообще и в частности об огородничестве, которое в здешнем месте считается главным и почти общим крестьянским промыслом.
— Да, убережешься у вас! разве я
один! Нынче и
весь народ вообще слаб стал.
Все, что до сих пор бормоталось,
все бессмысленные обрывки, которыми бесплодно сотрясался воздух, —
все это бормоталось, копилось, нанизывалось и собиралось в виду
одного всеразрешающего слова: «дурак!»
— Сколько смеху у нас тут было — и не приведи господи! Слушай, что еще дальше будет. Вот только немец сначала будто не понял, да вдруг как рявкнет: «Вор ты!» — говорит. А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а я, русский, в
одну минуту
всю твою выдумку опроверг!»
— «Что же, говорю, Василий Порфирыч, условие так условие, мы от условиев не прочь: писывали!» Вот он и сочинил, братец, условие, прочитал, растолковал;
одно слово,
все как следует.
— Да, — говорит
один из них, — нынче надо держать ухо востро! Нынче чуть ты отвернулся, ан у тебя тысяча, а пожалуй, и целый десяток из кармана вылетел. Вы Маркова-то Александра знавали? Вот что у Бакулина в магазине в приказчиках служил? Бывало,
все Сашка да Сашка! Сашка, сбегай туда! Сашка, рыло вымой! А теперь, смотри, какой дом на Волхонке взбодрил! Вот ты и думай с ними!
— Вы
всё смеетесь, господа! — говорит
один из немцев русскому воротиле, — но подумайте, куда вы идете!
Далее мы пролетели мимо Сокольничьей рощи и приехали в Москву. Вагоны, в которых мы ехали, не разбились вдребезги, и земля, на которую мы ступили, не разверзлась под нами. Мы разъехались каждый по своему делу и на
всех перекрестках слышали
один неизменный припев: дурррак!
Только в
одном случае и доныне русский бюрократ всегда является истинным бюрократом. Это — на почтовой станции, когда смотритель не дает ему лошадей для продолжения его административного бега. Тут он вытягивается во
весь рост, надевает фуражку с кокардой (хотя бы это было в комнате), скрежещет зубами, сует в самый нос подорожную и возглашает...
Он никогда не знает, что ему надобно, и потому подслушивает зря и, подслушавши,
все кладет в
одну кучу.
— Да-с, примерли!
все примерли!
Один я да вот Григорий Александрович в здешних местах из стариков остались. Стары, сударь! ветхи! Морковкина Петра Александровича, предводителя-то нашего бывшего, помните?
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах были — и тех
всех до
одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Нет-с, до краев еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп
один, так и тот намеднись при
всей публике так и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры, не поверю! Это духовное-то лицо!
— Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно я низкого звания человек, однако при
всем том так себя понимаю, что, кажется, тыщ бы не взял, чтобы, значит, на
одной линии с мужиком идти! Помилуйте!
одной, с позволения сказать, вони… И боже ты мой! Ну, а они — они ничего-с! для них это, значит, заместо как у благородных господ амбре.
Приняв во внимание
все вышеизложенное, а равным образом имея в виду, что казенное содержание, сопряженное с званием сенатора кассационных департаментов, есть
один из прекраснейших уделов, на которые может претендовать смертный в сей земной юдоли, — я бодро гляжу в глаза будущему! Я не ропщу даже на то, что некоторые из моих товарищей по школе, сделавшись адвокатами, держат своих собственных лошадей, а некоторые, сверх того, имеют и клеперов!
Предположение это так нелепо и, можно сказать, даже чудовищно, что ни
один адвокат никогда не осмелится остановиться на идее ненаказуемости, и
все так называемые оправдательные речи суть не что иное, как более или менее унизительные варьяции на тему: „не пойман — не вор!“
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть
всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не
одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Благородные твои чувства, в письме выраженные, очень меня утешили, а сестрица Анюта даже прослезилась, читая философические твои размышления насчет человеческой закоренелости. Сохрани этот пламень, мой друг! сохрани его навсегда. Это единственная наша отрада в жизни, где, как тебе известно,
все мы странники, и ни
один волос с головы нашей не упадет без воли того, который заранее
все знает и определяет!
Мы должны любить его, во-первых, потому, что начальство есть, прежде
всего, друг человечества, или, как у нас в институте, в
одном водевиле, пели...
— Да, список есть: найдена бумажка, на которой карандашом написано пятнадцать фамилий, и, что
всего прискорбнее, в числе участников общества значится
один уланский офицер.
— Я положительно убежден, что найденный список с пятнадцатью фамилиями представляет собой силы далеко не
всего общества, а лишь
одного из отделов его!
Другой
весь век на
одном месте сидит, и никто его не замечает:
все равно, что он есть, что его нет.
Стало быть, нужно только с уменьем пользоваться этим двигателем, нужно только уметь направить его,
одним словом, нужно внимательно пересмотреть устав пресечения и предупреждения преступлений — и тогда
все будет благополучно!
Теперь же могу сказать только
одно: они хотели переформировать
всю Россию и, между прочим, требовали, чтобы каждый, находясь у себя дома, имел право считать себя в безопасности.
Вы знаете мои правила! Вам известно, что я не могу быть предан не всецело! Ежели я кому-нибудь предаюсь, то делаю это безгранично… беззаветно! Я
весь тут. Я люблю, чтоб начальник ласкал меня, и ежели он ласкает, то отдаюсь ему совсем! Если сегодня я отдаюсь душой судебному генералу, то его
одного и люблю, и
всех его соперников ненавижу! Но ежели завтра меня полюбит контрольный генерал, то я и его буду любить
одного, и
всех его соперников буду ненавидеть!
Милая маменька! Помнится, что в
одном из предыдущих писем я разъяснял вам мою теорию отношений подчиненного к начальнику. Я говорил, что с начальниками нужно быть сдержанным и всячески избегать назойливости. Никогда не следует утомлять их… даже заявлениями преданности.
Всё в меру, милая маменька!
все настолько; чтобы физиономия преданного подчиненного не примелькалась, не опротивела!
Одним словом, это был монополист, который всякую чужую копейку считал гулящею и не успокоивался до тех пор, пока не залучит
всё в свой карман.
— Какое же дело! Вино вам предоставлено было
одним курить — кажется, на что статья подходящая! — а много ли барыша нажили! Побились, побились, да к тому же Дерунову на поклон пришли — выручай! Нечего делать — выручил! Теперь
все заводы в округе у меня в аренде состоят. Плачу аренду исправно, до ответственности не допущаю — загребай помещик денежки да живи на теплых водах!
— Пять тысяч — самая христианская цена. И деньги сейчас в столе — словно бы для тебя припасены. Пять тысяч на круг! тут и худая, и хорошая десятина —
всё в
одной цене!
Но, может быть, он дома
один на
один в потолок плевал? Может быть, он"Собранием иностранных романов"зачитывался? Неужто и это зазорно? Неужто и это занятие настолько подозрительно, что даже и ему нельзя предаваться в тишине, но должно производить публично, в виду
всех?
В прежние времена говаривали:"Тайные помышления бог судит, ибо он
один в совершенстве видит сокровенную человеческую мысль…"Нынче
все так упростилось, что даже становой, нимало не робея, говорит себе:"А дай-ка и я понюхаю, чем в человеческой душе пахнет!"И нюхает.
Куроед, совместивший в своем
одном лице
всю академию нравственных и политических наук! Куроед-сердцеведец, куроед-психолог, куроед-политикан! Куроед, принимающий на себя расценку обывательских убеждений и с самым невозмутимым видом
одним выдающий аттестат благонадежности, а другим — аттестат неблагонадежности!
Еще на днях
один становой-щеголь мне говорил:"По-настоящему, нас не становыми приставами, а начальниками станов называть бы надо, потому что я, например, за
весь свой стан отвечаю: чуть ежели кто ненадежен или в мыслях нетверд — сейчас же к сведению должен дать знать!"Взглянул я на него — во
всех статьях куроед! И глаза врозь, и руки растопырил, словно курицу поймать хочет, и носом воздух нюхает. Только вот мундир — мундир, это точно, что ловко сидит! У прежних куроедов таких мундирчиков не бывало!
А"кандауровский барин"между тем плюет себе в потолок и думает, что это ему пройдет даром. Как бы не так! Еще счастлив твой бог, что начальство за тебя заступилось,"поступков ожидать"велело, а то быть бы бычку на веревочке! Да и тут ты не совсем отобоярился, а вынужден был в Петербург удирать! Ты надеялся
всю жизнь в Кандауровке, в халате и в туфлях, изжить, ни
одного потолка неисплеванным не оставить — ан нет! Одевайся, обувайся, надевай сапоги и кати, неведомо зачем, в Петербург!
Да и
один ли становой!
один ли исправник! Вон Дерунов и партикулярный человек, которому ничего ни от кого не поручено, а попробуй поговори-ка с ним по душе! Ничего-то он в психологии не смыслит, а ежели нужно, право, не хуже любого доктора философии
всю твою душу по ниточке разберет!
Только
одно слово от себя прилги или скрой
одно слово — и
вся человеческая подноготная словно на ладони!
Все это я и прежде очень хорошо знал. Я знал и то, что"дураков учить надо", и то, что"с суконным рылом"в калашный ряд соваться не следует, и то, что"на то в море щука, чтобы карась не дремал". Словом сказать,
все изречения, в которых, как в неприступной крепости, заключалась наша столповая, безапелляционная мудрость. Мало того, что я знал:при
одном виде избранников этой мудрости я всегда чувствовал инстинктивную оторопь.
Казалось,
вся эта заглохшая, одичалая чаща в
один голос говорила мне:"вырастили! выхолили!"и вот пришел «скучающий» человек, которому неизвестно почему, неизвестно что надоело, пришел, черкнул какое-то дурацкое слово — и разом уничтожил
весь этот процесс ращения и холения!
—
Одного лозняку тут на
всю жизнь протопиться станет! Мы уж сколько лет им протапливаемся, а
все его, каторжного, не убывает. Хитер, толстомясой (то есть Дерунов)! За
всю Палестину пять тысяч надавал! Ах, дуй те горой! Да тут
одного гвоздья… да кирпича… да дров… окромя
всего прочего… ах ты, господи!
— Теперь, брат, не то, что прежде! — говорили
одни приезжие, — прежде, бывало, живешь ты в деревне, и никому нет дела, в потолок ли ты плюешь, химией ли занимаешься, или Поль де Кока читаешь! А нынче, брат, ау! Химию-то изволь побоку, а читай Поль де Кока, да ещё так читай, чтобы
все твои домочадцы знали, что ты именно Поль де Кока, а не"Общепонятную физику"Писаревского читаешь!
Я был на
один шаг от опасности, и ежели не попался в беду, то обязан этим лишь тому, что Дерунов сам еще не вполне обнял
всю обширность полномочий, которые находятся в его распоряжении.