Неточные совпадения
«А что, в
самом деле, — говорю я
себе, — ежели потравы могут
быть устранены без агитации, то зачем же агитировать?
Ведь примирившийся счастлив — оставьте же его
быть счастливым в его бессознательности! не будите в нем напрасного недовольства
самим собою, недовольства, которое только производит в нем внутренний разлад, но в конце концов все-таки не сделает его ни более способным к правильной оценке явлений, из которых слагается ни для кого не интересная жизнь простеца, ни менее беззащитным против вторжения в эту жизнь всевозможных внезапностей.
Тут
была простая мораль «пур ле жанс», которую ни один делец обуздания никогда не считает для
себя обязательною и в которой всегда имеется достаточно широкая дверь, чтобы выйти из области азбучных афоризмов
самому и вывести из нее своих присных.
Говоря по совести, оно не только лишено какой бы то ни
было согласованности, но все сплошь как бы склеено из кусочков и изолированных теорий, из которых каждая питает
саму себя, организуя таким образом как бы непрекращающееся вавилонское столпотворение.
— А та и крайность, что ничего не поделаешь. Павел-то Павлыч, покудова у него крепостные
были, тоже с умом
был, а как отошли, значит, крестьяне в казну — он и узнал
себя. Остались у него от надела клочочки —
сам оставил: всё получше, с леском, местечки
себе выбирал — ну, и не соберет их. Помаялся, помаялся — и бросил. А Сибирян эти клочочки все к месту пристроит.
— Нет, выгода должна
быть, только птицы совсем ноне не стало. А ежели и
есть птица, так некормна, проестлива. Как ты ее со двора-то у мужичка кости да кожа возьмешь — начни-ка ее кормить, она
самоё себя съест.
То же
самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи
были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял
собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив еще в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и таких горохов представит, каких и во сне не снилось помещикам!
И не одно это припомнил, но и то, как я краснел, выслушивая эти восклицания. Не потому краснел, чтоб я сознавал
себя дураком, или чтоб считал
себя вправе поступать иначе, нежели поступал, а потому, что эти восклицания напоминали мне, что я мог поступать иначе,то
есть с выгодою для
себя и в ущерб другим, и что
самый факт непользования этою возможностью у нас считается уже глупостью.
Ну,
само собой, окружили его друзья-приятели,
пьют,
едят, на рысаках по Москве гоняют, народ давят — словом сказать, все удовольствия, что только можно вообразить!
Я догадался, что имею дело с бюрократом
самого новейшего закала. Но — странное дело! — чем больше я вслушивался в его рекомендацию
самого себя, тем больше мне казалось, что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит все тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то
был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и
самому себе в глаза наплевать…
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в
самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он не в чернильницу, а больше в рот
себе сует. Из-за того только и держат, что предводителем
был, так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
P. S. Помните ли вы Ерофеева, милая маменька? того
самого Ерофеева, который к нам по праздникам из школы хаживал? Теперь он адвокат, и представьте
себе, какую штуку удрал! — взял да и объявил
себя специалистом по части скопцов! До тех пор у него совсем дел не
было, а теперь от скопцов отбою нет! На днях выиграл одно дело и получил сорок тысяч. Сорок тысяч, милая маменька!! А ведь он даже не очень умный!
Поэтому, друг мой, ежели ты и видишь, что высший человек проштрафился, то имей в виду, что у него всегда
есть ответ: я, по должности своей, опыты производил! И все ему простится, потому что он и
сам себя давно во всем простил. Но тебе он никогда того не простит, что ты его перед начальством в сомнение или в погрешность ввел.
Но, начертав
себе эту ligne de conduite, [линию поведения (франц.)] я, к сожалению,
сам не удержался на ней. Я
был усерден и предан более, нежели требовалось…
— И земля не бессудная, и резону не платить нет, а только ведь и деньга защитника любит. Нет у нее радетеля — она промеж пальцев прошла!
есть радетель — она и
сама собой в кармане запутается. Ну, положим, рассрочил ты крестьянам уплату на десять лет… примерно, хоть по полторы тысячи в год…
Сад заглох, дорожек не
было и помина, но березы, тополи и липы разрослись так роскошно, что мне
самому стало как-то не по
себе, когда я подумал, что,
быть может, через месяц или через два, приедет сюда деруновский приказчик, и по манию его ляжет, посеченная топором, вся эта великолепная растительность.
— Опять ежели теперича
самим рубить начать, — вновь начал Лукьяныч, — из каждой березы верно полсажонок выйдет. Ишь какая стеколистая выросла — и вершины-то не видать! А под парками-то восемь десятин — одних дров полторы тыщи саженей
выпилить можно! А молодятник
сам по
себе! Молодятник еще лучше после вырубки пойдет! Через десять лет и не узнаешь, что тут рубка
была!
Само собой, чтобы, примерно, в ответе перед ним не остаться, скажешь ему: не весь, мол, такой лес,
есть и прогалинки.
— Эх, Степан Лукьяныч, как это, братец, ты говоришь:"соврал!"Могу ли я теперича господина обманывать! Может, я через это
самое кусок хлеба
себе получить надеюсь, а ты говоришь:"соврал!"А я все одно, что перед богом, то и перед господином! Возьмем теперича хоть это
самое Филипцево!
Будем говорить так: что для господина приятнее, пять ли тысяч за него получить или три? Сказывай!
— Нет, как хочешь, а нанять тройку и без всякой причины убить ямщика — тут
есть своего рода дикая поэзия! я за
себя не ручаюсь… может
быть, и я сделал бы то же
самое!
Он
был в этом случае только юмористом, добродушно подсмеивающимся над
самим собой и в то же время снисходительно выдерживающим и чужую шутку.
Грека-то видите, что возле генерала сидит? — он собственно воротило и
есть, а генерал не
сам по
себе, а на содержании у грека живет.
— А вы думали как? вы, может
быть, думали, что миллионер из беспортошника так,
сам собой, и делается?
Сам генерал, Павел Петрович Утробин,
был старик лет пятидесяти, бодрый, деятельный, из
себя краснощекий и тучный.
Затем, когда все земное
было им совершено, он
сам, motu proprio, [добровольно (лат.)] вышел в отставку с приличною пенсией (это
было лет за десять до упразднения крепостного права) и поселился у
себя в Воплине.
Вследствие этого любовь и доверие дворянства к гостеприимному воплинскому хозяину росли не по дням, а по часам, и не раз шла даже речь о том, чтоб почтить Утробина крайним знаком дворянского доверия, то
есть выбором в предводители дворянства, но генерал, еще полный воспоминаний о недавнем славном губернаторстве,
сам постоянно отклонял от
себя эту честь.
Само собою разумеется, что во всем этом не
было ни тени намека ни на социализм, ни на коммунизм, о которых он, впрочем, и понятия не имел, но тем не менее поступок его произвел сенсацию.
Трудно представить
себе, что может произойти и на что может сделаться способен человек, коль скоро обиженное и возбужденное воображение его усвоит
себе какое-нибудь убеждение, найдет подходящий образ. Генерал глубоко уверовал, что Анпетов негодяй, и сквозь призму этого убеждения начал строить его жизнь.
Само собой разумеется, что это
был вымышленный и совершенно фантастический роман, но роман, у которого
было свое незыблемое основание и который можно
было пополнять и варьировать до бесконечности.
Сам Петенька не готовил
себя специально ни по какой части, но действовал с таким расчетом, чтоб
быть необходимым всюду, где бы ни пришлось.
— Да сначала, как уставную-то грамоту писал, перестарался уж очень. Землю, коя получше, за
собой оставил, ан дача-то и вышла у него клочьями. Тоже плут ведь он! думал:"Коли я около
самой ихней околицы землю отрежу, так им и курицы некуда
будет выпустить!" — ан вышло, что курицы-то и завсе у него в овсе!
—
Было и прежде, да прежде-то от глупости, а нынче всё от ума. Вороват стал народ, начал
сам себя узнавать. Вон она, деревня-то! смотри, много ли в ней старых домов осталось!
Да, Хрисашка еще слишком добр, что он только поглядывает на твою кубышку, а не отнимает ее. Если б он захотел, он взял бы у тебя всё: и кубышку, и Маремьяну Маревну на придачу. Хрисашка! воспрянь — чего ты робеешь! Воспрянь — и плюнь в
самую лохань этому идеологу кубышки! Воспрянь — и бери у него все: и жену его, и вола его, и осла его — и пусть хоть однажды в жизни он
будет приведен в необходимость представить
себе,что у него своегоили ничего, или очень мало!
Наконец, когда все пожелания
были высказаны, когда исчерпались все междометия, прения упали
само собою, и все стали расходиться, в числе прочих вышел и я, сопутствуемый другом моим, Александром Петровичем Тебеньковым.
Следовательно,
самая лучшая внутренняя политика относительно печенегов — это раз навсегда сказать
себе: чем меньше им давать, тем больше они
будут упорствовать в удовольствии.
Другая бы мать давно этакого молодца в суздаль-монастырь упекла!" — рассуждает
сама с
собой Марья Петровна, совершенно убежденная, что
есть на свете какой-то суздаль-монастырь, в который чадолюбивые родители имеют право во всякое время упекать не нравящихся им детей.
А Марья Петровна
была довольна и счастлива. Все-то она в жизни устроила, всех-то детей в люди вывела, всех-то на дорогу поставила. Сенечка вот уж генерал — того гляди, губернию получит! Митенька — поди-ка, какой случай имеет! Феденька
сам по
себе, а Пашенька за хорошим человеком замужем! Один Петенька сокрушает Марью Петровну, да ведь надо же кому-нибудь и бога молить!
Но,
само собою разумеется, что где бы я ни
была, сердцем я всегда с тобою.
— Нет, не то что привыкла, а так как-то. Я не принуждала
себя, а просто
само собой сделалось. Терпелив он
был. Вот и хозяйством я занялась —
сама не знаю как. Когда я у папеньки жила, ничто меня не интересовало — помнишь? Любила я, правда, помечтать, а спроси, об чем — и
сама сказать не сумею. А тут вдруг…
— И как еще тяготился-то! Очень-очень скучал! Представь только
себе: в то время вольную продажу вина вдруг открыли — всем ведь залоги понадобились! Давали под бумаги восемь и десять процентов, а по купонам получка —
само по
себе. Ты сочти: если б руки-то у него
были развязаны — ведь это пятнадцать, а уж бедно-бедно тринадцать процентов на рубль он получал бы!
Он опять меланхолически скосил глаза в сторону Машеньки и опять показал мне свою фистулу."Знает ли она, что у него под скулой фистула?" — невольно спросил я
себя и тут же, внимательно обсудив все обстоятельства дела, решил, что не только знает, но что даже,
быть может, и пластырь-то на фистулу она
сама, собственными ручками, налепляет.
— Нет, так… Я уж ему ответила. Умнее матери хочет
быть… Однако это еще бабушка надвое сказала… да! А впрочем, и я хороша; тебя прошу не говорить об нем, а
сама твержу:"Коронат да Коронат!"Будем-ка лучше об
себе говорить. Вот я сперва закуску велю подать, а потом и поговорим; да и наши, того гляди, подъедут. И преприятно денек вместе проведем!
— Ничего я не имею, а вообще… Что ж, коли хочет по медицинской части идти — пусть идет, я препятствовать не могу! Может
быть, он и счастье
себе там найдет; может
быть,
сам бог ему невидимо на эту дорогу указывает! Только уж…
—
Есть радость жаловаться! Мать-то, может,
сама и учила… Да и ему… какой ему резон
себя представленья лишать? Дядя! вы у нас долго пробудете?
— Как что смешного! Мальчишка в семнадцать лет — и
сам себе звание определяет… ха-ха! Медиком
быть хочу… ха-ха!
— Я не имею чести знать Короната Савича, — обратился он ко мне, — и, конечно, ничего не могу сказать против выбора им медицинской карьеры. Но, за всем тем, позволяю
себе думать, что с его стороны пренебрежение к юридической карьере, по малой мере, легкомысленно, ибо в настоящее время профессия юриста
есть самая священная из всех либеральных профессий, открытых современному человеку.
То
были сладкие, нервные слезы, под тихое журчание которых незаметно,
сами собой, устроивались наши служебные карьеры…
Я ничего не
буду говорить о
себе, кроме того, что во всех этих спорах и пререканиях я почти исключительно играю роль свидетеля. Но считаю нелишним обратить внимание читателей на Тебенькова и Плешивцева, как на живое доказательство того, что даже
самое глубокое разномыслие не может людям препятствовать делать одно и то же дело, если этого требует начальство.
Это
было ясно. В сущности, откуда бы ни отправлялись мои друзья, но они, незаметно для
самих себя, фаталистически всегда приезжали к одному и тому же выходу, к одному и тому же практическому результату. Но это
была именно та «поганая» ясность, которая всегда так глубоко возмущала Плешивцева. Признаюсь, на этот раз она и мне показалась не совсем уместною.
Таким образом, и солдаты, и деньги
были даны. И вот, в одно прекрасное утро, баварцы, баденцы и проч. проснулись не просто королевскими, но императорско-королевскими подданными.
Само собою разумеется, что это привело их в восторг.
Это
была скорбная пора; это
была пора, когда моему встревоженному уму впервые предстал вопрос: что же, наконец, такое этот патриотизм, которым всякий так охотно заслоняет
себя, который я
сам с колыбели считал для
себя обязательным и с которым, в столь решительную для отечества минуту,
самый последний из прохвостов обращался
самым наглым и бесцеремонным образом?