Неточные совпадения
Дорога от М. до Р. идет семьдесят верст проселком. Дорога тряска и мучительна; лошади сморены, еле живы; тарантас сколочен на живую нитку; на половине дороги надо часа три кормить. Но на этот раз дорога
была для меня поучительна. Сколько раз проезжал я по ней, и никогда ничто не поражало меня: дорога как дорога, и лесом идет, и перелесками, и полями, и болотами. Но вот
лет десять, как я не
был на родине, не
был с тех пор, как помещики взяли в руки гитары и запели...
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не
будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте
лет через сорок вырастет!
А вот кстати, в стороне от дороги, за сосновым бором, значительно, впрочем, поредевшим, блеснули и золоченые главы одной из тихих обителей. Вдали, из-за леса, выдвинулось на простор темное плёсо монастырского озера. Я знал и этот монастырь, и это прекрасное, глубокое рыбное озеро! Какие водились в нем лещи! и как я объедался ими в
годы моей юности! Вяленые, сушеные, копченые, жареные в сметане, вареные и обсыпанные яйцами — во всех видах они
были превосходны!
— Ну вот, его самого. Теперь он у Адама Абрамыча первый человек состоит. И у него своя фабричка
была подле Адам Абрамычевой; и тоже пофордыбачил он поначалу, как Адам-то Абрамыч здесь поселился. Я-ста да мы-ста, да куда-ста кургузому против нас устоять! Ан через
год вылетел. Однако Адам Абрамыч простил. Нынче Прохор-то Петров у него всем делом заправляет — оба друг дружкой не нахвалятся.
— Нет, нынче как можно, нынче не в пример нашему брату лучше! А в четвертом
году я чуть
было даже ума не решился, так он меня истиранил!
— Ну, вот! вот он самый и
есть! Так жил-был этот самый Скачков, и остался он после родителя
лет двадцати двух, а состояние получил — счету нет! В гостином дворе пятнадцать лавок, в Зарядье два дома, на Варварке дом, за Москвой-рекой дом, в Новой Слободе… Чистоганом миллион… в товаре…
Как видите, это
было еще до появления становых приставов на арене внутреннеполитической деятельности (сосчитайте, сколько мне лет-то!).
— В Москве, сударь! в яме за долги
года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он не в чернильницу, а больше в рот себе сует. Из-за того только и держат, что предводителем
был, так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
Это
был малый
лет тридцати, с круглым, чистым и румяным лицом, курчавою головою, небольшою светло-русою бородкой и маленькими, беспокойно высматривающими глазками.
Начальство заметило меня; между обвиняемыми мое имя начинает вселять спасительный страх. Я не смею еще утверждать решительно, что последствием моей деятельности
будет непосредственное и быстрое уменьшение проявлений преступной воли (а как бы это
было хорошо, милая маменька!), но, кажется, не ошибусь, если скажу, что
года через два-три я
буду призван к более высокому жребию.
Двадцати шести, двадцати семи
лет я
буду прокурором — это почти верно. Я имею полное основание рассчитывать на такое повышение, потому что если уже теперь начальство без содрогания поручает мне защиту государственного союза от угрожающих ему опасностей, то ясно, что в будущем меня ожидают очень и очень серьезные служебные перспективы.
Человек он
был средних дет (
лет тридцати пяти или с небольшим) и чрезвычайно приятной наружности.
Черная изба
была довольно обширная о трех окнах комната, в которой, за перегородкой, с молодою женой (женился он довольно поздно, когда ему
было уже около тридцати
лет) ютился сам хозяин.
Мне, юноше
лет тринадцати — четырнадцати,
было столько раз говорено об уме Осипа Иваныча, что я даже побаивался его.
Двадцать
лет тому назад никто бы не догадался, что из Т*** можно что-нибудь возить; теперь не только возят, но даже прямо говорят, что и конца этой возке не
будет.
Несмотря на свои с лишком шестьдесят
лет, он
был совершенно бодр и свеж.
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли,
было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый,
был, да и в том тесно стало. Скоро пять
лет будет, как вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье
было. При деньгах да не пожить? за это и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли какой?
— Какие дела! всех дел не переделаешь! Для делов дельцы
есть — ну, и пускай их, с богом, бегают! Господи! сколько
годов, сколько годов-то прошло! Голова-то у тебя ведь почесть белая! Чай, в город-то в родной въехали, так диву дались!
— По правде сказать, невелико вам нынче веселье, дворянам. Очень уж оплошали вы. Начнем хоть с тебя: шутка сказать, двадцать
лет в своем родном гнезде не бывал!"Где
был? зачем странствовал?" — спросил бы я тебя — так сам, чай, ответа не дашь! Служил семь
лет, а выслужил семь реп!
— Я-то сержусь! Я уж который
год и не знаю, что за «сердце» такое на свете
есть! На мужичка сердиться! И-и! да от кого же я и пользу имею, как не от мужичка! Я вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с мужиком! не твое это дело! Предоставь мне с мужика получать! уж я своего не упущу, всё до копейки выберу!
— И земля не бессудная, и резону не платить нет, а только ведь и деньга защитника любит. Нет у нее радетеля — она промеж пальцев прошла!
есть радетель — она и сама собой в кармане запутается. Ну, положим, рассрочил ты крестьянам уплату на десять
лет… примерно, хоть по полторы тысячи в
год…
"По полторы тысячи! стало
быть, пятнадцать тысяч в десять
лет! — мелькнуло у меня в голове. — Однако, брат, ты ловок! сколько же разом-тоты намерен
был мне отсыпать!"
Через минуту в комнату вошел средних
лет мужчина, точь-в-точь Осип Иваныч, каким я знал его в ту пору, когда он
был еще мелким прасолом. Те же ласковые голубые глаза, та же приятнейшая улыбка, те же вьющиеся каштановые с легкою проседию волоса. Вся разница в том, что Осип Иваныч ходил в сибирке, а Николай Осипыч носит пиджак. Войдя в комнату, Николай Осипыч помолился и подошел к отцу, к руке. Осип Иваныч отрекомендовал нас друг другу.
— И кончать тоже с умом надо. Сами в глаза своего дела не видели, а кругом пальца обернуть его хотите. Ни с мужиками разговору не имели, ни какова такова земля у вас
есть — не знаете. Сколько
лет терпели, а теперь в две минуты конец хотите сделать!
В течение многих
лет одно у меня
было в мыслях: кончить.
— Опять ежели теперича самим рубить начать, — вновь начал Лукьяныч, — из каждой березы верно полсажонок выйдет. Ишь какая стеколистая выросла — и вершины-то не видать! А под парками-то восемь десятин — одних дров полторы тыщи саженей
выпилить можно! А молодятник сам по себе! Молодятник еще лучше после вырубки пойдет! Через десять
лет и не узнаешь, что тут рубка
была!
— Вот тут ваш папенька пятнадцать
лет назад лес вырубил, — хвалил Лукьяныч, — а смотри, какой уж стеколистый березнячок на его месте засел. Коли-ежели только терпение, так через двадцать
лет цены этому лесу не
будет.
— Одного лозняку тут на всю жизнь протопиться станет! Мы уж сколько
лет им протапливаемся, а все его, каторжного, не убывает. Хитер, толстомясой (то
есть Дерунов)! За всю Палестину пять тысяч надавал! Ах, дуй те горой! Да тут одного гвоздья… да кирпича… да дров… окромя всего прочего… ах ты, господи!
— Даже очень довольно смотрели. Мы, ваше благородие, здешние жители. Может, около каждого куста раз десять обошли. Очень довольно знаем. В Филипцеве это точно, что
есть лесок, а в прочиих местах
лет двадцать настоящего лесу дожидаться надо!
— И какой еще лес-то пойдет! В десять
лет и не узнаешь,
была ли тут рубка или нет! Место же здесь боровое, ходкое!
И увы! я с горестью должен сознаться, что фамилия моя ровно ничего не сказала ей, кроме того, что я к — ский помещик и как-то
летом был у Осипа Иваныча с предложением каких-то земельных обрезков.
Ну, скажите на милость, зачем тут «калегварды»? что они могут тут поделать, несмотря на всю свою крупитчатость? Вот кабы Дерунову, Осипу Иванычу,
годов сорок с плеч долой — это точно! Можно
было бы залюбоваться на такую парочку!
В 1848
году путешествовали мы с известным адвокатом Евгением Легкомысленным (для чего я привлек к моему рассказу адвоката Легкомысленного — этого я и теперь объяснить себе не могу; ежели для правдоподобия, то ведь в 1848
году и адвокатов, в нынешнем значении этого слова, не существовало!!) по Италии, и, как сейчас помню, жили мы в Неаполе, волочились за миловидными неаполитанками,
ели frutti di mare [дары моря (итал.)] и
пили una fiasca di vino. [фляжку вина (итал.)]
— В стары
годы охоч
был. А впрочем, скажу прямо: и молод
был — никогда этих соусСв да труфелей не любил. По-моему, коли-ежели все как следует, налицо, так труфель тут только препятствует.
Сам генерал, Павел Петрович Утробин,
был старик
лет пятидесяти, бодрый, деятельный, из себя краснощекий и тучный.
Служил он некогда,
лет пятнадцать сряду, губернатором и
был, как тогда говорилось, хозяином своей губернии.
А между тем грозный час не медлил, и в конце 1857
года уже сделан
был первый шаг к разрешению крестьянского вопроса.
Впрочем, в виду преклонных
лет, прежних заслуг и слишком яркой непосредственности Утробина, губернатор снизошел и процедил сквозь зубы, что хотя факт обращения к генерал-губернатору Западного края
есть факт единичный, так как и положение этого края исключительное, и хотя засим виды и предположения правительства неисповедимы, но что, впрочем, идея правды и справедливости, с одной стороны, подкрепляемая идеей общественной пользы, а с другой стороны, побуждаемая и, так сказать, питаемая высшими государственными соображениями.
— А я, вашество, в нынешнем
году переформировку у себя затеял, — произнес он как-то машинально, словно эта идея одна и
была в его голове.
Но в январе 1858
года отовсюду посыпались адресы, а следующим
летом уже
было приступлено к выборам членов комитета об улучшении быта крестьян, и генерал
был в числе двоих, избранных за К—ий уезд.
Анпетов
был малый
лет двадцати семи, получивший очень ограниченное образование, но неглупый по природе и, главное, очень сочувствующий.
Я знал, например, много таких карьеристов, которые, никогда не читав ни одной русской книги и получив научно-литературное образование в театре Берга, так часто и так убежденно повторяли:"la litterature russe — parlez moi de Гa!"[не говорите мне о русской литературе! (франц.)] или «ah! si l'on me laissait faire, elle n'y verrait que du feu, votre charmante litterature russe!» [ах,
будь это в моей власти, я бы сжег ее, вашу очаровательную русскую литературу! (франц.)] — что люди, даже более опытные, но тоже ничего не читавшие и получившие научно-литературное образование в танцклассе Кессених, [Танцкласс этот
был знаменит в сороковых
годах и помещался в доме Тарасова, у Измайловского моста.
К таким именно обманывающим доверие начальства карьеристам принадлежал и Петенька Утробин. В 1860–1861
годах он
был прогрессист; в 1862
году он поглядывал по сторонам и обнюхивал, чем пахнет; в 186*
году — прямо объявил себя консерватором.
Вино тоже не понравилось ему, хотя это
был добрый St-Julien,
года четыре лежавший в подвале у генерала.
Одно только и держит на уме:"Возьму, разорю и убегу!"И точно, в два-три
года всё до нитки спустит: скотину выпродаст, стройку сгноит, поля выпашет, даже кирпич какой
есть — и тот выломает и вывезет.
— Какой он молодой — сорок
лет с лишком
будет! Приехал он сюда, жил смирно, к помещикам не ездил, хозяйством не занимался, землю своим же бывшим крестьянам почесть за ничто сдавал — а выжили!
Таким образом проходит
год, а может
быть, и два — я все продолжаю мою систему, то
есть ничего прямо не дозволяю, но и ничего прямо не воспрещаю.
Все кричат: «Осторожнее! осторожнее! потому что, если оставит нас Тебеньков, — мы погибли!» Так проходит,
быть может, еще целый
год.
Однажды Сенечка насмерть перессорился с маменькой из-за бани. Приехавши
летом в отпуск, вздумал он вымыться в баньке и пришел доложить об этом маменьке. Он тогда только что
был произведен в статские советники и назначен вице-директором какого-то департамента.
То видится ему, что маменька призывает его и говорит:"Слушай ты меня, друг мой сердечный, Сенечка!
лета мои преклонные, да и здоровье не то, что
было прежде…"и в заключение читает ему завещание свое, читает без пропусков (не так, как Митеньке:"там, дескать, известные формальности"), а сплошь, начиная с во имяи кончая «здравым умом и твердою памятью», и по завещанию этому оказывается, что ему, Сенечке, предоставляется сельцо Дятлово с деревнею Околицей и село Нагорное с деревнями, а всего тысяча сорок две души…