Неточные совпадения
Нет, мой друг, —
говорил мой повествователь, вскочив со стула, — заеду туда, куда люди не ходят, где не знают, что
есть человек, где имя его неизвестно.
У меня
был обед, и множество так называемых друзей, собравшись, насыщали праздный свой голод на мой счет. Один из бывших тут, который внутренне меня не любил, начал
говорить с сидевшим подле него, хотя вполголоса, но довольно громко, чтобы говоренное жене моей и многим другим слышно
было.
Все сие
было отринуто, продажа дому уничтожена, меня осудили за ложной мой поступок лишить чинов, — и требуют теперь, —
говорил повествователь, — хозяина здешнего в суд, дабы посадить под стражу до окончания дела.
Вспомнил я, что некогда блаженной памяти нянюшка моя Клементьевна, по имени Прасковья, нареченная Пятница, охотница
была до кофею и
говаривала, что помогает он от головной боли. Как чашек пять
выпью, —
говаривала она, — так и свет вижу, а без того умерла бы в три дни.
Он их в суд за то не отдал, но скрыл их у себя, объявя правительству, что они бежали;
говоря, что ему прибыли не
будет, если крестьянина его высекут кнутом и сошлют в работу за злодеяние.
Говорили, что я принял мзду от жены убитого асессора, да не лишится она крестьян своих отсылкою их в работу, и что сия-то истинная
была причина странным и вредным моим мнениям, право всего дворянства вообще оскорбляющим.
Ш. Как, матка? Сверх того, что в нынешние времена не худо иметь хороший чин, что меня называть
будут: ваше высокородие, а кто поглупее — ваше превосходительство; но будет-таки кто-нибудь, с кем в долгие зимние вечера можно хоть поиграть в бирюльки. А ныне сиди, сиди, все одна; да и того удовольствия не имею, когда чхну, чтоб кто
говорил: здравствуй. А как муж
будет свой, то какой бы насморк ни
был, все слышать
буду: здравствуй, мой свет, здравствуй, моя душенька…
Если бы,
говорят некоторые, запрещено
было наемное удовлетворение любовныя страсти, то бы нередко
были чувствуемы сильные в обществе потрясения.
— Последний из проезжающих, —
говорил мне почталион, —
был человек лет пятидесяти; едет по подорожной в Петербург.
— Вообрази себе, —
говорил мне некогда мой друг, — что кофе, налитый в твоей чашке, и сахар, распущенный в оном, лишали покоя тебе подобного человека, что они
были причиною превосходящих его силы трудов, причиною его слез, стенаний, казни и поругания; дерзай, жестокосердой, усладить гортань твою. — Вид прещения, сопутствовавший сему изречению, поколебнул меня до внутренности. Рука моя задрожала, и кофе пролился.
Здесь, на почтовом дворе, встречен я
был человеком, отправляющимся в Петербург на скитание прошения. Сие состояло в снискании дозволения завести в сем городе свободное книгопечатание. Я ему
говорил, что на сие дозволения не нужно, ибо свобода на то дана всем. Но он хотел свободы в ценсуре, и вот его о том размышлении.
Если упоминалося где о князе или графе, того не дозволял он печатать,
говоря: сие
есть личность, ибо у нас
есть князья и графы между знатными особами.]
Буллу свою начинает он жалобою на диавола, который куколь сеет во пшенице, и
говорит: «Узнав, что посредством сказанного искусства многие книги и сочинения, в разных частях света, наипаче в Кельне, Майнце, Триере, Магдебурге напечатанные, содержат в себе разные заблуждения, учения пагубные, христианскому закону враждебные, и ныне еще в некоторых местах печатаются, желая без отлагательства предварить сей ненавистной язве, всем и каждому сказанного искусства печатникам и к ним принадлежащим и всем, кто в печатном деле обращается в помянутых областях, под наказанием проклятия и денежныя пени, определяемой и взыскиваемой почтенными братиями нашими, Кельнским, Майнцким, Триерским и Магдебургским архиепископами или их наместниками в областях, их, в пользу апостольской камеры, апостольскою властию наистрожайше запрещаем, чтобы не дерзали книг, сочинений или писаний печатать или отдавать в печать без доклада вышесказанным архиепископам или наместникам и без их особливого и точного безденежно испрошенного дозволения; их же совесть обременяем, да прежде, нежели дадут таковое дозволение, назначенное к печатанию прилежно рассмотрят или чрез ученых и православных велят рассмотреть и да прилежно пекутся, чтобы не
было печатано противного вере православной, безбожное и соблазн производящего».
Пенсильванская область в основательном своем законоположении, в главе 1, в предложительном объявлении прав жителей пенсильванских, в 12 статье
говорит: «Народ имеет право
говорить, писать и обнародовать свои мнения; следовательно, свобода печатания никогда не долженствует
быть затрудняема».
Делаварское государство в объявлении изъяснительном прав, в 23 статье
говорит: «Свобода печатания да сохраняема
будет ненарушимо».
Виргинское в 14 статье
говорит сими словами: «Свобода печатания
есть наивеличайшая защита свободы государственной».
«Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла, ой люли, люли, люли, люли»… Хоровод молодых баб и девок — пляшут — подойдем поближе, —
говорил я сам себе, развертывая найденные бумаги моего приятеля. Но я читал следующее. Не мог дойти до хоровода. Уши мои задернулись печалию, и радостный глас нехитростного веселия до сердца моего не проник. О мой друг! где бы ты ни
был, внемли и суди.
— Стихотворство у нас, —
говорил товарищ мой трактирного обеда, — в разных смыслах как оно приемлется, далеко еще отстоит величия. Поэзия
было пробудилась, но ныне паки дремлет, а стихосложение шагнуло один раз и стало в пень.
Парень им
говорил: — Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей. Воля божия. Кому не умирать, тот жив
будет. Авось-либо я с полком к вам приду. Авось-либо дослужуся до чина. Не крушися, моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. — Рекрута сего отдавали из экономического селения.
Не повторю того, что она
говорила,
будучи в оных, мне в посмеяние, но, возвратясь домой, мне сказали ее приказ, что мне отведен угол в нижнем этаже с холостыми официантами, где моя постеля, сундук с платьем и бельем уже поставлены; все прочее она оставила в прежних моих комнатах, в коих поместила своих девок.
Но разговор сей ввел
было меня в великие хлопоты: отдатчики рекрутские, вразумев моей речи, воспаленные гневом, прискочив ко мне,
говорили: — Барин, не в свое мешаешься дело, отойди, пока сух, — и сопротивляющегося начали меня толкать столь сильно, что я с поспешностию принужден
был удалиться от сея толпы.
Надеюсь, —
говорил он важным видом, — что сколь скоро
будет война, то дослужуся до генеральского чина; а не
будет войны, то набью карман (коли можно) и, увенчан лаврами, отъеду на покой в мое отечество.
— Ты огорчаешь давно уже огорченное сердце естественною казнию, —
говорил старец, — не ведал я, что мог тебя обидеть, не приемля на вред послужить могущего подаяния; прости мне мой грех, но дай мне, коли хочешь мне что дать, дай, что может мне
быть полезно…
Не слезы ли ты крестьян своих
пьешь, когда они
едят такой же хлеб, как и мы? —
говоря сие, показывала она мне состав своего хлеба.
Неточные совпадения
Осип.
Говорит: «Этак всякий приедет, обживется, задолжается, после и выгнать нельзя. Я,
говорит, шутить не
буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую да в тюрьму».
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно тебе
будет гораздо лучше, потому что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то
была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время
говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, —
говорит, — не
буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»