Неточные совпадения
При всякой возможности я отыскивал Пушкина, иногда с ним гулял в Летнем саду; эти свидания вошли в обычай, так
что,
если несколько дней меня не видать, Василий Львович, бывало, мне пеняет: он тоже привык ко мне, полюбил меня.
Размышляя тогда и теперь очень часто о ранней смерти друга, не раз я задавал себе вопрос: «
Что было бы с Пушкиным,
если бы я привлек его в наш союз и
если бы пришлось ему испытать жизнь, совершенно иную от той, которая пала на его долю».
Мой Надворный Суд не так дурен, как я ожидал. Вот две недели,
что я вступил в должность; трудов бездна, средств почти нет. На канцелярию и на жалование чиновников отпускается две тысячи с небольшим. Ты можешь поэтому судить,
что за народ служит, — и, следовательно, надо благодарить судьбу,
если они что-нибудь делают. Я им толкую о святости нашей обязанности и стараюсь собственным примером возбудить в них охоту и усердие.
Ma chère Catherine, [Часть письма — обращение к сестре, Е. И. Набоковой, — в подлиннике (весь этот абзац и первая фраза следующего) по-французски] бодритесь, простите мне те печали, которые я причиняю вам.
Если вы меня любите, вспоминайте обо мне без слез, но думая о тех приятных минутах, которые мы переживали.
Что касается меня, то я надеюсь с помощью божьей перенести все,
что меня ожидает. Только о вас я беспокоюсь, потому
что вы страдаете из-за меня.
Пишите ко мне и иногда присылайте книг,
если можно, в Нерчинск, на имя коменданта Лепарского. Что-нибудь исторического или религиозно-философского.
Я прошу поцеловать ручку у батюшки и матушки.
Если провидению не угодно, чтоб мы здесь увиделись, в
чем, впрочем, я не отчаиваюсь, то будем надеяться,
что бог, по милосердию своему, соединит нас там, где не будет разлуки. Истинно божеская религия та, которая из надежды сделала добродетель. Обнимите всех добрых друзей.
Тяжело мне быть без известий о семье и о вас всех, — одно сердце может понять,
чего ему это стоит; там я найду людей, с которыми я также душою связан, — буду искать рассеяния в физических занятиях,
если в них будет какая-нибудь цель; кроме этого, буду читать сколько возможно в комнате, где живут, как говорят, тридцать человек.
Если эти строки дойдут до вас, то я надеюсь,
что вы,
если только возможно, напишете мне несколько слов.
Я много уже перенес и еще больше предстоит в будущем,
если богу угодно будет продлить надрезаннуюмою жизнь; но все это я ожидаю как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с тем,
что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилие людей — глухих к наставлениям века.
Может быть, это мечта, но мечта для меня утешительная сладостная. Объяснений между нами не нужно: я пойму,
если вы пришлете мне какую-нибудь книгу и скажете в письме,
что она вам нравится, — тогда я прямо за перо с некоторыми добрыми друзьями и спечем вам пирог. Но — увы! — когда еще этот листок до вас долетит и когда получу ответ? Мильон верст!
Хотя при жизни отца они и не в большом порядке, но я с ужасом думаю,
что будет,
если он скончается.
Что вы сами скажете про человека, понимающего все лишения, неразлучные с настоящим и будущим его существованием,
если он решится принять великодушную жертву, на которую так способно возвышенное сердце женщины?
Все наши по просьбам родных помещены, куда там просили, кроме Трубецких, Юшневских и Артамона. Они остались на местах известного тебе первого расписания. Не понимаю,
что это значит, вероятно, с почтою будет разрешение.
Если Барятинского можно было поместить в Тобольск, почему же не быть там Трубецким?! В Красноярск Давыдов и Спиридов: следовательно, нет затруднения насчет губернских городов.
Жребий, пал на Туринск, и она говорит,
что могу перепроситься,
если мне не нравится назначение.
Скоро ли к вам дойдут мои несвязные строки? Скоро ли от вас что-нибудь услышу? Говорите мне про себя, про наших,
если что знаете из писем. Нетерпеливо жду вашего доброго письма. Приветствуйте за меня Матвея Ивановича. Обоим вам желаю всего приятного и утешительного.
Подумай о том,
что я тебе говорю, и действуй через твоих родных,
если не найдешь в себе какого-нибудь препятствия и
если желания наши, равносильные, могут быть согласованы, как я надеюсь.
Прощайте, Петр Николаевич, обнимаю вас дружески. Поздравляю с новым неожиданным гостем, на этот раз не завидую вам.
Если что узнаете об наших от Ив. Сем., расскажите: мысленно часто переношусь на восток. Имел известия от Волконских и Юшневских — вы больше теперь знаете. Я давно порадовался за Сутгофа — это Ребиндер устроил, объяснив матери обстоятельства, как они были.
Странный человек Кучевский — ужели он в самом деле не будет тебе отвечать, как бывало говаривал? Мне жаль,
что я его не навестил, когда был в Иркутске: подробно бы тебя уведомил об его бытье; верно, он хорошо устроился. Борисовы сильно меня тревожат: ожидаю от Малиновского известия о их сестрах; для бедного Петра было бы счастие,
если бы они могли к ним приехать.
Что наш сосед Андреевич? Поговори мне об нем — тоже ужасное положение.
Я думаю,
что вы не попадете на Кавказ,
если не будете сами просить, — кажется, это необходимое условие.
Сообщенные вами новости оживили наше здешнее неведение о всем,
что делается на белом свете, — только не думаю, чтобы Чернышева послали в Лондон, а туда давно назначаю Ал. Орлова, знаменитого дипломата новейших времен. Назначение Бибикова вероятно,
если Канкрин ослеп совершенно.
Вы узнаете меня,
если вам скажу,
что попрежнему хлопочу о журналах, — по моему настоянию мы составили компанию и получаем теперь кой-какие и политические и литературные листки. Вы смеетесь моей страсти к газетам и, верно, думаете,
что мне все равно, как, бывало, прежде говаривали… Книгами мы не богаты — перечитываю старые; вообще мало занимаюсь, голова пуста. Нужно сильное потрясение, душа жаждет ощущений, все окружающее не пополняет ее, раздаются в ней элегические аккорды…
Как вам понравилась причина отказа Мих. Александровичу?
Если б не он сам мне написал, я бы не поверил. Я почти предсказывал Фонвизину,
что его не пустят,
если он сам не напишет форменного письма со всеми условленными фразами; я видел образчик этого у С. Г. Болконского], которому Александр Раевский его прислал. Ужасно на это решиться…
…Последняя могила Пушкина! Кажется,
если бы при мне должна была случиться несчастная его история и
если б я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России, хотя не всем его стихам поклоняюсь; ты догадываешься, про
что я хочу сказать; он минутно забывал свое назначение и все это после нашей разлуки…
Сегодня писал к князю и просил его позволить мне ехать в Тобольск для лечения — нетерпеливо жду ответа в надежде,
что мне не откажут в этой поездке. До того времени,
если не сделается мне заметно хуже, думаю подождать с порошками, присланными Павлом Сергеевичем.
Если же почему-нибудь замедлится мое отправление, начну и здесь глотать digitalis, хотя я не большой охотник до заочного лечения, особенно в такого рода припадках, которым теперь я так часто подвергаюсь.
Пожалуйста, приезжай — вместе нам будет легче,
если не должно быть совсем хорошо,
что очень трудно в нашей жизни, испещренной различными необыкновенностями…
Если же узнаю,
что Евгения мне не дадут, то непременно буду пробовать опять к вам добраться, — покамест нет возможности думать об этом соединении, и, пожалуйста, не говорите мне о приятном для меня свидании с вами и с вашими соседями.
Не обещаю; но
если из собранных некоторых сведений и из того,
что Басаргин мне обещает туда переслать, выйдет нечто путное и достойное вашего внимания, то непременно доставлю вам все ценное, и вы тогда увидите, годно ли оно для вашей газеты.
Желал бы очень чем-нибудь содействовать лицейскому вашему предприятию [Энгельгардт собирал капитал для помощи сиротам лицеистов; 12 сентября 1841 г. он писал Ф. Ф. Матюшкину,
что Пущин передал в этот капитал 100 рублей.] — денежных способов не имею, работать рад,
если есть цель эту работу упрочить, без этой мысли нейдет на лад.
Много бы хотелось с тобой болтать, но еще есть другие ответы к почте. Прощай, любезный друг. Ставь номера на письмах, пока не будем в одном номере. Право, тоска, когда не все получаешь,
чего хочется. Крепко обнимаю тебя. Найди смысл,
если есть пропуски в моей рукописи. Не перечитываю — за меня кто-нибудь ее прочтет, пока до тебя дойдет. Будь здоров и душой и телом…
Я бы отозвался опять стихами, но нельзя же задавать вечные задачи.
Что скажет добрый наш Павел Сергеевич,
если странникопять потребует альбом для нового отрывка из недоконченного романа, который, как вы очень хорошо знаете, не должен и не может иметь конца? Следовательно...
Грустно подумать о нем, и признаюсь, такое состояние его,
что кажется,
если бы сам должен был все это переносить, то лучше пожелал бы неминуемого конца.
Если б не хлопоты с князем, я бы явился на встречу Оболенского; но об этом нечего и думать, потому
что из этого увольнения делают государственное дело.
Басаргин хочет перебраться в Курган,
если мы уедем, но я не имею никакого вожделения к Кургану. Та же глушь,
что и здесь, только немного потеплее.
Не нужно вам говорить,
что Оболенский тот же оригинал, начинает уже производить свои штуки. Хозяйство будет на его руках, — а я буду ворчать. Все подробности будущего устройства нашего, по крайней мере предполагаемого, вы узнаете от Басаргина.
Если я все буду писать, вам не о
чем будет говорить, — между тем вы оба на это мастера. Покамест прощайте. Пойду побегать и кой-куда зайти надобно. Не могу приучить Оболенского к движению.
Почта привезла мне письмо от Annette, где она говорит,
что мой племянник Гаюс вышел в отставку и едет искать золото с кем-то в компании. 20 февраля он должен был выехать; значит,
если вздумает ко мне заехать, то на этой неделе будет здесь. Мне хочется с ним повидаться, прежде нежели написать о нашем переводе; заронилась мысль, которую, может быть, можно будет привести в исполнение. Басаргин вам объяснит, в
чем дело.
Как бы с переводом Ентальцевых в Тобольск нас не обнесли этой чаркой. Она больше нас имеет право приехать к вам. Может быть, скажут,
что слишком много сумасшедших будет вместе,
если и нас двоих приобщить к Андрею Васильевичу. [В Тобольске жил тогда душевнобольной Н. С. Бобрищев-Пушкин.]
Вы спрашиваете о моем переводе… Ровно ничего не знаю. Нат. Дм. только неделю тому назад имела сильное предчувствие, как иногда с ней случается: она видела,
что со мной прощается… Это видение наяву было для нее живо и ясно. Других сведений ниоткуда не получаю. Надобно довольствоваться таинственными сообщениями и ожидать исполнения. Между тем,
если в декабре не получу разрешения, думаю сняться с якоря и опять отправиться в Туринск. В таком случае непременно заеду к вам в Ялуторовск…
Пиши ко мне, когда будешь иметь досуг: общая наша потеря не должна нас разлучить, напротив, еще более сблизить. Эти чувства утешат нас, и
если Марья нас видит, то они и ее порадуют. Вместе с твоим письмом я получил письмо от Annette, она горюет и передает мне те известия,
что от вас получила в Твери.
Если б вам рассказать все проделки Вильгельма в день происшествия и в день объявления сентенции, то вы просто погибли бы от смеху, несмотря,
что он был тогда на сцене трагической и довольно важной.
Если б мне сказали в 1826 году,
что я доживу до сегодняшнего дня и пройду через все тревоги этого промежутка времени, то я бы никогда не поверил и не думал бы найти в себе возможность все эго преодолеть.
Однако прощайте, почтенный друг. Вы, я думаю, и не рады,
что заставили меня от времени до времени на бумаге беседовать с вами, как это часто мне случалось делать мысленно. Не умею отвыкнуть от вас и доброго вашего семейного круга, с которым я сроднился с первых моих лет. Желаю вам всех возможных утешений.
Если когда-нибудь вздумаете мне написать, то посылайте письма Матрене Михеевне Мешалкиной в дом Бронникова. Это скорее доходит. Крепко жму вашу руку.
Благодарю,
что сказал несколько слов с чревовещателем, но все-таки лучше,
если вперед ограничишься голосовещателями — довольно и с ними возиться, помимо этих феноменов.
Если ты не имеешь терпения перечитывать написанного, то попроси Катерину Федосеевну и поправь то,
что ей покажется неясным.
Слава богу,
что эти новые припадки в инвалидной моей ноге случились перед тем городом, где я нашел попечение дружбы и товарища-лекаря, иначе это могло бы дать развернуться болезни,
если бы пришлось тащиться без помощи все вперед.
…Очень бы хотелось получить письма, которые Шаховский обещал мне из России. Может, там что-нибудь мы бы нашли нового. В официальных мне ровно ничего не говорят — даже по тону не замечаю, чтобы у Ивана Александровича была тревога, которая должна всех волновать,
если теперь совершается повторение того,
что было с нами. Мы здесь ничего особенного не знаем, как ни хлопочем с Михаилом Александровичем поймать что-нибудь новое: я хлопочу лежа, а он кой-куда ходит и все возвращается ни с
чем.
Об Кургане просто тоска — вы хорошо сделали,
что предварили старика насчет тамошнего забияки. Да и вообще весь состав как-то не мил. Вероятно, кончится тем,
что переводчика Кесаря самого прогонят,
если он слишком будет надоедать своею перебранкою с уездной администрацией… [В конце июля П. Д. Горчаков перевел А. Ф. Бриггена на службу в туринский суд. О преследовании Бриггена сибирской администрацией — в сб. «Декабристы», 1907, стр. 51 и сл.]
Я не успеваю во все города писать и получил с этой почтой выговор от С. М. в письме Андронниковой. Они все воображают,
что я болен,
если не болтаю с ними всякую неделю…
…Вы меня спрашиваете о действии воды. Оставим этот вопрос до свидания. Довольно,
что мое здоровье теперь очень хорошо: воды ли, или путешествие это сделали — все равно. Главное дело в том,
что результат удовлетворительный…
Если б я к вам писал официально, я бы только и говорил о водах, как это делаю в письмах к сестре, но тут эта статья лишняя…
Если бы не дружба старых товарищей, я был бы совершенно отчужден от мира — с ними как-то иногда забывается,
что я и
что у меня впереди…
И где написать все,
что хотелось бы сказать,
если бы пришлось быть вместе.