Неточные совпадения
Он так
был проникнут ощущением этого дня и в особенности речью Куницына, что в тот же вечер, возвратясь домой, перевел ее на немецкий язык, написал маленькую
статью и все отослал в дерптский журнал.
[В Дерпте не
было журнала; вероятно,
статья напечатана в Германии.]
Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырехстишия, которые всех нас восхитили. Жаль, что не могу припомнить этого первого поэтического его лепета. Кошанский взял рукопись к себе. Это
было чуть ли не в 811-м году, и никак не позже первых месяцев 12-го. Упоминаю об этом потому, что ни Бартенев, ни Анненков ничего об этом не упоминают. [П. И. Бартенев — в
статьях о Пушкине-лицеисте («Моск. ведом.», 1854). П. В. Анненков — в комментариях к Сочинениям Пушкина. Стих. «Роза» — 1815 г.]
Когда при рассуждениях конференции о выпуске представлена
была директору Энгельгардту черная эта книга, где мы трое только и
были записаны, он ужаснулся и
стал доказывать своим сочленам, что мудрено допустить, чтобы давнишняя шалость, за которую тогда же
было взыскано, могла бы еще иметь влияние и на будущность после выпуска.
Эта высокая цель жизни самой своей таинственностию и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою — я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах:
стал внимательнее смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего не значущей, но входящей в состав того целого, которое рано или поздно должно
было иметь благотворное свое действие.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту
статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно
было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Но после опубликования в 1938 г. письма М. И. Пущина к брату от 22 апреля (4 мая) 1857 г.
стало известно, что портфель
был передан Вяземскому только в 1841 г.
Слушая этот горький рассказ, я сначала решительно как будто не понимал слов рассказчика, — так далека от меня
была мысль, что Пушкин должен умереть во цвете лет, среди живых на него надежд. Это
был для меня громовой удар из безоблачного неба — ошеломило меня, а вся скорбь не вдруг сказалась на сердце. — Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме — во всех кружках только и речи
было, что о смерти Пушкина — об общей нашей потере, но в итоге выходило одно: что его не
стало и что не воротить его!
Не
стану беседовать с вами об этом народном горе, тогда несказанно меня поразившем: оно слишком тесно связано с жгучими оскорблениями, которые невыразимо должны
были отравлять последние месяцы жизни Пушкина.
На другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не
стану тебе рассказывать, как мне приятно
было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Смерть Саврасова его поразила; в душе пожелал ему светлой вечности и сказал с вами: ему теперь легче. Не
стало одного доброго товарища, который кому-нибудь мог
быть полезен, а он жив и здоров. Как это все понять?
Не
стану благодарить тебя за снисходительную твою дружбу ко мне: она нас утешила обоих и
будет утешать в разлуке неизбежной; мы чувствами соединим твой восток с моим западом и
станем как можно чаще навещать друг друга письмами.
В образе жизни моей принята новая система: как можно больше ходить и не
пить водки перед обедом — последняя
статья в действии с выезда из Урика.
Я ему перешлю ваш труд, и он
будет благодарен за любопытную
статью.
Останься я день в Тобольске, мы с вами бы не увиделись. Почта туда должна
была прийти на другой день моего выезда. Не
стану говорить вам, как свидание мое с вами и добрым Матвеем Ивановичем освежило мою душу, вы оба в этом уверены без объяснений. У вас я забыл рубашку, значит скоро опять увидимся. Пока дети здесь, я не тронусь, а потом не ручаюсь, чтоб остался в Туринске.
…Не
стану вам повторять о недавней нашей семейной потере, но тяжело мне привыкать к уверенности, что нет матушки на этом свете. Последнее время она
была гораздо лучше прежнего; только что немного отдохнула от этой сердечной заботы, как богу угодно
было кончить ее земное существование…
Я тогда же говорил Бобрищеву-Пушкину, что вряд ли
будет на эту книгу сбыт; но как у него
были при болезненном моем проезде в Тобольск черновые кой-какие тетради, то он и
стал переправлять и дополнять недостающее.
Может
быть, даже и к лучшему; не вздумаешь подчас
стать на очередь запоздалых женихов.
Впрочем, эта
статья давно между мной и Евгением кончена, но она невольным образом проявляется молча во всех отношениях даже теперь, а после еще больше проявляться
будет.
Но об этом довольно — пожалуй,
станешь распространяться о том, что должно
быть не на бумаге, а где-нибудь в другом месте.
Вследствие этого я хотел
было написать письмо между двух линеек, как, бывало, мы писали дедушке поздравительные письма, но совестно
стало: слишком ребяческая шутка и так же несвойственно моим летам, как и замечание о почерке, который, впрочем, довольно долгое время находят возможность разбирать.
Твоя рука
становится тверже — со временем почерк
будет хорош.
Должна
быть в сентябре присылка денег от брата. Эта
статья как-то плохо идет…
…Романсы Плещеева у меня, я вам их привезу —
буду слушать вашу отрадную музыку. [Имеется, вероятно, в виду музыка на стихотворения А. Н. Плещеева; такая музыка
стала появляться с 1846 года.] Я здесь заслушался m-lle Ottava.
…Тут любопытная
статья о столиках. [Столики — занятие спиритизмом.] Вероятно, мы с вами не
будем задавать вопросов черту, хоть он и четко пишет на всех языках… Гомеопату покажите письмо из Марьина… [Письмо из Марьина — от Н. Д. Фонвизиной.]
На днях
был у меня моряк Каралов с твоим листком от 5 марта. Читал его с признательностию, мне
стало так совестно, что я очень бранил себя и пишу тебе мою повинную с сыном нашего Якушкина, который
был здесь ревизором в Тобольской губернии по межевой части. — Он надеется тебя лично увидеть и дать изустную весть обо мне.
И в наших инвалидных рядах после смерти Александра четыре новых креста: Мухановв Иркутске, Фонвизинв Марьине, где только год прожил и где теперь осталась оплакивать его Наталья Дмитриевна, Василий Норовв Ревеле, Николай Крюковв городе Минусинске. Под мрачным впечатлением современности началось с некролога. Эта
статья нынче
стала чаще являться в наших летописях. Ты, может
быть, все это давно слышал. Извини, если пришлось повторить.
С подругами изгнания с первой встречи
стала на самую короткую ногу и тотчас разменялись прозвищами. Нарышкину назвали Lischen, Трубецкую — Каташей, Фонвизину — Визинькой, а ее звали Мурашкою. Эти мелочи в сущности ничего не значат, но определяют близость и некоторым образом обрисовывают взаимные непринужденные сношения между ними, где
была полная доверенность друг к другу.
Сейчас получил, друг мой сердечный, твои листки 10 — 12-го из Нижнего. Прочитавши их, мне как-то легче
стало сидеть, хотя, признаюсь, с трудом сидеть. Часто вспоминаю, как я лежал у вас наверху; обстоятельства тогда
были не совсем те же, но то же испытание терпения. Теперь это испытание в больших и сложнейших размерах, и потому надобно находить в себе искусство с ними ладить…
В октябре еще не
стало одного ялуторовца. 25-го умер Тизенгаузен, наш doyen d'âge. [Старшина (франц.).] С этой вестию
был у меня на несколько часов сын его Михайло…
Неточные совпадения
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой
стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А вот он-то и
есть этот чиновник.
Анна Андреевна. Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых, тебе не
будет времени думать об этом. И как можно и с какой
стати себя обременять этакими обещаниями?
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И тот полов не выметет, // Не
станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне
поют: «Трудись!»
Сам Ермил, // Покончивши с рекрутчиной, //
Стал тосковать, печалиться, // Не
пьет, не
ест: тем кончилось, // Что в деннике с веревкою // Застал его отец.
Да тут беда подсунулась: // Абрам Гордеич Ситников, // Господский управляющий, //
Стал крепко докучать: // «Ты писаная кралечка, // Ты наливная ягодка…» // — Отстань, бесстыдник! ягодка, // Да бору не того! — // Укланяла золовушку, // Сама нейду на барщину, // Так в избу прикатит! // В сарае, в риге спрячуся — // Свекровь оттуда вытащит: // «Эй, не шути с огнем!» // — Гони его, родимая, // По шее! — «А не хочешь ты // Солдаткой
быть?» Я к дедушке: // «Что делать? Научи!»