Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком
не отделаешься — и то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание
поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало,
говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е. И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Именно замечательно, что она строго наблюдала, чтоб наши ласки
не переходили границ, хотя и любила с нами побалагурить и пошалить, а про нас и
говорить нечего: мы просто наслаждались непринужденностию и некоторою свободою в обращении с милой девушкой.
Смело, бодро выступил профессор политических наук А. П. Куницын и начал
не читать, а
говорить об обязанностях гражданина и воина.
[Весь дальнейший текст до конца абзаца («Роскошь помещения… плебеями»)
не был пропущен в печать в 1859 г.] Роскошь помещения и содержания, сравнительно с другими, даже с женскими заведениями, могла иметь связь с мыслью Александра, который, как
говорили тогда, намерен был воспитать с нами своих братьев, великих князей Николая и Михаила, почти наших сверстников по летам; но императрица Марья Федоровна воспротивилась этому, находя слишком демократическим и неприличным сближение сыновей своих, особ царственных, с нами, плебеями.
Повторяю свое мнение и рад
говорить вечно, что легче найти квадратуру круга, нежели средство написать путешествие сообразно с истиною и скромностию,
не введя в замешательство себя самого или какого-нибудь другого честного человека» (переведено с немецкого; напечатано в «Вестнике Европы» за 1814 г., т. 78, № 22, ноябрь, отд.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я
говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти
не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
9 июня был акт. Характер его был совершенно иной: как открытие Лицея было пышно и торжественно, так выпуск наш тих и скромен. В ту же залу пришел император Александр в сопровождении одного тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына. Государь
не взял с собой даже князя П. М. Волконского, который, как все
говорили, желал быть на акте.
Нечего и
говорить уже о разных его выходках, которые везде повторялись; например, однажды в Царском Селе Захаржевского медвежонок сорвался с цепи от столба, [После этого автором густо зачеркнуто в рукописи несколько слов.] на котором устроена была его будка, и побежал в сад, где мог встретиться глаз на глаз, в темной аллее, с императором, если бы на этот раз
не встрепенулся его маленький шарло и
не предостерег бы от этой опасной встречи.
Медвежонок, разумеется, тотчас был истреблен, а Пушкин при этом случае,
не обинуясь,
говорил: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь!» Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: «Теперь самое безопасное время — по Неве идет лед».
Говоришь, бывало: «Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом; ни в одном из них ты
не найдешь сочувствия, и пр.» Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать, что, обыкновенно, делал, когда немножко потеряется.
Не нужно
говорить, что тогда во мне происходило.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом
говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему
не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Потом, успокоившись, продолжал: «Впрочем, я
не заставляю тебя, любезный Пущин,
говорить.
Что
говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин как ни в чем
не бывало продолжал читать комедию — я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение.
Пушкин еще что-то
говорил мне вслед; ничего
не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке.
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много
говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что
не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»
Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от тебя известия; признаюсь, уж я думал, что ты, подражая некоторым,
не будешь к нам писать. Извини, брат, за заключение. Но
не о том дело —
поговорим вообще.
Опять я в Москве, любезнейший Пушкин, действую снова в суде. — Деньги твои возвращаю: Вяземская их
не берет, я у себя оставить
не могу; она
говорит, что получит их от одесского приятеля, я
говорю, что они мне
не следуют. Приими их обратно, — я никак благоразумнее
не умею поступить с ними.
Первые трое суток мы ехали на телеге, что было довольно беспокойно; теперь сели на сани, и я очень счастлив.
Не знаю, как будет далее, а
говорят — худа дорога, сделалось очень тепло. Заметь, в какое время нас отправили, но слава богу, что разделались с Шлиссельбургом, где истинная тюрьма. Впрочем, благодаря вашим попечениям и Плуталову я имел бездну пред другими выгод; собственным опытом убедился, что в человеческой душе на всякие случаи есть силы, которые только надо уметь сыскать.
Вслед за сим приходят те две [Те две — А. В. Якушкина и ее мать, Н.Н.Шереметева.] и вызывают меня, но как наш командир перепугался и я
не хотел, чтоб из этого вышла им какая-нибудь неприятность, то и
не пошел в коридор; начал между тем ходить вдоль комнаты, и добрая Якушкина в дверь меня подозвала и начала
говорить, спрося,
не имею ли я в чем-нибудь надобности и
не хочу ли вам писать.
Последнее наше свидание в Пелле было так скоро и бестолково, что я
не успел выйти из ужасной борьбы, которая во мне происходила от радости вас видеть
не в крепости и горести расстаться, может быть, навек. Я думаю, вы заметили, что я был очень смешон, хотя и жалок. — Хорошо, впрочем, что так удалось свидеться. Якушкин мне
говорил, что он видел в Ярославле семью свою в продолжение 17 часов и также все-таки
не успел половины сказать и спросить.
Eudoxie, ты добра и, я уверен, готова на всякое пожертвование для [меня], но прошу тебя
не ехать ко мне, ибо мы будем все вместе, и вряд ли позволят сестре следовать за братом, ибо,
говорят, Чернышевой это отказано. [А. Г. Чернышева все-таки поехала в Сибирь к мужу Н. М. Муравьеву и брату З. Г. Чернышеву.] Разлука сердец
не разлучит.
Может быть, оно
не верно, но по крайней мере, как
говорят, мы все будем в местечке Читинская(найдите на карте — это между Иркутском и Нерчинском).
Работе всякой я рад, ибо,
говорят,
не дадут нам ни бумаги, ни пера.
Насчет нашей переписки
говорят разно, и потому я
не знаю, что думать, — утешаюсь надеждой.
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я
не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том, что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много
говорить, но теперь
не место,
не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам.
Подвиг жен воспел Н. А. Некрасов в своей знаменитой поэме «Декабристки» («Русские женщины»)] Признаюсь, что я
не беру на себя
говорить об этом, а еще более судить; будет, что богу угодно.
В Шлиссельбурге я ужасно сдружился с Николаем Бестужевым, который сидел подле меня, и мы дошли до такого совершенства, что могли
говорить через стену знаками и так скоро, что для наших бесед
не нужно было лучшего языка.
Во всем, что вы
говорите, я вижу с утешением заботливость вашу о будущности; тем более мне бы хотелось, чтоб вы хорошенько взвесили причины, которые заставляют меня как будто вам противоречить, и чтоб вы согласились со мною, что человек, избравший путь довольно трудный, должен рассуждать
не одним сердцем, чтоб без упрека идти по нем до конца.
К. Ивановна
говорила с Пятницким и поручает мне тебе это сказать: сама она сегодня
не пишет при всем желании, потому что Володя
не на шутку хворает, — у них руки упали; ты
не будешь ее винить.
Грустно подумать, что мы расстались до неизвестного времени; твоя деревня, как говорится, мне шибко
не нравится;
не смею предлагать тебе Туринска, где, может быть, тоже тоска, но лучше бы вместе доживать век. По крайней мере устройся так, чтобы быть с Трубецкими: они душевно этого желают. Ребиндер хотел на этот счет
поговорить с твоей сестрой — пожалуйста,
не упрямься.
Поджио недоволен Усть-Кудой — и дом и все ему
не нравится. Денежные дела в плохом состоянии. Тоска об этом
говорить. — Прощай, друг — сердечно жму тебе руку…
Не нужно вам
говорить, как много душа страдает, прощаясь навеки после столь долгого соединения.
Забыл было сказать тебе адрес Розена: близ Ревеля мыза Ментак.К нему еще
не писал. В беспорядке
поговорил только со всеми родными поодиночке и точно
не могу еще прийти в должный порядок. Столько впечатлений в последний месяц, что нет возможности успокоиться душою. Сейчас писал к Annette и
поговорил ей о тебе; решись к ней написать, ты ее порадуешь истинно.
Ты
не будешь искать сочинения в моих листках, потому
говорю тебе все, что попадется.
Приехавши ночью, я
не хотел будить женатых людей — здешних наших товарищей. Остановился на отводной квартире. Ты должен знать, что и Басаргин с августа месяца семьянин: женился на девушке 18 лет — Марье Алексеевне Мавриной, дочери служившего здесь офицера инвалидной команды. Та самая, о которой нам еще в Петровском
говорили. Она его любит, уважает, а он надеется сделать счастие молодой своей жены…
Надобно писать в разные страны, но
не могу собраться — убийственные повторения, которых почти невозможно избежать,
говоря многим лицам об одном и том же предмете.
Премилое получил письмо от почтенного моего Егора Антоновича; жалею, что
не могу тебе дать прочесть. На листе виньетка, изображающая Лицей и дом директорский с садом. Мильон воспоминаний при виде этих мест! — С будущей почтой
поговорю с ним. До сих пор
не писал еще к Розену и
не отвечал Елизавете Петровне.
Жребий, пал на Туринск, и она
говорит, что могу перепроситься, если мне
не нравится назначение.
Как жаль мне, добрый Иван Дмитриевич, что
не удалось с вами повидаться; много бы надобно
поговорить о том, чего
не скажешь на бумаге, особенно когда голова как-то
не в порядке, как у меня теперь. Петр Николаевич мог некоторым образом сообщать вам все, что от меня слышал в Тобольске. У Михайлы Александровича погостил с особенным удовольствием: добрая Наталья Дмитриевна приняла меня, как будто мы
не разлучались; они оба с участием меня слушали — и время летело мигом.
Подумай о том, что я тебе
говорю, и действуй через твоих родных, если
не найдешь в себе какого-нибудь препятствия и если желания наши, равносильные, могут быть согласованы, как я надеюсь.
Говори мне о Горбачевском, от него нет ни строки: правда, и сам виноват, к нему
не писал.
Не нужно вам
говорить, что мне необходимо иногда слышать ваш голос; вы это знаете и, верно, по возможности, будете доставлять мне это утешение.
Поздно, спешу и сам
не знаю, что
говорю.
Странный человек Кучевский — ужели он в самом деле
не будет тебе отвечать, как бывало
говаривал? Мне жаль, что я его
не навестил, когда был в Иркутске: подробно бы тебя уведомил об его бытье; верно, он хорошо устроился. Борисовы сильно меня тревожат: ожидаю от Малиновского известия о их сестрах; для бедного Петра было бы счастие, если бы они могли к ним приехать. Что наш сосед Андреевич?
Поговори мне об нем — тоже ужасное положение.
…Мне очень живо представил тебя Вадковский: я недавно получил от него письмо из Иркутска, в котором он
говорит о свидании с тобой по возвращении с вод.
Не повторяю слов его, щажу твою скромность, сам один наслаждаюсь ими и благословляю бога, соединившего нас неразрывными чувствами, понимая, как эта связь для меня усладительна. Извини, любезный друг, что невольно сказал больше, нежели хотел: со мной это часто бывает, когда думаю сердцем, — ты
не удивишься…
Из Иркутска имел письмо от 25 марта — все по-старому, только Марья Казимировна поехала с женой Руперта лечиться от рюматизма на Туринские воды. Алексей Петрович живет в Жилкинской волости, в юрте; в городе
не позволили остаться. Якубович ходил говеть в монастырь и взял с собой только мешок сухарей — узнаете ли в этом нашего драгуна? Он вообще там действует — задает обеды чиновникам и пр. и пр. Мне об этом
говорит Вадковской.
Вы узнаете меня, если вам скажу, что попрежнему хлопочу о журналах, — по моему настоянию мы составили компанию и получаем теперь кой-какие и политические и литературные листки. Вы смеетесь моей страсти к газетам и, верно, думаете, что мне все равно, как, бывало, прежде
говаривали… Книгами мы
не богаты — перечитываю старые; вообще мало занимаюсь, голова пуста. Нужно сильное потрясение, душа жаждет ощущений, все окружающее
не пополняет ее, раздаются в ней элегические аккорды…
Марья Николаевна
говорит, что Зиночка в большой дружбе с Нелинькой; воображаю их вместе, воображаю всех вас в семейном вашем кругу, только
не умею себе представить новой сцены.
Сейчас заходил ко мне Михаил Александрович и просил написать тебе дружеской от него поклон. С Натальей Дмитриевной я часто вспоминаю тебя; наш разговор, чем бы ни начался, кончается тюрьмой и тюремными друзьями. Вне этого мира все как-то чуждо. Прощай, любезный друг! Дай бог скорее
говорить, а
не переписываться.