Неточные совпадения
Невольным образом в этом рассказе замешивается
и собственная моя личность; прошу не обращать на нее внимания. Придется, может быть,
и об Лицее сказать словечко; вы это простите, как воспоминания, до сих пор живые! Одним словом, все сдаю вам, как вылилось на бумагу. [Сообщения
И.
И. Пущина о
том, как он осуществлял свое обещание Е.
И. Якушкину, — в письмах к Н. Д. Пущиной
и Е.
И. Якушкину за 1858 г. № 225, 226, 228, 242
и др.]
Это замечание мое до
того справедливо, что потом даже, в 1817 году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные в гвардию, были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом: что мы за люди
и какой это мундир?
Услышав наш ответ, он несколько задумался
и потом очень Важно сказал окружавшим его: «Да, это не
то, что университет, не
то, что кадетский корпус, не гимназия, не семинария — это…
— Чиновник исчез,
и тотчас старика нашего с нами повели во внутренние комнаты, где он нас поручил благосклонному вниманию министра, рассыпавшегося между
тем в извинениях.
Между
тем, когда я достоверно узнал, что
и Пушкин вступает в Лицей,
то на другой же день отправился к нему как к ближайшему соседу.
Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы
и не слыхали, все, что читал, помнил; но достоинство его состояло в
том, что он отнюдь не думал выказываться
и важничать, как это очень часто бывает в
те годы (каждому из нас было 12лет) с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам
и раньше
и легче находят случай чему-нибудь выучиться.
Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы
и чтения,
и тут же [В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за
то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
Среди дела
и безделья незаметным образом прошло время до октября. В Лицее все было готово,
и нам велено было съезжаться в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня
тем, что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня
тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной к Разумовскому.
Все 30 воспитанников собрались. Приехал министр, все осмотрел, делал нам репетицию церемониала в полной форме,
то есть вводили нас известным порядком в залу, ставили куда следует по, списку, вызывали
и учили кланяться по направлению к месту, где будут сидеть император
и высочайшая фамилия. При этом неизбежно были презабавные сцены неловкости
и ребяческой наивности.
Публика при появлении нового оратора, под влиянием предшествовавшего впечатления, видимо, пугалась
и вооружилась терпением; но по мере
того, как раздавался его чистый, звучный
и внятный голос, все оживились,
и к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты к спинкам кресел, а в наклоненном положении к говорившему: верный знак общего внимания
и одобрения!
Друзья мои, прекрасен наш союз:
Он, как душа, неразделим
и вечен,
Неколебим, свободен
и беспечен,
Срастался он под сенью дружных Муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Все
те же мы; нам целый мир чужбина,
Отечество нам Царское Село.
Он так был проникнут ощущением этого дня
и в особенности речью Куницына, что в
тот же вечер, возвратясь домой, перевел ее на немецкий язык, написал маленькую статью
и все отослал в дерптский журнал.
Теперь, разбирая беспристрастно это неприятное тогда нам распоряжение, невольно сознаешь, что в нем-то
и зародыш
той неразрывной, отрадной связи, которая соединяет первокурсных Лицея.
По будням — синие сюртуки с красными воротниками
и брюки
того же цвета: это бы ничего; но зато по праздникам — мундир (синего сукна с красным воротником, шитым петлицами, серебряными в первом курсе, золотыми — во втором), белые панталоны, белый жилет, белый галстук, ботфорты, треугольная шляпа — в церковь
и на гулянье.
Ненужная эта форма, отпечаток
того времени, постепенно уничтожалась: брошены ботфорты, белые панталоны
и белые жилеты заменены синими брюками с жилетами
того же цвета; фуражка вытеснила совершенно шляпу, которая надевалась нами только когда учились фронту в гвардейском образцовом батальоне.
Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с
того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными
и знакомыми — усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита.
Я, как сосед (с другой стороны его номера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае
того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность,
и это его волновало.
Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с
тем полным благорасположением, которое знает
и видит все неровности характера
и другие недостатки, мирится с ними
и кончает
тем, что полюбит даже
и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро
и незаметно устроилось.
Лицейское наше шестилетие, в историко-хронологическом отношении, можно разграничить тремя эпохами, резко между собою отличающимися: директорством Малиновского, междуцарствием (
то есть управление профессоров: их сменяли после каждого ненормального события)
и директорством Энгельгардта.
Измайлов до
того был в заблуждении, что, благодаря меня за переводы, просил сообщить ему для его журнала известия о петербургском театре: он был уверен, что я живу в Петербурге
и непременно театрал, между
тем как я сидел еще на лицейской скамье.
Мы,
то есть я, Малиновский
и Пушкин, затеяли выпить гоголь-моголю.
Тот после ужина всмотрелся в молодую свою команду
и увидел что-то взвинченное.
Были
и карикатуры, на которых из-под стола выглядывали фигуры
тех, которых нам удалось скрыть.
Энгельгардт, своим путем, знал о неловкой выходке Пушкина, может быть
и от самого Петра Михайловича, который мог сообщить ему это в
тот же вечер.
Энгельгардт испугался
и напрямик просил императора оставить Лицей, [
То есть Энгельгардт просил уволить его из Лицея.] если в нем будет ружье.
К этой просьбе присовокупил, что он никогда не носил никакого оружия, кроме
того, которое у него всегда в кармане, —
и показал садовый ножик.
Мы стали ходить два раза в неделю в гусарский манеж, где на лошадях запасного эскадрона учились у полковника Кнабенау, под главным руководством генерала Левашова, который
и прежде
того, видя нас часто в галерее манежа во время верховой езды своих гусар, обращался к нам с приветом
и вопросом: когда мы начнем учиться ездить?
9 июня был акт. Характер его был совершенно иной: как открытие Лицея было пышно
и торжественно, так выпуск наш тих
и скромен. В
ту же залу пришел император Александр в сопровождении одного тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына. Государь не взял с собой даже князя П. М. Волконского, который, как все говорили, желал быть на акте.
Между
тем как товарищи наши, поступившие в гражданскую службу, в июне же получили назначение; в
том числе Пушкин поступил в коллегию иностранных дел
и тотчас взял отпуск для свидания с родными.
Эта высокая цель жизни самой своей таинственностию
и начертанием новых обязанностей резко
и глубоко проникла душу мою — я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательнее смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего не значущей, но входящей в состав
того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие.
К
тому же в 1818 году, когда часть гвардии была в Москве по случаю приезда прусского короля, столько было опрометчивых действий одного члена общества, что признали необходимым делать выбор со всею строгостию,
и даже, несколько лет спустя, объявлено было об уничтожении общества, чтобы
тем удалить неудачно принятых членов.
Особенно во время его болезни
и продолжительного выздоровления, видаясь чаще обыкновенного, он затруднял меня спросами
и расспросами, от которых я, как умел, отделывался, успокаивая его
тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели: тогда везде ходили по рукам, переписывались
и читались наизусть его Деревня, Ода на свободу.
В Россию скачет…
и другие мелочи в
том же духе.
Между
тем тот же Пушкин, либеральный по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру
и очень часто сердил меня
и вообще всех нас
тем, что любил, например, вертеться у оркестра околоОрлова, Чернышева, Киселева
и других: они с покровительственной улыбкой выслушивали его шутки, остроты.
Странное смешение в этом великолепном создании! Никогда не переставал я любить его; знаю, что
и он платил мне
тем же чувством; но невольно, из дружбы к нему, желалось, чтобы он, наконец, настоящим образом взглянул на себя
и понял свое призвание. Видно, впрочем, что не могло
и не должно было быть иначе; видно, нужна была
и эта разработка, коловшая нам, слепым, глаза.
Не нужно было спрашивать, кто приходил. Кроме
того, я понял, что этот раз Пушкин
и ее не застал.
[Цензурный запрет был наложен в 1859 г. на рассказ о задуманном в 1819 г. одним из руководителей Тайного общества Н.
И. Тургеневым при участии других заговорщиков литературно-политическом журнале, о размышлениях над
тем, привлекать ли Пушкина к заговору, о встрече Пущина с отцом поэта (от абзаца «Самое сильное нападение Пушкина…» до слов «целию самого союза» в абзаце «Я задумался…» (стр. 71–73).
Как ни вертел я все это в уме
и сердце, кончил
тем, что сознал себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения в деле, ответственном пред целию самого союза.
Директор рассказал мне, что государь (это было после
того, как Пушкина уже призывали к Милорадовичу, чего Энгельгардт до свидания с царем
и не знал) встретил его в саду
и пригласил с ним пройтись.
В промежуток этих пяти лет генерала Инзова назначили наместником Бессарабии; с ним Пушкин переехал из Екатеринославля в Кишинев, впоследствии оттуда поступил в Одессу к графу Воронцову по особым поручениям. Я между
тем, по некоторым обстоятельствам, сбросил конно-артиллерийский мундир
и преобразился в Судьи уголовного департамента московского Надворного Суда. Переход резкий, имевший, впрочем, тогда свое значение.
С
той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить
и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую
и Псковскую губернии.
Перед отъездом, на вечере у
того же князя Голицына, встретился я с А.
И. Тургеневым, который незадолго до
того приехал в Москву.
Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили,
и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти
те же предостережения выслушал я от В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься
и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его.
Я между
тем приглядывался, где бы умыться
и хоть сколько-нибудь оправиться.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы,
и потому я его просил оставить эту статью,
тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Хвалил своих соседей в Тригорском, [Соседи в Тригорском — семья П. А. Осиповой.] хотел даже везти меня к ним, но я отговорился
тем, что приехал на такое короткое время, что не успею
и на него самого наглядеться.
Ведь он
и без
того бывает у меня — я поручен его наблюдению.
Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин как ни в чем не бывало продолжал читать комедию — я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное
и исполненное жизни чтение, довольный
тем, что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение.
Горлов отстранен от должности за
то, что не понял высочайшей воли, хотя она
и не была объявлена.
Мой первый друг, мой друг бесценный,
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил;
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует
то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейским ясных дней!