Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком не отделаешься —
и то уже совестно, что
так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е.
И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом
И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо
и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Бледный как смерть, начал что-то читать; читал довольно долго, но вряд ли многие могли его слышать,
так голос его был слаб
и прерывист.
В продолжение всей речи ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое дело
так поразило
и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса в Педагогическом институте,
и назначенного в Лицей на политическую кафедру.
Он
так был проникнут ощущением этого дня
и в особенности речью Куницына, что в тот же вечер, возвратясь домой, перевел ее на немецкий язык, написал маленькую статью
и все отослал в дерптский журнал.
Мы призадумались, молча посмотрели друг на друга, потом начались между нами толки
и даже рассуждения о незаконности
такой меры стеснения, не бывшей у нас в виду при поступлении в Лицей.
На этом основании, вероятно, Лицей
и был
так устроен, что, по возможности, были соединены все удобства домашнего быта с требованиями общественного учебного заведения.
Пушкин потом постоянно
и деятельно участвовал во всех лицейских журналах, импровизировал
так называемые народные песни, точил на всех эпиграммы
и пр.
В статье «Об эпиграмме
и надписи у древних» (из Ла Гарпа) читаем: «В новейшие времена эпиграмма, в обыкновенном смысле, означает
такой род стихотворения, который особенно сходен с сатирою по насмешке или по критике; даже в простом разговоре колкая шутка называется эпиграммою; но в особенности сим словом означается острая мысль или натуральная простота, которая часто составляет предмет легкого стихотворения.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем
так горячатся они, о чем
так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету
и на другой день встретил меня стихами...
Кайданов взял его за ухо
и тихонько сказал ему: «Не советую вам, Пушкин, заниматься
такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее.
И вы, Пущин, не давайте волю язычку», — прибавил он, обратясь ко мне. Хорошо, что на этот раз подвернулся нам добрый Иван Кузьмич, а не другой кто-нибудь.
Пушкин просит живописца написать портрет К. П. Бакуниной, сестры нашего товарища. Эти стихи — выражение не одного только его страдавшего тогда сердечка!.. [Посвящено Е. П. Бакуниной (1815), обращено к А. Д. Илличевскому, недурно рисовавшему. В изд. АН СССР 1-я строка
так: «Дитя Харит
и вображенья». Страдало также сердечко Пущина. Об этом — в первоначальной редакции пушкинского «19 октября», 1825: «Как мы впервой все трое полюбили».]
Мы с ним постоянно были в дружбе, хотя в иных случаях розно смотрели на людей
и вещи; откровенно сообщая друг другу противоречащие наши воззрения, [В рукописи после этого густо зачеркнуто несколько строк; в этом абзаце зачеркнуто еще несколько отдельных строк.] мы все-таки умели их сгармонировать
и оставались в постоянном согласии.
— Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина (точно, была
такого рода экспедиция, где действовал на первом плане граф Сильвестр Броглио, теперь сенатор Наполеона III [Это сведение о Броглио оказалось несправедливым; он был избран французскими филеленами в начальники
и убит в Греции в 1829 году (пояснение
И.
И. Пущина).]), но теперь уж не дают проходу фрейлинам жены моей».
На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет, уж
так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. «La vieille est peut-être enchantée de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit», [Между нами: старая дева, быть может, в восторге от ошибки молодого человека (франц.).] — шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту.
Мы все были рады
такой развязке, жалея Пушкина
и очень хорошо понимая, что каждый из нас легко мог попасть в
такую беду.
9 июня был акт. Характер его был совершенно иной: как открытие Лицея было пышно
и торжественно,
так выпуск наш тих
и скромен. В ту же залу пришел император Александр в сопровождении одного тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына. Государь не взял с собой даже князя П. М. Волконского, который, как все говорили, желал быть на акте.
Пока он гулял
и отдыхал в Михайловском, я уже успел поступить в Тайное общество; обстоятельства
так расположили моей судьбой!
Медвежонок, разумеется, тотчас был истреблен, а Пушкин при этом случае, не обинуясь, говорил: «Нашелся один добрый человек, да
и тот медведь!»
Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: «Теперь самое безопасное время — по Неве идет лед».
[Ср. с
таким же рассказом Пущина в рассказе Е.
И. Якушкина (Приложения).]
Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчанья, чтобы я когда-нибудь был спартанцем, каким-нибудь Катоном, — далеко от всего этого: всегда шалил, дурил
и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это стихами ко мне; но при всей моей готовности к разгулу с ним хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ
и не профанировал себя, если можно
так выразиться, сближением с людьми, которые, по их положению в свете, могли волею
и неволею набрасывать на него некоторого рода тень.
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой,
и как отрадно было бы обнять его в
такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз еще повидаться,
и то не прежде 1825 года.
Я подсел к нему
и спрашиваю: не имеет ли он каких-нибудь поручений к Пушкину, потому что я в генваре [
Такое начертание слова «январь» — во всех письмах Пущина.] буду у него.
Как сказано,
так и сделано.
[В
таком же виде письмо (1-я половина марта 1824 г.) печатается в «Письмах» Пушкина (т. I, 1926); мелкие, буквенные неточности исправлены по указанному изданию (стр. 74
и сл.).
Он терпеливо выслушал меня
и сказал, что несколько примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, вначале очень для него тягостным; что тут, хотя невольно, но все-таки отдыхает от прежнего шума
и волнения; с Музой живет в ладу
и трудится охотно
и усердно.
Хвалил своих соседей в Тригорском, [Соседи в Тригорском — семья П. А. Осиповой.] хотел даже везти меня к ним, но я отговорился тем, что приехал на
такое короткое время, что не успею
и на него самого наглядеться.
Хотя посещение его было вовсе некстати, но я все-таки хотел faire bonne raine à mauvais jeu [Делать веселое лицо при плохой игре (франц.).]
и старался уверить его в противном; объяснил ему, что я — Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина, а что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой в Кишиневе, где я в 1820 году с ним встречался.
Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин как ни в чем не бывало продолжал читать комедию — я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное
и исполненное жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить ему
такое высокое наслаждение.
Д. Д. Благого
и И. А. Кубасова, 1934, стр. 151)
и продолжал: «Может быть, я делаю нескромность, внося в мои воспоминания задушевный голос нашего поэта, но он
так верно высказывает наши общие чувства, что эта нескромность мне простится».]
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! я не мог даже пожать руку той женщине, которая
так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям
и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось.
Сообщение о 1842 г. достовернее,
так как именно в 1842 г. М.
И. Пущин передал Вяземскому портфель брата с его «заветными сокровищами» — автографами Пушкина, Рылеева, Дельвига
и др.
Конечно, он поспешил бы поделиться с Плетневым
и с читателями
таким ценным подарком, как неизданные стихи Пушкина.
В автографе Рылеева
и в печати 5-й стих читается
так: «Нет, не способен я в объятьях сладострастья».
Слушая этот горький рассказ, я сначала решительно как будто не понимал слов рассказчика, —
так далека от меня была мысль, что Пушкин должен умереть во цвете лет, среди живых на него надежд. Это был для меня громовой удар из безоблачного неба — ошеломило меня, а вся скорбь не вдруг сказалась на сердце. — Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме — во всех кружках только
и речи было, что о смерти Пушкина — об общей нашей потере, но в итоге выходило одно: что его не стало
и что не воротить его!
Прилагаю переписку, которая свидетельствует о всей черноте этого дела. [В Приложении Пущин поместил полученные Пушкиным анонимные пасквили, приведшие поэта к роковой дуэли,
и несколько писем, связанных с последней (почти все — на французском языке; их русский перевод — в «Записках» Пущина о Пушкине, изд. Гослитиздата, 1934
и 1937). Здесь не приводятся,
так как не находятся в прямой связи с воспоминаниями Пущина о великом поэте
и не разъясняют историю дуэли.]
На другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать, как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не
так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две
и то после долгих
и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались,
и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Мой Надворный Суд не
так дурен, как я ожидал. Вот две недели, что я вступил в должность; трудов бездна, средств почти нет. На канцелярию
и на жалование чиновников отпускается две тысячи с небольшим. Ты можешь поэтому судить, что за народ служит, —
и, следовательно, надо благодарить судьбу, если они что-нибудь делают. Я им толкую о святости нашей обязанности
и стараюсь собственным примером возбудить в них охоту
и усердие.
Черевин, бедный, все еще нехорош — ждет денег от Семенова, а тот до сих пор ни слова к нему не пишет… N-ские очень милы в своем роде, мы иногда собираемся
и вспоминаем старину при звуках гитары с волшебным пением Яковлева, который все-таки не умеет себя представить.
Пиши ко мне: твои известия гораздо интереснее моих — у меня иногда от дел голова
так кружится, что я не знаю, чем начать
и чем кончить!
Будущее не в нашей воле,
и я надеюсь, что как бы ни было со мной — будет лучше крепости,
и, верно, вы довольны этой перемене, которую я ждал по вашим посылкам, но признаюсь, что они
так долго не исполнялись, что я уже начинал думать, что сапоги
и перчатки присланы для утешения моего или по ошибочным уведомлениям, а не для настоящего употребления.
Продолжение впредь, теперь мешают. Я все возможные случаи буду искать, чтобы марать сию тетрадку до Тобольска. Извините, что
так дурно пишу — я восхищаюсь, что
и этим способом могу что-нибудь вам сказать в ожидании казенной переписки, которую, верно, нам позволят иногда; по возможности будем между строками писать лимонным соком…
Последнее наше свидание в Пелле было
так скоро
и бестолково, что я не успел выйти из ужасной борьбы, которая во мне происходила от радости вас видеть не в крепости
и горести расстаться, может быть, навек. Я думаю, вы заметили, что я был очень смешон, хотя
и жалок. — Хорошо, впрочем, что
так удалось свидеться. Якушкин мне говорил, что он видел в Ярославле семью свою в продолжение 17 часов
и также все-таки не успел половины сказать
и спросить.
Eudoxie, ты добра
и, я уверен, готова на всякое пожертвование для [меня], но прошу тебя не ехать ко мне, ибо мы будем все вместе,
и вряд ли позволят сестре следовать за братом, ибо, говорят, Чернышевой это отказано. [А. Г. Чернышева все-таки поехала в Сибирь к мужу Н. М. Муравьеву
и брату З. Г. Чернышеву.] Разлука сердец не разлучит.
Бог их всех наградит — я только умею быть истинно благодарным
и радоваться в душе, что встречаю
таких людей.
— Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих днях, — вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу себе простить, но какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала меня
и заглушала обыкновенную мою рассудительность,
так что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль
и отклоняло от участия в действии, которое даже я не взял на себя труда совершенно узнать, не только по важности его обдумать.
Мы выехали из Тобольска 1 ноября на обывательских лошадях с жандармами
и частным приставом, который
так добр, что на ночь позволяет нам снимать цепи, что мы делаем с осторожностью, ибо за этими людьми присматривают
и всякое добро может им сделать неприятность.
На днях получил доброе письмо ваше от 8-го генваря, почтенный, дорогой мой друг Егор Антонович! Оно истинно меня утешило
и как будто перенесло к вам, где бывал
так счастлив. Спасибо вам за подробный отчет о вашем житье-бытье. Поцелуйте добрую мою М. Я.
и всех ваших домашних: их воспоминание обо мне очень дорого для меня; от души всех благодарю.
Об себе я ничего особенного не имею вам сказать, могу только смело вас уверить, что, каково бы ни было мое положение, я буду уметь его твердо переносить
и всегда найду в себе
такие утешения, которых никакая человеческая сила не в состоянии меня лишить.
Он просит сказать доброму своему Егору Антоновичу, что он совершенно ожил, читая незабвенные для него строки, которыми
так неожиданно порадован был 10 сего месяца. Вы узнаете, что верный вам прежний Jeannot [Иванушка — семейное
и лицейское прозвище Пущина.] все тот же; что он не охлажден тюрьмою, с тою же живостью чувствует, как
и прежде,
и сердцем отдохнул при мысли, что добрый его старый директор с высот Уральских отыскивал отдаленное его жилище
и думу о нем думал.
—
Так проходят дни, месяцы
и годы…