Неточные совпадения
С
тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где
и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина.
Если б паче всякого чаяния матушка родила дочь,
то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта,
и дело
тем бы
и кончилось.
К
тому же не был он (по его выражению)
и врагом бутылки,
то есть (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее.
Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей
и в
тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича.
Тем и кончилось мое воспитание.
Я жил недорослем, гоняя голубей
и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между
тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.
— Да вот пошел семнадцатый годок, — отвечала матушка. — Петруша родился в
тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна,
и когда еще…
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку
и слезы потекли по ее лицу. Напротив
того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.
В
ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что
и было поручено Савельичу.
Поневоле пойдешь в трактир
и станешь играть на биллиарде; а для
того надобно уметь играть!» Я совершенно был убежден
и с большим прилежанием принялся за учение.
Я согласился
и на
то, а Зурин велел подать пуншу
и уговорил меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу, что
и служба!
То и дело, бывало, к Антипьевне забежит: „Мадам, же ву при, водкю“.
Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика,
то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки,
и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать
и делать
то, что тебе приказывают».
Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между
тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла
и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег —
и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!..»
Кибитка тихо подвигалась,
то въезжая на сугроб,
то обрушаясь в овраг
и переваливаясь
то на одну,
то на другую сторону.
Я находился в
том состоянии чувств
и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония.
Между
тем я расположился ночевать
и лег на лавку.
— Это, старинушка, уж не твоя печаль, — сказал мой бродяга, — пропью ли я, или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на
то барская воля, а твое холопье дело не спорить
и слушаться.
— Господи владыко! — простонал мой Савельич. — Заячий тулуп почти новешенький!
и добро бы кому, а
то пьянице оголелому!
«Гм, понимаю… „
и не давать ему воли“ — нет, видно, ешовы рукавицы значит не
то…
Ну, батюшка, — сказал он, прочитав письмо
и отложив в сторону мой паспорт, — все будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк,
и чтоб тебе времени не терять,
то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго
и честного человека.
Я смеялся от чистого сердца, как вошел ко мне
тот самый инвалид, который чинил мундир в передней коменданта,
и от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним обедать.
—
Тому лет двадцать как нас из полка перевели сюда,
и не приведи господи, как я боялась проклятых этих нехристей!
— Смела ли Маша? — отвечала ее мать. — Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так
и затрепещется. А как
тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на
тот свет не отправилась. С
тех пор уж
и не палим из проклятой пушки.
Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело
и тени правдоподобия; но Швабрин о
том не беспокоился.
— Ого! Самолюбивый стихотворец
и скромный любовник! — продолжал Швабрин, час от часу более раздражая меня, — но послушай дружеского совета: коли ты хочешь успеть,
то советую действовать не песенками.
«Вы изволите говорить, — сказал он мне, — что хотите Алексея Иваныча заколоть
и желаете, чтоб я при
том был свидетелем?
— Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье —
и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А
то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить?
И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я
и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?
Я старался казаться веселым
и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения
и избегнуть докучных вопросов; но признаюсь, я не имел
того хладнокровия, которым хвалятся почти всегда
те, которые находились в моем положении.
Вышла разладица. Петр Андреич было
и рассердился; но потом рассудил, что всяк волен петь, что кому угодно.
Тем и дело кончилось.
Между
тем Палашка взяла у нас наши шпаги
и отнесла в чулан.
За одно слово, о котором через неделю верно б они позабыли, они готовы резаться
и жертвовать не только жизнию, но
и совестию,
и благополучием
тех, которые…
Я чистосердечно признался в
том Марье Ивановне
и решился, однако, писать к батюшке как можно красноречивее, прося родительского благословения.
Иван Кузмич, выговаривая мне за поединок, сказал мне: «Эх, Петр Андреич! надлежало бы мне посадить тебя под арест, да ты уж
и без
того наказан.
Швабрин пришел ко мне; он изъявил глубокое сожаление о
том, что случилось между нами; признался, что был кругом виноват,
и просил меня забыть о прошедшем.
Со Швабриным встречался редко
и неохотно,
тем более что замечал в нем скрытую к себе неприязнь, что
и утверждало меня в моих подозрениях.
Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил. Я вышел вместе со Швабриным, рассуждая о
том, что мы слышали. «Как ты думаешь, чем это кончится?» — спросил я его. «Бог знает, — отвечал он, — посмотрим. Важного покамест еще ничего не вижу. Если же…» Тут он задумался
и в рассеянии стал насвистывать французскую арию.
Он нимало не смутился
и бодро отвечал своей любопытной сожительнице: «А слышь ты, матушка, бабы наши вздумали печи топить соломою; а как от
того может произойти несчастие,
то я
и отдал строгий приказ впредь соломою бабам печей не топить, а топить хворостом
и валежником».
Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился,
и закусил язык. Но уже было поздно. Василиса Егоровна принудила его во всем признаться, дав ему слово не рассказывать о
том никому.
Они громко роптали,
и Иван Игнатьич, исполнитель комендантского распоряжения, слышал своими ушами, как они говорили: «Вот ужо тебе будет, гарнизонная крыса!» Комендант думал в
тот же день допросить своего арестанта; но урядник бежал из-под караула, вероятно при помощи своих единомышленников.
Новое обстоятельство усилило беспокойство коменданта. Схвачен был башкирец с возмутительными листами. [Возмутительные листы — воззвания, призывающие к бунту, восстанию.] По сему случаю комендант думал опять собрать своих офицеров
и для
того хотел опять удалить Василису Егоровну под благовидным предлогом. Но как Иван Кузмич был человек самый прямодушный
и правдивый,
то и не нашел другого способа, кроме как единожды уже им употребленного.
«Слышь ты, Василиса Егоровна, — сказал он ей покашливая. — Отец Герасим получил, говорят, из города…» — «Полно врать, Иван Кузмич, — перервала комендантша, — ты, знать, хочешь собрать совещание да без меня потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих, [Да лих (устар.) — да нет уж.] не проведешь!» Иван Кузмич вытаращил глаза. «Ну, матушка, — сказал он, — коли ты уже все знаешь, так, пожалуй, оставайся; мы потолкуем
и при тебе». — «То-то, батька мой, — отвечала она, — не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами».
— Постой, Иван Кузьмич, — сказала комендантша, вставая с места. — Дай уведу Машу куда-нибудь из дому; а
то услышит крик, перепугается. Да
и я, правду сказать, не охотница до розыска. Счастливо оставаться.
Юлай повторил на татарском языке вопрос Ивана Кузмича. Но башкирец глядел на него с
тем же выражением
и не отвечал ни слова.
Когда вспомню, что это случилось на моем веку
и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения
и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие
и прочнейшие изменения суть
те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.
— Батюшки, беда! — отвечала Василиса Егоровна. — Нижнеозерная взята сегодня утром. Работник отца Герасима сейчас оттуда воротился. Он видел, как ее брали. Комендант
и все офицеры перевешаны. Все солдаты взяты в полон.
Того и гляди злодеи будут сюда.
Неожиданная весть сильно меня поразила. Комендант Нижнеозерной крепости, тихий
и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца за два перед
тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою
и останавливался у Ивана Кузмича. Нижнеозерная находилась от нашей крепости верстах в двадцати пяти. С часу на час должно было
и нам ожидать нападения Пугачева. Участь Марьи Ивановны живо представилась мне,
и сердце у меня так
и замерло.
А как сказала я про больную племянницу, так он, веришь ли, так взглянул на меня, как бы ножом насквозь; однако не выдал, спасибо ему
и за
то.
— Как, батюшка? Ты
и позабыл
того пьяницу, который выманил у тебя тулуп на постоялом дворе? Заячий тулупчик совсем новешенький, а он, бестия, его так
и распорол, напяливая на себя!
Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому. Виселица со своими жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши все еще валялось под крыльцом, у которого два казака стояли на карауле. Казак, приведший меня, отправился про меня доложить
и, тотчас же воротившись, ввел меня в
ту комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей Ивановною.