Неточные совпадения
Отец
мой, Андрей Петрович Гринев,
в молодости своей служил при графе Минихе [Миних Б. Х. (1683–1767) — военачальник и политический деятель, командовал русскими войсками
в войне с Турцией
в 1735–1739 годах.] и вышел
в отставку премьер-майором [Премьер-майор — старинный офицерский чин (приблизительно соответствует должности командира батальона).]
в 17… году.
Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то
мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не
в пример более полезную для желудка.
Увидя
мои упражнения
в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами.
Я жил недорослем, гоняя голубей и играя
в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба
моя переменилась.
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку
в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать
мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению
моему, было верхом благополучия человеческого.
Матушка отыскала
мой паспорт, хранившийся
в ее шкатулке вместе с сорочкою,
в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол и начал свое письмо.
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не
в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо
в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р.,
моему старинному товарищу и другу. Ты едешь
в Оренбург служить под его начальством».
Матушка
в слезах наказывала мне беречь
мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей.
Зурин громко ободрял меня, дивился
моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть
в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка.
Я подумал, что если
в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж
в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты
мой слуга. Деньги
мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают».
Я не мог не признаться
в душе, что поведение
мое в симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем.
Я приближался к месту
моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать
в сторону и, наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и
в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю [Соображаю — здесь: сопоставляю, согласую.] с ним странные обстоятельства
моей жизни. Читатель извинит меня: ибо, вероятно, знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам.
Вместо отца
моего, вижу
в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая.
Отколе бог принес?» Вожатый
мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «
В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо.
Деньги, по
моему обещанию, находились
в полном его распоряжении.
К вам
моего повесу»… гм… «держать
в ежовых рукавицах»…
Ну, батюшка, — сказал он, прочитав письмо и отложив
в сторону
мой паспорт, — все будет сделано: ты будешь офицером переведен
в *** полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай
в Белогорскую крепость, где ты будешь
в команде капитана Миронова, доброго и честного человека.
Строгая немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления
моего в гарнизон.
А ты,
мой батюшка, — продолжала она, обращаясь ко мне, — не печалься, что тебя упекли
в наше захолустье.
И вот
в какой стороне осужден я был проводить
мою молодость!
— «И вам не страшно, — продолжал я, обращаясь к капитанше, — оставаться
в крепости, подверженной таким опасностям?» — «Привычка,
мой батюшка, — отвечала она.
Прошло несколько недель, и жизнь
моя в Белогорской крепости сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною.
Ты, узнав
мои напасти,
Сжалься, Маша, надо мной;
Зря меня
в сей лютой части
И что я пленен тобой.
Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его
мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, — сказал он, — сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься
в нежной страсти и
в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?»
Как это вас бог принес? по какому делу, смею спросить?» Я
в коротких словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть
моим секундантом.
На другой день
в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая
моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать, — сказал он мне, — надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались
в одних камзолах и обнажили шпаги.
В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились
в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас
в торжестве, шагая с удивительной важностию.
На другой день, когда сидел я за элегией и грыз перо
в ожидании рифмы, Швабрин постучал под
моим окошком.
В нежности матушкиной я не сумневался; но, зная нрав и образ мыслей отца, я чувствовал, что любовь
моя не слишком его тронет и что он будет на нее смотреть как на блажь молодого человека.
Со Швабриным я помирился
в первые дни
моего выздоровления.
Вскоре я выздоровел и мог перебраться на
мою квартиру. С нетерпением ожидал я ответа на посланное письмо, не смея надеяться и стараясь заглушить печальные предчувствия. С Василисой Егоровной и с ее мужем я еще не объяснялся; но предложение
мое не должно было их удивить. Ни я, ни Марья Ивановна не старались скрывать от них свои чувства, и мы заранее были уж уверены
в их согласии.
Долго не распечатывал я пакета и перечитывал торжественную надпись: «Сыну
моему Петру Андреевичу Гриневу,
в Оренбургскую губернию,
в Белогорскую крепость».
Он один имел выгоду
в доносе, коего следствием могло быть удаление
мое из крепости и разрыв с комендантским семейством.
Я сидел погруженный
в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал
мои размышления. «Вот, сударь, — сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги, — посмотри, доносчик ли я на своего барина и стараюсь ли я помутить сына с отцом». Я взял из рук его бумагу: это был ответ Савельича на полученное им письмо. Вот он от слова до слова...
Василиса Егоровна сначала за то мне пеняла; но, видя
мое упрямство, оставила меня
в покое.
Любовь
моя разгоралась
в уединении и час от часу становилась мне тягостнее.
Это случилось несколько времени перед прибытием
моим в Белогорскую крепость. Все было уже тихо или казалось таковым; начальство слишком легко поверило мнимому раскаянию лукавых мятежников, которые злобствовали втайне и выжидали удобного случая для возобновления беспорядков.
Когда вспомню, что это случилось на
моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки
мои попадутся
в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.
Я чувствовал
в себе великую перемену: волнение души
моей было мне гораздо менее тягостно, нежели то уныние,
в котором еще недавно был я погружен.
Тогда, к неописанному
моему изумлению, увидел я среди мятежных старшин Швабрина, обстриженного
в кружок и
в казацком кафтане.
Свет ты
мой, Иван Кузмич, удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие; не
в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от беглого каторжника!» — «Унять старую ведьму!» — сказал Пугачев.
Страшная мысль мелькнула
в уме
моем: я вообразил ее
в руках у разбойников…
Он услышал: «А кто это у тебя охает, старуха?» Я вору
в пояс: «Племянница
моя, государь; захворала, лежит, вот уж другая неделя».
Я изумился.
В самом деле сходство Пугачева с
моим вожатым было разительно. Я удостоверился, что Пугачев и он были одно и то же лицо, и понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!
Долг требовал, чтобы я явился туда, где служба
моя могла еще быть полезна отечеству
в настоящих затруднительных обстоятельствах…
— Как я могу тебе
в этом обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь, не
моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба
моя понадобится? Голова
моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебе судья; а я сказал тебе правду.
В это время из толпы народа, вижу, выступил
мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги. Я не мог придумать, что из того выйдет. «Это что?» — спросил важно Пугачев. «Прочитай, так изволишь увидеть», — отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. «Что ты так мудрено пишешь? — сказал он наконец. — Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где
мой обер-секретарь?»
Молодой малый
в капральском мундире проворно подбежал к Пугачеву. «Читай вслух», — сказал самозванец, отдавая ему бумагу. Я чрезвычайно любопытствовал узнать, о чем дядька
мой вздумал писать Пугачеву. Обер-секретарь громогласно стал по складам читать следующее...
Он отворотился и отъехал, не сказав более ни слова. Швабрин и старшины последовали за ним. Шайка выступила из крепости
в порядке. Народ пошел провожать Пугачева. Я остался на площади один с Савельичем. Дядька
мой держал
в руках свой реестр и рассматривал его с видом глубокого сожаления.
Видя
мое доброе согласие с Пугачевым, он думал употребить оное
в пользу; но мудрое намерение ему не удалось. Я стал было его бранить за неуместное усердие и не мог удержаться от смеха. «Смейся, сударь, — отвечал Савельич, — смейся; а как придется нам сызнова заводиться всем хозяйством, так посмотрим, смешно ли будет».