Неточные совпадения
«Да, да, как это было? — думал он, вспоминая сон. — Да, как это было? Да! Алабин давал обед
в Дармштадте; нет, не
в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был
в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: Il mio tesoro, [
Мое сокровище,] и не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины», вспоминал он.
— Боже
мой, что я сделал! Долли! Ради Бога!.. Ведь… — он не мог продолжать, рыдание остановилось у него
в горле.
— Я помню про детей и поэтому всё
в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как
мой муж, отец
моих детей, входит
в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий человек. Однако ты мне не ответил на
мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя
в глаза Облонскому.
— Я не могу допустить, — сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, — я не могу ни
в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё
мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
— Да, — сказал Левин медленно и взволнованно. — Ты прав, я дик. Но только дикость
моя не
в том, что я уехал, а
в том, что я теперь приехал. Теперь я приехал…
По
моему, любовь… обе любви, которые, помнишь, Платон определяет
в своем Пире, обе любви служат пробным камнем для людей.
— Мне очень лестно, графиня, что вы так помните
мои слова, — отвечал Левин, успевший оправиться и сейчас же по привычке входя
в свое шуточно-враждебное отношение к графине Нордстон. — Верно, они на вас очень сильно действуют.
—
Мое мнение только то, — отвечал Левин, — что эти вертящиеся столы доказывают, что так называемое образованное общество не выше мужиков. Они верят
в глаз, и
в порчу, и
в привороты, а мы….
— Какой опыт? столы вертеть? Ну, извините меня, дамы и господа, но, по
моему,
в колечко веселее играть, — сказал старый князь, глядя на Вронского и догадываясь, что он затеял это. —
В колечке еще есть смысл.
Да хоть бы он принц крови был,
моя дочь ни
в ком не нуждается!
— Да, вот вам кажется! А как она
в самом деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели бы
мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она
в самом деле заберет
в голову…
— О, нет, — сказала она, — я бы узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили только о вас, — сказала она, позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться
в улыбке. — А брата
моего всё-таки нет.
Быть уверенной вполне
в своем счастии, и вдруг… — продолжала Долли, удерживая рыданья, — и получить письмо…. письмо его к своей любовнице, к
моей гувернантке.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу
в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая
моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
— Нет, душа
моя, для меня уж нет таких балов, где весело, — сказала Анна, и Кити увидела
в ее глазах тот особенный мир, который ей не был открыт. — Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно….
— Она у меня есть
в альбоме, — сказала она, — да и кстати я покажу
моего Сережу, — прибавила она с гордою материнскою улыбкой.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина
в поддевке, — это господин Крицкий,
мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
— Если хочешь знать всю
мою исповедь
в этом отношении, я скажу тебе, что
в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я не беру ни той, ни другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
— Ах, Боже
мой, это было бы так глупо! — сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. — Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага
в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но ты поправишь это, Долли? Да!
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась
в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу
в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась
в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет
моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci,
мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет
в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Но ей всё нужно подробно. Съезди, если не устала,
мой друг. Ну, тебе карету подаст Кондратий, а я еду
в комитет. Опять буду обедать не один, — продолжал Алексей Александрович уже не шуточным тоном. — Ты не поверишь, как я привык…
— Ну что,
мой друг, снесли оливковую ветвь? — спросила графиня Лидия Ивановна, только что вошла
в комнату.
— Ну да, всё мне представляется
в самом грубом, гадком виде, — продолжала она. — Это
моя болезнь Может быть, это пройдет…
— А как я вспоминаю ваши насмешки! — продолжала княгиня Бетси, находившая особенное удовольствие
в следовании за успехом этой страсти. — Куда это все делось! Вы пойманы,
мой милый.
Опять я пускаю
в ход дипломацию, и опять, как только надо заключить всё дело,
мой титулярный советник горячится, краснеет, колбасики поднимаются, и опять я разливаюсь
в дипломатических тонкостях.
«И ужаснее всего то, — думал он, — что теперь именно, когда подходит к концу
мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им
в лицо».
«Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться
в ее душе, это не
мое дело, это дело ее совести и подлежит религии», сказал он себе, чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными
мои слова; может быть, они вызваны
моим заблуждением.
В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
— Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное
в этом считаньи. У нас свои занятия, у них свои, и им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано, и конец. А вот и глазунья, самая
моя любимая яичница. И Агафья Михайловна даст нам этого травничку чудесного…
Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей подобных мне, которые
в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум — это другое дело), и которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни
в ком не нуждались, как жили
мой отец,
мой дед.
— Смотри не опоздай — сказал только Яшвин, и, чтобы переменить разговор: — Что
мой саврасый, служит хорошо? — спросил он, глядя
в окно, про коренного, которого он продал.
— Опасность
в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать
в военной истории на самые блестящие кавалерийские дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала
в себе эту силу и животных и людей. Спорт, по
моему мнению, имеет большое значение, и, как всегда, мы видим только самое поверхностное.
— Позвольте мне познакомиться с вами, — сказала она с своею достойною улыбкой. —
Моя дочь влюблена
в вас, — сказала она. — Вы, может быть, не знаете меня. Я…
Теперь
в земских учреждениях я, как дворянин, не вижу ничего, что бы содействовало
моему благосостоянию.
Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести
в городе, где я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у
моего старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
«Как красиво! — подумал он, глядя на странную, точно перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его на середине неба. — Как всё прелестно
в эту прелестную ночь! И когда успела образоваться эта раковина? Недавно я смотрел на небо, и на нем ничего не было — только две белые полосы. Да, вот так-то незаметно изменились и
мои взгляды на жизнь!»
«Я ошибся, связав свою жизнь с нею; но
в ошибке
моей нет ничего дурного, и потому я не могу быть несчастлив.
Цель
моя состоит
в том, чтоб обеспечить свою репутацию, нужную мне для беспрепятственного продолжения своей деятельности».
«Я должен объявить свое решение, что, обдумав то тяжелое положение,
в которое она поставила семью, все другие выходы будут хуже для обеих сторон, чем внешнее statu quo, [прежнее положение] и что таковое я согласен соблюдать, но под строгим условием исполнения с ее стороны
моей воли, то есть прекращения отношений с любовником».
Решение
мое следующее: каковы бы ни были ваши поступки, я не считаю себя
в праве разрывать тех уз, которыми мы связаны властью свыше.
— Хорошо, — сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных
в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать с конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению
моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще раз прочла письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не ожидала.
— Я, напротив, признаюсь откровенно, ждал меньше. Но я рад, очень рад. Я честолюбив, это
моя слабость, и я признаюсь
в ней.
Показав Левину засученною рукой на дверь
в горницу, она спрятала опять, согнувшись, свое красивое лицо и продолжала
мыть.
Она положила обе руки на его плечи и долго смотрела на него глубоким, восторженным и вместе испытующим взглядом. Она изучала его лицо за то время, которое она не видала его. Она, как и при всяком свидании, сводила
в одно свое воображаемое
мое представление о нем (несравненно лучшее, невозможное
в действительности) с ним, каким он был.
― Я пришел вам сказать, что я завтра уезжаю
в Москву и не вернусь более
в этот дом, и вы будете иметь известие о
моем решении чрез адвоката, которому я поручу дело развода. Сын же
мой переедет к сестре, ― сказал Алексей Александрович, с усилием вспоминая то, что он хотел сказать о сыне.
— Так, пожалуйста, приезжайте. — сказала Долли, — мы вас будем ждать
в пять, шесть часов, если хотите. Ну, что
моя милая Анна? Как давно…
Вот выпить и
в Château des fleurs — это по
моей части».
— Дарья Александровна! — сказал он, теперь прямо взглянув
в доброе взволнованное лицо Долли и чувствуя, что язык его невольно развязывается. — Я бы дорого дал, чтобы сомнение еще было возможно. Когда я сомневался, мне было тяжело, но легче, чем теперь. Когда я сомневался, то была надежда; но теперь нет надежды, и я всё-таки сомневаюсь во всем. Я так сомневаюсь во всем, что я ненавижу сына и иногда не верю, что это
мой сын. Я очень несчастлив.