Неточные совпадения
Герой Нашего Времени, милостивые государи
мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения,
в полном их развитии.
За
моею тележкою четверка быков тащила другую как ни
в чем не бывало, несмотря на то что она была доверху накладена.
За неимением комнаты для проезжающих на станции, нам отвели ночлег
в дымной сакле. Я пригласил своего спутника выпить вместе стакан чая, ибо со мной был чугунный чайник — единственная отрада
моя в путешествиях по Кавказу.
Я бросил поводья и полетел
в овраг; это спасло
моего коня: он выскочил.
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а
мой отец боится русских и не пускает меня
в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама
в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
— Послушай, — сказал твердым голосом Азамат, — видишь, я на все решаюсь. Хочешь, я украду для тебя
мою сестру? Как она пляшет! как поет! а вышивает золотом — чудо! Не бывало такой жены и у турецкого падишаха… Хочешь? дождись меня завтра ночью там
в ущелье, где бежит поток: я пойду с нею мимо
в соседний аул — и она твоя. Неужели не стоит Бэла твоего скакуна?
—
В первый раз, как Казбич приедет сюда; он обещался пригнать десяток баранов; остальное —
мое дело. Смотри же, Азамат!
— Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит
в углу, закутавшись
в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она
моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и
в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
— Как это скучно! — воскликнул я невольно.
В самом деле, я ожидал трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть
мои надежды!.. — Да неужели, — продолжал я, — отец не догадался, что она у вас
в крепости?
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем
моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пустынным, и долго-долго всматриваться
в их причудливые образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитой
в их ущельях, тот, конечно, поймет
мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины.
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая
в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую
мой товарищ обратил особенное внимание.
Когда я ему заметил, что он мог бы побеспокоиться
в пользу хотя
моего чемодана, за которым я вовсе не желал лазить
в эту бездну, он отвечал мне: «И, барин!
— Это лошадь отца
моего, — сказала Бэла, схватив меня за руку; она дрожала, как лист, и глаза ее сверкали. «Ага! — подумал я, — и
в тебе, душенька, не молчит разбойничья кровь!»
Казбич остановился
в самом деле и стал вслушиваться: верно, думал, что с ним заводят переговоры, — как не так!..
Мой гренадер приложился… бац!.. мимо, — только что порох на полке вспыхнул; Казбич толкнул лошадь, и она дала скачок
в сторону. Он привстал на стременах, крикнул что-то по-своему, пригрозил нагайкой — и был таков.
В первой
моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется, удовольствия эти мне опротивели.
Потом пустился я
в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся
в светских красавиц и был любим — но их любовь только раздражала
мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто…
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла
в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя,
моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
— Что ты? что ты? Печорин?.. Ах, Боже
мой!.. да не служил ли он на Кавказе?.. — воскликнул Максим Максимыч, дернув меня за рукав. У него
в глазах сверкала радость.
Впрочем, это
мои собственные замечания, основанные на
моих же наблюдениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать
в них слепо.
— Боже
мой, Боже
мой! да куда это так спешите?.. Мне столько бы хотелось вам сказать… столько расспросить… Ну что?
в отставке?.. как?.. что поделывали?..
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление.
В голове
моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
Казак
мой был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько времени из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на дальний берег Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине коего белеется маячная башня, я отправился
в крепость Фанагорию, чтоб узнать от коменданта о часе
моего отъезда
в Геленджик.
Но, увы! комендант ничего не мог сказать мне решительного. Суда, стоящие
в пристани, были все — или сторожевые, или купеческие, которые еще даже не начинали нагружаться. «Может быть, дня через три, четыре придет почтовое судно, — сказал комендант, — и тогда — мы увидим». Я вернулся домой угрюм и сердит. Меня
в дверях встретил казак
мой с испуганным лицом.
Я завернулся
в бурку и сел у забора на камень, поглядывая вдаль; передо мной тянулось ночною бурею взволнованное море, и однообразный шум его, подобный ропоту засыпающегося города, напомнил мне старые годы, перенес
мои мысли на север,
в нашу холодную столицу.
Я поднял глаза: на крыше хаты
моей стояла девушка
в полосатом платье с распущенными косами, настоящая русалка.
«Как по вольной волюшке —
По зелену морю,
Ходят все кораблики
Белопарусники.
Промеж тех корабликов
Моя лодочка,
Лодка неснащеная,
Двухвесельная.
Буря ль разыграется —
Старые кораблики
Приподымут крылышки,
По морю размечутся.
Стану морю кланяться
Я низехонько:
«Уж не тронь ты, злое море,
Мою лодочку:
Везет
моя лодочка
Вещи драгоценные,
Правит ею
в темну ночь
Буйная головушка».
И вот вижу, бежит опять вприпрыжку
моя ундина: [Ундина —
в германо-скандинавском фольклоре то же, что русалка
в славянском.] поравнявшись со мной, она остановилась и пристально посмотрела мне
в глаза, как будто удивленная
моим присутствием; потом небрежно обернулась и тихо пошла к пристани.
Последние слова
мои были вовсе не у места; я тогда не подозревал их важности, но впоследствии имел случай
в них раскаяться.
Она села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не знаю почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех взглядов, которые
в старые годы так самовластно играли
моею жизнью.
«Взойдем
в лодку», — сказала
моя спутница; я колебался — я не охотник до сентиментальных прогулок по морю; но отступать было не время.
Лодка закачалась, но я справился, и между нами началась отчаянная борьба; бешенство придавало мне силы, но я скоро заметил, что уступаю
моему противнику
в ловкости… «Чего ты хочешь?» — закричал я, крепко сжав ее маленькие руки; пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная натура выдержала эту пытку.
«Ты видел, — отвечала она, — ты донесешь!» — и сверхъестественным усилием повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки; ее волосы касались воды; минута была решительная. Я уперся коленкою
в дно, схватил ее одной рукой за косу, другой за горло, она выпустила
мою одежду, и я мгновенно сбросил ее
в волны.
Пробираясь берегом к своей хате, я невольно всматривался
в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца; луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то
в белом сидел на берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег
в траве над обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав
мою русалку.
Между тем
моя ундина вскочила
в лодку и махнула товарищу рукою; он что-то положил слепому
в руку, примолвив: «На, купи себе пряников».
В сенях трещала догоревшая свеча
в деревянной тарелке, и казак
мой, вопреки приказанию, спал крепким сном, держа ружье обеими руками.
Вчера я приехал
в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до
моей кровли.
Нынче
в пять часов утра, когда я открыл окно,
моя комната наполнилась запахом цветов, растущих
в скромном палисаднике.
Ветки цветущих черешен смотрят мне
в окна, и ветер иногда усыпает
мой письменный стол их белыми лепестками.
— Мы ведем жизнь довольно прозаическую, — сказал он, вздохнув, — пьющие утром воду — вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру — несносны, как все здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: они играют
в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком.
Моя солдатская шинель — как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.
Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка
в это мгновение по
моему сердцу; это чувство — было зависть; я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший
в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно.
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что
мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как,
в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
В продолжение двух дней
мои дела ужасно подвинулись.
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею
в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно будет мне памятен…»
Мой друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
— Я знала, что вы здесь, — сказала она. Я сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал по
моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне
в глаза своими глубокими и спокойными глазами:
в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.
Муж Веры, Семен Васильевич Г…
в, — дальний родственник княгини Лиговской. Он живет с нею рядом; Вера часто бывает у княгини; я ей дал слово познакомиться с Лиговскими и волочиться за княжной, чтоб отвлечь от нее внимание. Таким образом,
мои планы нимало не расстроились, и мне будет весело…
Я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, навеки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным
в душе
моей; я ей это повторял всегда, и она мне верит, хотя говорит противное.
Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить
моему самолюбию, как признавая
мое искусство
в верховой езде на кавказский лад.
Было уже шесть часов пополудни, когда вспомнил я, что пора обедать; лошадь
моя была измучена; я выехал на дорогу, ведущую из Пятигорска
в немецкую колонию, куда часто водяное общество ездит en piquenique. [на пикник (фр.).]
— Mon dieu, un Circassien!.. [Боже
мой, черкес!.. (фр.).] — вскрикнула княжна
в ужасе.