Неточные совпадения
Сказать правду, Петр Михайлыч даже и не знал, в чем
были дела у соседки, и действительно ли хорошо, что они по начальству
пошли, а говорил это только так, для утешения ее.
Передав запас экономке, Петр Михайлыч отправлялся в гостиную и садился
пить чай с Настенькой. Разговор у отца с дочерью почти каждое утро
шел такого рода...
В продолжение всего месяца он
был очень тих, задумчив, старателен, очень молчалив и предмет свой знал прекрасно; но только что получал жалованье, на другой же день являлся в класс развеселый; с учениками шутит,
пойдет потом гулять по улице — шляпа набоку, в зубах сигара, попевает, насвистывает, пожалуй, где случай выпадет, готов и драку сочинить; к женскому полу получает сильное стремление и для этого придет к реке, станет на берегу около плотов, на которых прачки моют белье, и любуется…
К обедне Петр Михайлыч
шел уже с Настенькой и
был одет в новую шинель и шляпу и средний вицмундир; капитан являлся тоже в среднем вицмундире.
— Зачем мне двойной оклад? У меня,
слава богу, кусок хлеба
есть: проживу как-нибудь.
Грустно, отрадно и отчасти смешно
было видеть его в эти минуты: он
шел гордо, с явным сознанием, что его Настенька
будет лучше всех.
Она, конечно, поняла, что одно уж приглашение подобного кавалера
было новым для нее унижением, но не подала вида и
пошла.
Так время
шло. Настеньке
было уж за двадцать; женихов у ней не
было, кроме одного, впрочем, случая. Отвратительный Медиокритский, после бала у генеральши, вдруг начал каждое воскресенье являться по вечерам с гитарой к Петру Михайлычу и, посидев немного, всякий раз просил позволения что-нибудь
спеть и сыграть. Старик по своей снисходительности принимал его и слушал. Медиокритский всегда почти начинал, устремив на Настеньку нежный взор...
Экзархатов первый
пошел, а за ним и прочие, Румянцев, впрочем, приостановился в дверях и отдал самый низкий поклон. Петр Михайлыч нахмурился: ему
было очень неприятно, что его преемник не только не обласкал, но даже не посадил учителей. Он и сам
было хотел уйти, но Калинович повторил свою просьбу садиться и сам даже пододвинул ему стул.
— Так, сударь, так; это выходит очень недавнее время. Желательно бы мне знать, какие
идут там суждения, так как пишут, что на горизонте нашем
будет проходить комета.
Впрочем, больше всех гроза разразилась над Экзархатовым, который крепился
было месяца четыре, но, получив январское жалованье, не вытерпел и
выпил; домой пришел, однако, тихий и спокойный; но жена, по обыкновению, все-таки начала его бранить и стращать, что
пойдет к новому смотрителю жаловаться.
— То-то и
есть, а меня так потатчиком называли, — проговорил Петр Михайлыч и
пошел к Калиновичу.
Невдолге после описанных мною сцен Калиновичу принесли с почты объявление о страховом письме и о посылке на его имя. Всегда спокойный и ровный во всех своих поступках, он пришел на этот раз в сильное волнение: тотчас же
пошел скорыми шагами на почту и начал что
есть силы звонить в колокольчик. Почтмейстер отворил, по обыкновению, двери сам; но, увидев молодого смотрителя, очень сухо спросил своим мрачным голосом...
В продолжение всего этого дня Калинович не
пошел к Годневым, хотя и приходил
было оттуда кучер звать его
пить чай.
— Я
посылала к нему, папаша; придет, я думаю, — отвечала Настенька и села у окна, из которого видно
было здание училища.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он
был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен
был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и то
слава богу, когда еще
было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
— То, что я не говорил вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться, — написал повесть и
послал ее в Петербург, в одну редакцию, где она провалялась около года, и теперь получил назад при этом письме. Не хотите ли полюбопытствовать и прочесть? — проговорил Калинович и бросил из кармана на стол письмо, которое Петр Михайлыч взял и стал
было читать про себя.
Они наполняют у него все рубрики журнала, производя каждого из среды себя, посредством взаимного курения, в гении; из этого ты можешь понять, что пускать им новых людей не для чего; кто бы ни
был,
посылая свою статью, смело может
быть уверен, что ее не прочтут, и она проваляется с старым хламом, как случилось и с твоим романом».
— Значит,
идет! — проговорил он и тотчас же, достав пачку почтовой бумаги, выбрал из нее самый чистый, лучший лист и принялся, надев очки, писать на нем своим старинным, круглым и очень красивым почерком, по временам останавливаясь, потирая лоб и постоянно потея. Изготовленное им письмо
было такого содержания...
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная,
иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят
был этим делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
Вышед на улицу, Флегонт Михайлыч приостановился, подумал немного и потом не
пошел по обыкновению домой, а поворотил в совершенно другую сторону. Ночь
была осенняя, темная, хоть глаз, как говорится, выколи; порывистый ветер опахивал холодными волнами и воймя завывал где-то в соседней трубе. В целом городе хотя бы в одном доме промелькнул огонек: все уже мирно спали, и только в гостином дворе протявкивали изредка собаки.
Но с Настенькой
была только сильная истерика. Калинович стоял бледный и ничего не говорил. Капитан смотрел на все исподлобья. Одна Палагея Евграфовна не потеряла присутствия духа; она перевела Настеньку в спальню, уложила ее в постель, дала ей гофманских капель и
пошла успокоить Петра Михайлыча.
— Только что я вздремнул, — говорил он, — вдруг слышу: «Караул, караул, режут!..» Мне показалось, что это
было в саду, засветил свечку и
пошел сюда; гляжу: Настенька
идет с балкона… я ее окрикнул… она вдруг хлоп на диван.
— Нет-с, я не
буду вам отвечать, — возразил Медиокритский, — потому что я не знаю, за что именно взят: меня схватили, как вора какого-нибудь или разбойника; и так как я состою по ведомству земского суда, так желаю иметь депутата, а вам я отвечать не стану. Не угодно ли вам
послать за моим начальником господином исправником.
— А я и забыл
выпить, — сказал Калинович, — кого бы
послать за шампанским?
Монастырь, куда они
шли,
был старинный и небогатый. Со всех сторон его окружала высокая, толстая каменная стена, с следами бойниц и с четырьмя башнями по углам. Огромные железные ворота, с изображением из жести двух архангелов,
были почти всегда заперты и входили в небольшую калиточку. Два храма, один с колокольней, а другой только церковь, стоявшие посредине монастырской площадки,
были тоже старинной архитектуры. К стене примыкали небольшие и довольно ветхие кельи для братии и другие прислуги.
— Молебен! — сказал он стоявшим на клиросе монахам, и все
пошли в небольшой церковный придел, где покоились мощи угодника. Началась служба. В то время как монахи, после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась в землю и вдруг разрыдалась почти до истерики, так что Палагея Евграфовна принуждена
была подойти и поднять ее. После молебна начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
Когда богомольцы наши вышли из монастыря,
был уже час девятый. Калинович, пользуясь тем, что скользко и темно
было идти, подал Настеньке руку, и они тотчас же стали отставать от Петра Михайлыча, который таким образом ушел с Палагеею Евграфовной вперед.
— А понимать, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, — можно так, что он не приступал ни к чему решительному, потому что у Настеньки мало, а у него и меньше того: ну а теперь,
слава богу, кроме платы за сочинения, литераторам и места дают не по-нашему: может
быть, этим смотрителем поддержат года два, да вдруг и хватят в директоры: значит, и
будет чем семью кормить.
— Да, сударь капитан, в монастыре
были, — отвечал тот. — Яков Васильич благодарственный молебен ходил служить угоднику. Его сочинение напечатано с большим успехом, и мы сегодня как бы вроде того: победу торжествуем! Как бы этак по-вашему, по-военному, крепость взяли: у вас
слава — и у нас
слава!
— Руки-то
есть, старый хрен: стукнись.
Пошел,
пошел скорей! Выспишься еще; ночь-то длинна, — говорила Палагея Евграфовна.
Несмотря на свои пятьдесят лет, князь мог еще
быть назван, по всей справедливости, мужчиною замечательной красоты: благообразный с лица и несколько уж плешивый, что, впрочем, к нему очень
шло, среднего роста, умеренно полный, с маленькими, красивыми руками, одетый всегда молодо, щеголевато и со вкусом, он имел те приятные манеры, которые напоминали несколько манеры ветреных, но милых маркизов.
Надобно сказать, что Петр Михайлыч со времени получения из Петербурга радостного известия о напечатании повести Калиновича постоянно занимался распространением
славы своего молодого друга, и в этом случае чувства его
были до того преисполнены, что он в первое же воскресенье завел на эту тему речь со стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним после заутрени из церкви.
Услышав звон к поздней обедне, он
пошел в собор поблагодарить бога, что уж и в провинции начинает распространяться образование, особенно в дворянском быту, где прежде
были только кутилы, собачники, картежники, никогда не читавшие никаких книг.
— Оно ваше, и по закону вы сейчас же могли бы его получить, — произнес он с ударением, — но вы вспомните, кузина, что выйдет страшная вражда,
будет огласка — вы девушка, и явно
идете против матери!
Словом, разница
была только в том, что Терка в этот раз не подличал Калиновичу, которого он, за выключку из сторожей, глубоко ненавидел, и если когда его
посылали за чем-нибудь для молодого смотрителя, то он ходил вдвое долее обыкновенного, тогда как и обыкновенно ходил к соседке калачнице за кренделями по два часа.
Я его встречал, кроме Петербурга, в Молдавии и в Одессе, наконец, знал эту даму, в которую он
был влюблен, — и это
была прелестнейшая женщина, каких когда-либо создавал божий мир; ну, тогда, может
быть, он желал казаться повесой, как
было это тогда в моде между всеми нами, молодежью… ну, а потом, когда
пошла эта всеобщая
слава, наконец, внимание государя императора, звание камер-юнкера — все это заставило его высоко ценить свое дарование.
Обед
был на
славу, какой только можно приготовить в уездном городе.
— Пожалуй, эта сумасбродная девчонка наделает скандалу! — проговорил Калинович, бросая письмо, и на другой же день, часов в семь, не
пив даже чаю,
пошел к Годневым.
Чувство ожидаемого счастья так овладело моим героем, что он не в состоянии
был спокойно досидеть вечер у генеральши и раскланялся. Быстро шагая,
пошел он по деревянному тротуару и принялся даже с несвойственною ему веселостью насвистывать какой-то марш, а потом с попавшимся навстречу Румянцовым раскланялся так радушно, что привел того в восторг и в недоумение. Прошел он прямо к Годневым, которых застал за ужином, и как ни старался принять спокойный и равнодушный вид, на лице его
было написано удовольствие.
Кругом
шли турецкие диваны, обтянутые трипом; в углах стояли камины; на стенах, оклеенных под рытый бархат сбоями, висели в золотых рамах масляные и не совсем скромного содержания картины; пол
был обтянут толстым зеленым сукном.
[
Пошли! (франц.).] — сказал князь и, пока княжна
пошла одеться, провел гостя в кабинет, который тоже оказался умно и богато убранным кабинетом; мягкая сафьянная мебель, огромный письменный стол — все это
было туровского происхождения.
— Почему ж? — спросил Калинович, более занятый своей лошадью, в которой видел желание
идти в галоп, и не подозревая, что сам
был тому причиной, потому что, желая сидеть крепче, немилосердно давил ей бока ногами.
Лицо это
было некто Четвериков, холостяк, откупщик нескольких губерний, значительный участник по золотым приискам в Сибири. Все это, впрочем, он наследовал от отца и все это
шло заведенным порядком, помимо его воли. Сам же он
был только скуп, отчасти фат и все время проводил в том, что читал французские романы и газеты, непомерно
ел и ездил беспрестанно из имения, соседнего с князем, в Сибирь, а из Сибири в Москву и Петербург. Когда его спрашивали, где он больше живет, он отвечал: «В экипаже».
Княжна, как бы сконфуженная,
пошла за Калиновичем и села на свое место. Напрасно он старался вызвать ее на разговор, — она или отмалчивалась, или отвечала да или нет, и очень
была, по-видимому, рада, когда другие кавалеры приглашали ее участвовать в фигуре.
— Mon cher! — воскликнул князь. — Звание-то литератора, повторяю еще раз, и заставляет вас
быть осмотрительным; звание литератора, милостивый государь, обязывает вас, чтоб вы ради будущей вашей
славы, ради пользы, которую можете принести обществу, решительно оставались холостяком или женились на богатой: последнее еще лучше.
Время между тем
шло: отпуск
был прислан, и скрывать долее не
было уже никакой возможности.
— Никак нет-с! — отвечал отрывисто капитан и, взяв фуражку, но позабыв трубку и кисет,
пошел. Дианка тоже поднялась
было за ним и, желая приласкаться, загородила ему дорогу в дверях. Капитан вдруг толкнул ее ногою в бок с такой силой, что она привскочила, завизжала и, поджав хвост, спряталась под стул.
«Куда
пошел этот медвежонок?» — думал он, машинально
идя за Настенькой, которая
была тоже в ажитации. Быстро
шла она; глаза и щеки у ней горели. Скоро миновали главную улицу, прошли потом переулок и очутились, наконец, в поле.
Калинович подал. Войдя в город, он проговорил: «Здесь неловко так
идти» и хотел
было руку отнять, но Настенька не пустила.