Неточные совпадения
Чай пила как-то урывками,
за стол (хоть и накрывался для нее всегда прибор) садилась на минуточку; только
что подавалось горячее, она вдруг вскакивала и уходила
за чем-то в кухню, и потом, когда снова появлялась и когда Петр Михайлыч ей говорил: «
Что же ты сама, командирша, никогда ничего
не кушаешь?», Палагея Евграфовна только усмехалась и, ответив: «Кабы
не ела, так и жива бы
не была», снова отправлялась на кухню.
В бесконечных мазурках барышни обыкновенно говорили с кавалерами о чувствах и до того увлекались,
что даже
не замечали, как мазурка кончалась и
что все давно уж сидели
за ужином.
— Это
что, Настенька, плакать изволишь?..
Что это?.. Как тебе
не стыдно!
Что за малодушие!
— Черт их знает, проклятые, неимоверно шибко растут; понять
не могу,
что за причина такая. Сегодня ночь, признаться, в шалаше,
за тетеревами просидел, постричься-то уж и
не успел, — отвечал Лебедев, приглаживая голову.
Экзархатов первый пошел, а
за ним и прочие, Румянцев, впрочем, приостановился в дверях и отдал самый низкий поклон. Петр Михайлыч нахмурился: ему было очень неприятно,
что его преемник
не только
не обласкал, но даже
не посадил учителей. Он и сам было хотел уйти, но Калинович повторил свою просьбу садиться и сам даже пододвинул ему стул.
— Отчего ж
не стоит? Здесь люди все почтенные… Вот это в тебе, душенька, очень нехорошо, и мне весьма
не нравится, — говорил Петр Михайлыч, колотя пальцем по столу. —
Что это
за нелюбовь такая к людям!
За что?
Что они тебе сделали?
— Кто ж нынче
не говорит по-французски? По этому нельзя судить, кто он и
что он
за человек. Он бы должен был попросить кого-нибудь представить себя; по крайней мере я знала бы, кто его рекомендует. А все наши люди!.. Когда я их приучу к порядку! — проговорила генеральша и дернула
за сонетку.
— Я моего мнения
за авторитет и
не выдаю, — начал он, — и даже очень хорошо понимаю,
что нынче пишут к чувствам, к жизни нашей ближе, поучают больше в форме сатирической повести — это в своем роде хорошо.
—
Не хотите ли в сад погулять? — сказала она, воспользовавшись тем,
что Калинович часто брался
за голову.
Капитан играл внимательно и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку
за ошибки, делая сам их беспрестанно, и грозил капитану пальцем, укоряя его: «
Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому, была занята совсем другим: она то пропускала игры, то объявляла ни с
чем и всякий раз, когда Калинович сдавал и
не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее.
— Я, сударь, говорит,
не ищу; вот те царица небесная,
не ищу; тем,
что он человек добрый и дал только тебе
за извет, а ничего
не ищу.
— Интереснее всего было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего
не делали, ничего
не понимали. Я
за них переводил, решал арифметические задачи, и в то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось,
что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!
— Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать в жизни, видно, надобно
не кандидатство, а искательство и подличанье, на которое, к несчастью, я
не способен. Моих же товарищей, идиотов почти, послали и
за границу и понаделили бог знает
чем, потому
что они забегали к профессорам с заднего крыльца и целовали ручки у их супруг, немецких кухарок; а мне выпало на долю это смотрительство, в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
—
Что вы, дяденька,
за охотой
не ходите! Мне очень хочется дичи… Хоть бы сходили и убили что-нибудь.
Дианка посмотрела с удивлением на Настеньку, как бы
не понимая,
за что ее треснули, и подошла к своему патрону.
— Ну, будет, господа!
Что это у вас
за пикировка, терпеть этого
не могу! — заключил Петр Михайлыч, и разговор тем кончился.
— Ах, боже мой! Боже мой!
Что это
за сони: ничего
не слышат! — бормотала старуха, слезая с постели, и, надев валенки, засветила у лампады свечку и отправилась в соседнюю комнату, где спали ее две прислужницы; но — увы! — постели их были пусты, и где они были — неизвестно, вероятно, в таком месте, где госпожа им строго запрещала бывать.
— Нет-с, я
не буду вам отвечать, — возразил Медиокритский, — потому
что я
не знаю,
за что именно взят: меня схватили, как вора какого-нибудь или разбойника; и так как я состою по ведомству земского суда, так желаю иметь депутата, а вам я отвечать
не стану.
Не угодно ли вам послать
за моим начальником господином исправником.
— А вот
что кричу: видите вот это письмо, эту книжку и вот эту газету?
За все это Яков Васильич должен мне шампанского купить — и знать больше ничего
не хочу.
—
Что там в газете пишут? — сказал Калинович, берясь
за голову, как бы
не слыхавший ничего,
что вокруг него говорилось.
— «Давно мы
не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием, как делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено
не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам с вам»;
не повестью госпожи Д…, которая хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью,
что мы еще
не встречали ни одного человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец,
не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся на каждой странице и дающие нам право обвинить автора
за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы
не смеем его подозревать, хотя имеем на то некоторое право)…»
— А понимать, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, — можно так,
что он
не приступал ни к
чему решительному, потому
что у Настеньки мало, а у него и меньше того: ну а теперь, слава богу, кроме платы
за сочинения, литераторам и места дают
не по-нашему: может быть, этим смотрителем поддержат года два, да вдруг и хватят в директоры: значит, и будет
чем семью кормить.
— Я уж
не говорю о капитане. Он ненавидит меня давно, и
за что —
не знаю; но даже отец твой… он скрывает, но я постоянно замечаю в лице его неудовольствие, особенно когда я остаюсь с тобой вдвоем, и, наконец, эта Палагея Евграфовна — и та на меня хмурится.
Кто посолидней и получше,
не хотят жениться, а остальная молодежь такая,
что не только выйти замуж
за кого-нибудь из них, и в дом принять неловко.
Возвратившись домой из училища, Калинович сейчас заметил билет князя, который приняла у него приказничиха и заткнула его, как, видала она, это делается у богатых господ,
за зеркало, а сама и говорить ничего
не хотела постояльцу, потому
что более полугода
не кланялась даже с ним и
не отказывала ему от квартиры только для Палагеи Евграфовны,
не желая сделать ей неприятность.
— Тут ничего, может быть, нет, но я
не хочу. Князь останавливается у генеральши, а я этот дом ненавижу. Ты сам рассказывал, как тебя там сухо приняли.
Что ж тебе
за удовольствие, с твоим самолюбием, чтоб тебя встретили опять с гримасою?
Словом, разница была только в том,
что Терка в этот раз
не подличал Калиновичу, которого он,
за выключку из сторожей, глубоко ненавидел, и если когда его посылали
за чем-нибудь для молодого смотрителя, то он ходил вдвое долее обыкновенного, тогда как и обыкновенно ходил к соседке калачнице
за кренделями по два часа.
Оказалось,
что портреты снимает удивительно: рисунок правильный, освещение эффектное, характерные черты лица схвачены с неподражаемой меткостью, но ни конца, ни отделки, особенно в аксессуарах, никакой; и это бы еще ничего, но хуже всего,
что, рисуя с вас портрет, он делался каким-то тираном вашим: сеансы продолжал часов по семи, и — горе вам, если вы вздумаете встать и выйти: бросит кисть, убежит и ни
за какие деньги
не станет продолжать работы.
Князь поцеловал у ней
за это руку. Она взглянула на тюрик с конфектами: он ей подал весь и ушел. В уме его родилось новое предположение. Слышав, по городской молве, об отношениях Калиновича к Настеньке, он хотел взглянуть собственными глазами и убедиться, в какой мере это было справедливо. Присмотревшись в последний визит к Калиновичу, он верил и
не верил этому слуху. Все это князь в тонких намеках объяснил Полине и прибавил,
что очень было бы недурно пригласить Годневых на вечер.
«Maman тоже поручила мне просить вас об этом, и нам очень грустно,
что вы так давно нас совсем забыли», — прибавила она, по совету князя, в постскриптум. Получив такое деликатное письмо, Петр Михайлыч удивился и, главное, обрадовался
за Калиновича. «О-о, как наш Яков Васильич пошел в гору!» — подумал он и, боясь только одного,
что Настенька
не поедет к генеральше, робко вошел в гостиную и
не совсем твердым голосом объявил дочери о приглашении. Настенька в первые минуты вспыхнула.
— Вот тебе
за это! — проговорил он я потом,
не зная от удовольствия,
что бы такое еще сделать, прибавил, потирая руки и каким-то ребячески добродушным голосом...
— А
что,
не послать ли
за Калиновичем? Вместе бы все и отправились.
Чувство ожидаемого счастья так овладело моим героем,
что он
не в состоянии был спокойно досидеть вечер у генеральши и раскланялся. Быстро шагая, пошел он по деревянному тротуару и принялся даже с несвойственною ему веселостью насвистывать какой-то марш, а потом с попавшимся навстречу Румянцовым раскланялся так радушно,
что привел того в восторг и в недоумение. Прошел он прямо к Годневым, которых застал
за ужином, и как ни старался принять спокойный и равнодушный вид, на лице его было написано удовольствие.
—
Что это, матушка-барышня, беспокоите себя понапрасну?
Не за этим, сударыня, ходим.
Когда певец кончил, княгиня первая захлопала ему потихоньку, а
за ней и все прочие. Толстяк, сверх того, бросил ему десять рублей серебром, князь тоже десять, предводитель — три и так далее. Малый и
не понимал,
что это такое делается.
— Даже и нравился, — отвечал он, — но это выходило из правил света. Выйти
за какого-нибудь идиота-богача, продать себя — там
не смешно и
не безобразно в нравственном отношении, потому
что принято; но человека без состояния светская девушка полюбить
не может.
— Нет, подниму, — отвечал Кадников и, взяв кресло
за ножку, напрягся, сколько силы достало, покраснел, как вареный рак, и приподнял, но
не сдержал: кресло покачнулось так,
что он едва остановил его, уперев в стену над самой почти головой Калиновича.
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше
чего я уже вообразить
не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина
за столом,
не говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили
за ваш первый и, надобно сказать, прекрасный роман?
— Пушкин был человек с состоянием, получал по червонцу
за стих, да и тот постоянно и беспрерывно нуждался; а Полевой, так уж я лично это знаю, когда дал ему пятьсот рублей взаймы, так он со слезами благодарил меня, потому
что у него полтинника в это время
не было в кармане.
Последние слова князь говорил протяжно и остановился, как бы ожидая,
не скажет ли чего-нибудь Калинович; но тот молчал и смотрел на него пристально и сурово, так
что князь принужден был потупиться, но потом вдруг взял его опять
за руку и проговорил с принужденною улыбкою...
Результатом предыдущего разговора было то,
что князь, несмотря на все свое старание, никак
не мог сохранить с Калиновичем по-прежнему ласковое и любезное обращение; какая-то холодность и полувнимательная важность начала проглядывать в каждом его слове. Тот сейчас же это заметил и на другой день
за чаем просил проводить его.
— Все вертишься под ногами… покричи еще у меня; удавлю каналью! — проговорил, уходя, Флегонт Михайлыч, и по выражению глаз его можно было верить,
что он способен был в настоящую минуту удавить свою любимицу, которая, как бы поняв это, спустя только несколько времени осмелилась выйти из-под стула и, отворив сама мордой двери, нагнала своего патрона, куда-то пошедшего
не домой, и стала следовать
за ним, сохраняя почтительное отдаление.
— Поклянись мне, Жак, — начала она, глотая слезы, — поклянись над гробом матушки,
что ты будешь любить меня вечно,
что я буду твоей женой, другом. Иначе мать меня
не простит… Я третью ночь вижу ее во сне: она мучится
за меня!
— Много говорят, много… Я
что? Конечно, моя изба с краю, ничего
не знаю, а
что, почитавший Петра Михайлыча
за его добрую душу, жалко, ей-богу, жалко!..
—
Что ж? — продолжал капитан. — Суди меня бог и царь, а себя я
не пожалею: убить их сейчас могу, только то,
что ни братец, ни Настенька
не перенесут того… До
чего он их обошел!.. Словно неспроста, с первого раза приняли, как родного сына… Отогрели змею
за пазухой!
О подорожниках она задумала еще дня
за два и нарочно послала Терку
за цыплятами для паштета к знакомой мещанке Спиридоновне; но тот сходил поближе, к другой, и принес таких,
что она,
не утерпев, бросила ему живым петухом в рожу.
Два дня уже тащился на сдаточных знакомый нам тарантас по тракту к Москве. Калинович почти
не подымал головы от подушки. Купец тоже больше молчал и с каким-то упорством смотрел вдаль; но
что его там занимало — богу известно. В Серповихе, станций
за несколько от Москвы, у них ямщиком очутилась баба, в мужицких только рукавицах и шапке, чтоб
не очень уж признавали и забижали на дороге. Купец заметил было ей...
— Сейчас, хозяин, сейчас!
Не торопись больно: смелешь, так опять приедешь, — успокаивал его староста, и сейчас это началось с того,
что старуха-баба притащила в охапке хомут и узду, потом мальчишка лет пятнадцати привел
за челку мышиного цвета лошаденку: оказалось,
что она должна была быть коренная. Надев на нее узду и хомут, он начал, упершись коленками в клещи и побагровев до ушей, натягивать супонь, но оборвался и полетел навзничь.
— Ну, понониче, — продолжал старик, — где уж! Против прежнего ли?.. Начальство тоже все год от году строже пошло. Этта окружной всю деревню у нас перехлестал, и сами
не ведаем
за что.
— Да ведь-с это тоже как… — отвечал половой, — иную, боже упаси, как истреплют, а другая так почесть новая и останется… Вот
за нынешний год три этакие книжки сподряд почесть
что и
не требовала совсем публика.