Оказалось, что портреты снимает удивительно: рисунок правильный, освещение эффектное, характерные черты лица схвачены с неподражаемой меткостью, но ни конца, ни отделки, особенно в аксессуарах, никакой; и это бы
еще ничего, но хуже всего, что, рисуя с вас портрет, он делался каким-то тираном вашим: сеансы продолжал часов по семи, и — горе вам, если вы вздумаете встать и выйти: бросит кисть, убежит и ни за какие деньги не станет продолжать работы.
Неточные совпадения
— Знаю, что в печке
ничего нет: съел! И сало-то
еще с рыла не вытер, дурак!.. Огрызается туда же! Прогоню, так и знаешь… шляйся по миру!
Всех этих недостатков не замечали ни Настенька, которая все
еще была под влиянием неопределенного страха, ни сама Палагея Евграфовна, одевавшая свою воспитанницу, насколько доставало у нее пониманья и уменья, ни Петр Михайлыч, конечно, который в тонкостях женского туалета ровно
ничего не смыслил.
— Ничего-с! Маменька только наказывала: «Ты, говорит, Ванюшка, не разговаривай много с новым начальником: как
еще это, не знав тебя, ему понравится; неравно слово выпадет, после и не воротишь его», — простодушно объяснил преподаватель словесности.
Калинович прежде никогда
ничего не говорил о себе, кроме того, что он отца и матери лишился
еще в детстве.
— Предположений много, но пока
ничего нет
еще конченного в такой мере, чтоб я решился печатать, — отвечал Калинович.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить
еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж
ничем не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
Когда Калинович, облекшись предварительно тоже в новое и очень хорошее белье, надел фрачную пару с высокоприличным при ней жилетом, то, посмотревшись в зеркало, почувствовал себя, без преувеличения, как бы обновленным человеком; самый опытный глаз, при этой наружности, не заметил бы в нем
ничего провинциального: довольно уже редкие волосы, бледного цвета, с желтоватым отливом лицо; худощавый, стройный стан; приличные манеры — словом, как будто с детских
еще лет водили его в живописных кафтанчиках гулять по Невскому, учили потом танцевать чрез посредство какого-нибудь мсье Пьеро, а потом отдали в университет не столько для умственного образования, сколько для усовершенствования в хороших манерах, чего, как мы знаем, совершенно не было, но что вложено в него было самой уж, видно, природой.
Тот же камин освещал
еще молодого человека, весьма скромного роста и с физиономией, вовсе уж
ничего не обещающей.
— Que faire! Он болен целый год, а служба не больница и не богадельня. Je vous repete encore une fois, que je n'en puis rien faire [Что делать!.. Я повторяю вам
еще раз, что
ничего сделать не могу (франц.).], — заключил директор и, спокойно отвернувшись, не взглянул даже, с каким страдальческим выражением и почти шатаясь пошла просительница.
— Дело ваше
еще не рассмотрено, следовательно, я
ничего не знаю и
ничего не могу вам сказать, — проговорил он скороговоркой и, быстро повернувшись спиной, ушел в кабинет.
Затем они потолковали
еще с полчаса о разных новостях, причем хозяин разговорился, между прочим, об одной капитальной журнальной статье, разобрал ее с свойственной ему тонкостью и, не найдя в ней
ничего нового и серьезного, воскликнул: — Что это за бедность умственная, удивительно!
— Отказал, — повторил Калинович, — и, что ужаснее всего, сознаешь
еще пока в себе силы, способности кой-какие, наконец, это желание труда — и
ничего не делаешь!.. Если б, кажется, имел я средства, и протекция открыла мне хоть какую-нибудь дорогу, я бы не остался сзади других.
— Значит, по рукам… хотя, собственно, я
ничего еще покуда не обещаю и наперед должен узнать мнение Полины: если оно будет в нашу пользу, тогда я предложу вам
еще некоторые подробности, на которые тоже попрошу согласиться.
— Меня, собственно, Михайло Сергеич, не то убивает, — возразила она, — я знаю, что отец уж пожил… Я буду за него молиться, буду поминать его; но, главное, мне хотелось хоть бы
еще раз видеться с ним в этой жизни… точно предчувствие какое было: так я рвалась последнее время ехать к нему; но Якову Васильичу нельзя было… так
ничего и не случилось, что думала и чего желала.
—
Ничего я не писал, — проговорил Калинович
еще более глухим голосом.
— Если
еще раз я увижу ее, кончено! Я не в состоянии буду
ничего предпринять… Наконец, этот Белавин… — проговорил он.
— И ежели вы теперича, — продолжал старик
еще с большим одушевлением, — в настоящем звании преемник его чинов, крестов и правил, вы прямо скажете: «Гришка! Поди ты, братец, возьми в своей кухне самое скверное помело и выгони ты этого самого князя вон из моего дома!» А я исполнить то должен, и больше
ничего!
— Поезжайте, поезжайте, — подхватил князь, — как можно упускать такой случай! Одолжить ее каким-нибудь вздором — и какая перспектива откроется! Помилуйте!.. Литературой, конечно, вы теперь не станете заниматься: значит, надо служить; а в Петербурге без этого заднего обхода
ничего не сделаешь: это лучшая пружина, за которую взявшись можно
еще достигнуть чего-нибудь порядочного.
— Послушай, — начала она, — если когда-нибудь тебя женщина уверяла или станет уверять, что вот она любила там мужа или любовника, что ли… он потом умер или изменил ей, а она все-таки продолжала любить его до гроба, поверь ты мне, что она или
ничего еще в жизни не испытала, или лжет.
У него уж тысячи на три меньше очутилось в кармане, когда Калинович был
еще только вице-губернатором, а теперь, пожалуй, и
ничего не попадет.
Наконец, грустно за самое дело, в котором, что бы ни говорили,
ничего нейдет к лучшему и, чтобы поправить машину, нечего из этого старья вынимать по одному винтику, а сразу надобно все сломать и все части поставить новые, а пока этого нет и просвету
еще ни к чему порядочному не предвидится: какая была мерзость, такая есть и будет» (стр. 166 об. рукописи).