Неточные совпадения
Появление ее
в маленьком уездном
свете было не совсем удачно: ей минуло восьмнадцать лет, когда
в город приехала на житье генеральша Шевалова, дама премодная и прегордая.
Недели через три после состояния приказа, вечером, Петр Михайлыч, к большому удовольствию капитана, читал историю двенадцатого года Данилевского […историю двенадцатого года Данилевского. — Имеется
в виду книга русского военного историка А.И.Михайловского-Данилевского (1790—1848) «Описание Отечественной войны
в 1812 году».], а Настенька сидела у окна и задумчиво глядела на поляну, облитую бледным лунным
светом.
В прихожую пришел Гаврилыч и начал что-то бунчать с сидевшей тут горничной.
Впрочем, Гаврилыч на этот раз исполнил возложенное на него поручение с не совсем свойственною ему расторопностью и еще до
света обошел учителей, которые,
в свою очередь, собрались к Петру Михайлычу часу
в седьмом.
—
В любви нуждается бог и собственное сердце человека. Без любви к себе подобным жить на
свете тяжело и грешно! — произнес внушительно старик.
— Например, Загоскин [Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852) — русский писатель, автор многочисленных романов, из которых наибольшей известностью пользовались «Юрий Милославский» и «Рославлев».], Лажечников [Лажечников Иван Иванович (1792—1869) — русский писатель, автор популярных
в 30-40-е годы XIX
в. исторических романов: «Ледяной дом» и др.], которого «Ледяной дом» я раз пять прочитала, граф Соллогуб [Соллогуб Владимир Александрович (1814—1882) — русский писатель, повести которого пользовались
в 30-40-х годах большим успехом.]: его «Аптекарша» и «Большой
свет» мне ужасно нравятся; теперь Кукольник [Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868) — русский писатель, автор многочисленных драм и повестей, проникнутых охранительными крепостническими идеями.], Вельтман [Вельтман Александр Фомич (1800—1870) — русский писатель, автор произведений,
в которых идеализировалась патриархальная старина...
— Сколько я себя ни помню, — продолжал он, обращаясь больше к Настеньке, — я живу на чужих хлебах, у благодетеля (на последнем слове Калинович сделал ударение), у благодетеля, — повторил он с гримасою, — который разорил моего отца, и когда тот умер с горя, так он, по великодушию своему, призрел меня, сироту, а
в сущности приставил пестуном к своим двум сыновьям, болванам, каких когда-либо
свет создавал.
В своих черных клобуках и широких рясах, освещенные сумеречным дневным
светом, падавшим на них из узкого, затемненного железною решеткою окна, они были
в каком-то полумраке и пели складными, тихими басами, как бы напоминая собой первобытных христиан, таинственно совершавших свое молебствие
в мрачных пещерах.
«Родятся же на
свете такие добрые и хорошие люди!» — думал он, возвращаясь
в раздумье на свою квартиру.
Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на литературу,
в котором, между прочим, высказал свое удивление, что, бывая
в последние годы
в Петербурге, он никого не встречал из нынешних лучших литераторов
в порядочном обществе; где они живут? С кем знакомы? — бог знает, тогда как это сближение писателей с большим
светом, по его мнению, было бы необходимо.
Калинович на это возразил, что попасть
в большой
свет довольно трудно.
Для комфорта кидают семейство, родину, едут кругом
света, тонут, умирают с голода
в степях!..
Смиренно потом прошла вся четверня по фашинной плотине мельницы, слегка вздрагивая и прислушиваясь к бестолковому шуму колес и воды, а там начался и лес — все гуще и гуще, так что
в некоторых местах едва проникал сквозь ветви дневной
свет…
Калинович искренно восхищался всем, что видел и слышал, и так как любовь освещает
в наших глазах все иным
светом, то вопрос о вороне по преимуществу казался ему чрезвычайно мил.
— Княжна, князь просил вас не скакать! — крикнул Калинович по-французски. Княжна не слыхала; он крикнул еще; княжна остановилась и начала их поджидать. Гибкая, стройная и затянутая
в синюю амазонку, с несколько нахлобученною шляпою и с разгоревшимся лицом, она была удивительно хороша, отразившись вместе с своей серой лошадкой на зеленом фоне перелеска, и герой мой забыл
в эту минуту все на
свете: и Полину, и Настеньку, и даже своего коня…
— Даже и нравился, — отвечал он, — но это выходило из правил
света. Выйти за какого-нибудь идиота-богача, продать себя — там не смешно и не безобразно
в нравственном отношении, потому что принято; но человека без состояния светская девушка полюбить не может.
— Больно уж хлипка, — как на том-то
свете станешь терпеть, как
в аду-то припекать начнут? — сказал извозчик, поднимая уголь и закуривая трубку.
— Я знаю еще больше, — продолжал Калинович, — знаю, что вам тяжело и очень тяжело жить на
свете, хотя, может быть, вы целые дни смеетесь и улыбаетесь. На днях еще видел я девушку, которую бросил любимый человек и которую укоряют за это родные, презрели
в обществе, но все-таки она счастливее вас, потому что ей не за что себя нравственно презирать.
— И я решительно бы тогда что-нибудь над собою сделала, — продолжала Настенька, — потому что, думаю, если этот человек умер, что ж мне? Для чего осталось жить на
свете? Лучше уж руки на себя наложить, — и только бог еще, видно, не хотел совершенной моей погибели и внушил мне мысль и желание причаститься… Отговела я тогда и пошла на исповедь к этому отцу Серафиму — помнишь? — настоятель
в монастыре: все ему рассказала, как ты меня полюбил, оставил, а теперь умер, и что я решилась лишить себя жизни!
На другом конце дома падал на мостовую
свет из наугольной и единственной комнаты, где Полина, никуда не выезжавшая
в последнее время, проводила целые дни.
Настенька тоже была сконфужена: едва владея собой, начала она говорить довольно тихо и просто, но, помимо слов,
в звуках ее голоса,
в задумчивой позе,
в этой тонкой игре лица чувствовалась какая-то глубокая затаенная тоска, сдержанные страдания, так что все смолкло и притаило дыхание, и только
в конце монолога, когда она, с грустной улыбкой и взглянув на Калиновича, произнесла: «Хотя на
свете одни только глаза, которых я должна страшиться», публика не вытерпела и разразилась аплодисментом.
— Наконец — господи боже мой! — я тебе узнала цену, сравнив его с тобой! — воскликнула Настенька. — Ты тоже эгоист, но ты живой человек, ты век свой стремишься к чему-нибудь, страдаешь ты, наконец, чувствуешь к людям и к их известным убеждениям либо симпатию, либо отвращение, и сейчас же это выразишь
в жизни; а Белавин никогда: он обо всем очень благородно рассудит и дальше не пойдет! Ему легко жить на
свете, потому что он тряпка, без крови, без сердца, с одним только умом!..
— Более сорока лет живу я теперь на
свете и что же вижу, что выдвигается вперед: труд ли почтенный, дарованье ли блестящее, ум ли большой? Ничуть не бывало! Какая-нибудь выгодная наружность, случайность породы или, наконец, деньги. Я избрал последнее: отвратительнейшим образом продал себя
в женитьбе и сделался миллионером. Тогда сразу горизонт прояснился и дорога всюду открылась. Господа, которые очей своих не хотели низвести до меня, очутились у ног моих!..