Неточные совпадения
Перед вами как будто появилась другая женщина; не
говоря уже о том,
что рябины разгладились, стали гораздо незаметнее,
что цвет лица сделался совершенно другой,
что самая худоба стана пополнела, но даже коса, этот мышиный хвост сделался гораздо толще, роскошнее
и весьма красиво сложился в нечто вроде корзинки.
Сергей Петрович Хозаров, поручик в отставке, был лет двадцати семи; лицо его было одно из тех, про которые
говорят,
что они похожи на парижские журнальные картинки:
и нос, например, у него был немного орлиный,
и губы тонкие
и розовые,
и румянец на щеках свежий,
и голубые, правильно очерченные
и подернутые влагою глаза, а над ними тонкою дугою обведенные брови,
и, наконец, усы, не так большие
и не очень маленькие.
Одни
говорят,
что это красавцы, миленькие, даже молодцы, мало этого, Аполлоны Бельведерские; другие же называют их смазливыми рожицами, масками, расписными купидонами
и даже форейторами, смотря по тому, какой у кого эпитет ближе на языке.
Служа в полку, он слыл за славного малого, удивительного мастера танцевать
и вообще за человека хорошо образованного, потому
что имел очень приличные манеры,
говорил по-французски, владел пером
и сочинял стихи, из коих двое даже были напечатаны в каком-то журнале, но главное — он имел необыкновенно много вкуса.
«Здорова ли, я
говорю, Марья Антоновна?»
И как бы вы думали,
что мне ответили?
— Не
говорите вы мне, бога ради, про генерала
и не заикайтесь про него, не сердите хоть по крайней мере этим. Вы все налгали, совершенно-таки все налгали. Я сама его, милостивый государь, просила; он мне прямо сказал,
что невозможно, потому
что места у них дают тем, кто был по крайней мере год на испытании. Рассудили ли вы, ехав сюда,
что вы делаете? Деревню оставили без всякого присмотра, а здесь — где мы вас поместим? Всего четыре комнаты: здесь я, а наверху дети.
Все,
что ни
говорила Катерина Архиповна своему супругу, все была самая горькая истина: он ничего не сделал
и не приобрел для своего семейства, дурно присматривал за рабочими, потому
что, вместо того чтобы заставлять их работать, он начинал им обыкновенно рассказывать, как он служил в полку, какие у него были тогда славные лошади
и тому подобное.
Генерала он только видел, но тот ему ни слова не
говорил о месте; а приехал в Москву единственно потому,
что, быв в одной холостой у казначея компании
и выпив несколько рюмок водки, прихвастнул,
что он на другой же день едет к своему семейству в Москву, не сообразя,
что в числе посетителей был некто Климов, его сосед, имевший какую-то странную привычку ловить Антона Федотыча на словах, а потом уличать его,
что он не совсем правду сказал.
Подите скажите барину,
что он там стоит?» Барину сказывали,
и он возвращался торжествующий
и спокойный, потому
что Катерина Архиповна после этого обыкновенно его уже не журила
и даже иногда
говорила, чтобы он выпил водки.
—
Что хотите, Сергей Петрович, —
говорила она, — а сорочка нехороша: полотно толсто
и сине; декос гораздо был бы виднее.
Вам дается молодое
и свежее существо, которое стремится вас любить, жить любовью, но вы, — ах, боже мой! —
и говорить смешно,
что вы видите в жене: комфорт, удобство, ключницу!..
Вам скучны ласки этого юного существа,
и вот — вы начинаете обманывать: жалуетесь на желчь, на сплин; но приезжает приятель, с которым какие-нибудь у вас есть дела,
и сейчас все проходит; откуда является энергия, деятельность, потому
что тут
говорит ваша собственная корысть.
— Но где вы возьмете в сорок лет страсти, — возразила хозяйка, — когда уже вы в тридцать лет чувствуете, как
говорят иные, разочарование?
И что такое ваше разочарование? Это не усталость души поэта, испытавшей все в жизни; напротив, материализм, загрубелость чувств, апатия сердца —
и больше ничего!
— Варвару Александровну Мамилову… Чудо! Вообразите себе:
говорит, как профессор;
что за чувства,
что за страсти!
И вместе с тем эти синие чулки бывают обыкновенно страшные уроды; а эта, представьте себе, красавица, образованна
и учена так,
что меня просто в тупик поставила.
— Жалко,
что у меня в комнате эта свинья спит. Разве идти в кофейную Печкина
и оттуда послать с человеком? Там у меня есть приятель-мальчик, чудный малый! Славно так одет
и собой прехорошенький. Велю назваться моим крепостным камердинером. Оно будет очень кстати, даже может произвести выгодный эффект: явится, знаете, франтоватый камердинер; может быть, станут его расспрашивать, а он уж себя не ударит в грязь лицом: мастерски
говорит.
Про лакеев Рожнова обыкновенно
говорили в губернии,
что этаких оболтусов
и никуда не годных лентяев надобно заводить веками, а то вдруг, как будто бы какой кабинет редкостей, не составишь.
—
И она неравнодушна-с: большие между собой откровенности имеют, — отвечал лакей. — Она меня тоже все спрашивает, скоро ли будет ваша свадьба, а не то,
говорит, у барышни есть другой жених, — как его, проклятого? Хозаров,
что ли? В которого она влюблена.
— Я
говорю,
что чувствую: выслушайте меня
и взгляните на предмет, как он есть. Я знаю: вы любите вашу Мари, вы обожаете ее, — не так ли? Но как же вы устраиваете ее счастье, ее будущность? Хорошо, покуда вы живы, я ни слова не
говорю — все пойдет прекрасно; но если,
чего не дай бог слышать, с вами что-нибудь случится, —
что тогда будет с этими бедными сиротами
и особенно с бедною Мари, которая еще в таких летах,
что даже не может правильно управлять своими поступками?
— Я опять вам скажу, Варвара Александровна,
что я не понимаю, к
чему вы все это
говорите, — возразила Катерина Архиповна. — Мне пророчите смерть, дочь мою,
говорите, я сведу в могилу,
и бог знает
что такое! Я мать,
и если отказала какому-нибудь жениху, то имею на это свои причины.
Герой мой не нашел,
что отвечать на этот вопрос.
Говоря о препятствии, он имел в виду весьма существенное препятствие, а именно: решительное отсутствие в кармане презренного металла, столь необходимого для всех романических предприятий; но, не желая покуда открыть этого Варваре Александровне, свернул на какое-то раскаяние, которого, как
и сам он был убежден, не могла бы чувствовать ни одна в мире женщина, удостоившаяся счастья сделаться его женою.
— Это такой скотина ваш Ферапонт Григорьич, — сказал Хозаров, входя к Татьяне Ивановне, —
что уму невообразимо! Какой он дворянин… он черт его знает
что такое! Какой-то кулак… выжига. Как вы думаете,
что он мне отвечал? В подобных вещах порядочные люди, если
и не желают дать, то отговариваются как-нибудь поделикатнее;
говорят обыкновенно: «Позвольте, подумать… я скажу вам дня через два»,
и тому подобное, а этот медведь с первого слова заладил: «Нет денег», да
и только.
До сих пор я еще ничего, с своей стороны, не
говорил о героине моего романа,
и не
говорил, должен признаться, потому,
что ничего не могу резкого
и определенного сказать о ней.
Антону Федотычу просто житья не было: мало того,
что ему строжайшим образом было запрещено курить трубку на том основании,
что будто бы табачный дым проходит наверх к идолу
и беспокоит его; мало того,
что Катерина Архиповна всей семье вместо обеда предоставила одну только три дня тому назад жареную говядину, — этого мало: у Антона Федотыча был отобран даже матрац
и положен под перину Машет; про выговоры
и говорить нечего; его бранили за все:
и за то,
что он
говорит громко,
и каблуками стучит,
и даже за какое-то бессмысленное выражение лица, совершенно неприличное для отца, у которого так больна дочь.
Живое
и ясное предчувствие
говорило ей,
что в этом браке ее идолу угрожает погибель
и что она сама отрывает дочь свою от счастья, которое суждено бы ей было в браке с Рожновым,
и сама отдает ее какому-то пустому щеголю
и отдает, может быть, на бедность, на нелюбовь
и тому подобное.
— Да-с, найдите-ка другую в нашем свете! С первого слова, только
что заикнулся о нужде в трех тысячах, так даже сконфузилась,
что нет у ней столько наличных денег; принесла свою шкатулку
и отперла. «Берите,
говорит, сколько тут есть!» Вот так женщина! Вот так душа! Истинно будешь благоговеть перед ней, потому
что она, кажется, то существо, о котором именно можно оказать словами Пушкина: «В ней все гармония, все диво, все выше мира
и страстей».
— Да-с, я вам окажу,
что для этой женщины нет слов на языке, чтобы выразить все ее добродетели: мало того,
что отсчитала чистыми деньгами тысячу рублей; я бы, без сомнения,
и этим удовлетворился,
и это было бы для меня величайшее одолжение, так нет, этого мало: принесла еще вещи,
говорит: «Возьмите
и достаньте себе денег под них; это, я полагаю,
говорит, самое лучшее употребление, какое только может женщина сделать из своего украшения».
— Схожу… ничего, схожу…
и посмотрю,
что там такое, —
говорил Ферапонт Григорьич. — Этакие, подумаешь, на свете есть ухарские головы! Вчера без копейки был, а сегодня вечер дает,
и бог его знает где взял: может быть, кого-нибудь ограбил?..
— Как? Велика —
и одна? Да
что вы такое
говорите? С ума,
что ли, вы сошли? Или еще не проспались?
Хозаров, очень хорошо уже поняв,
что в семействе решено дать ему слово, решился не начинать первый; а старухе, кажется, было тяжело начать
говорить о том,
чего она не желала бы даже
и во сне видеть.
— Бога ради, Катерина Архиповна, не
говорите мне об этих вещах, которых я
и знать не хочу, — перебил Хозаров, очень, впрочем, довольный,
что услыхал о бабушкином состоянии, — я женюсь только на вашей дочери
и желаю только владеть ими, а больше мне ничего не надобно.
Откровенно
говоря, Хозаров не имел никаких экстренных дел; но ему хотелось побывать у Варвары Александровны, рассказать ей,
что с ним случилось,
и порисоваться перед нею своими пылкими чувствами.
— Не
говорите, пожалуйста, об этих пустяках, — перебила хозяйка. — Знаете ли
что? Я не люблю денег
и считаю их решительно за какие-то пустяки: по-моему, кажется, отдать кому деньги или самому у кого-нибудь взять — это такая обыкновенная вещь, о которой не стоит
и думать.
— Здесь герой мой остановился, заметя,
что уж чересчур забрался в отвлеченности, которые Мари совсем не понимала, да
и сам он не очень ясно уразумевал то, о
чем говорил.
— Будет, милочка! Мне еще надобно с тобой
поговорить о серьезном предмете. Послушай, друг мой! — начал Хозаров с мрачным выражением лица. — Катерина Архиповна очень дурно себя ведет в отношении меня: за всю мою вежливость
и почтение, которое я оказываю ей на каждом шагу, она
говорит мне беспрестанно колкости; да
и к тому же, к
чему ей мешаться в наши отношения: мы муж
и жена; между нами никто не может быть судьею.
— Она на тебя сердится, Серж. Она
говорит,
что ты обманщик
и все неправду сказал,
что у тебя есть состояние.
— Она
говорит,
что ни за
что этого не сделает; сама будет управлять имением
и жить с нами, а нам давать две тысячи в год.
— Вот тебе на!.. Прекрасно… бесподобно… Сама будет твоим имением управлять
и нам будет выдавать по копейкам… Надзирательница какая, скажите, пожалуйста! Ты сделай милость, Мари,
поговори ей,
что это невозможно: я для свадьбы задолжал,
и у меня ни копейки уже нет; мне нужны деньги; не без обеда же быть.
—
Что ж такое,
что я, может быть,
и прибавил, или, лучше сказать,
что, любя тебя, скрыл,
что имение мое расстроено. Катерина Архиповна сама меня обманула чрез Антона Федотыча; он у меня при посторонних людях
говорил,
что у тебя триста душ, тридцать тысяч, а где они?
Сергей Петрович еще несколько времени беседовал с своею супругою
и, по преимуществу, старался растолковать ей,
что если она его любит, то не должна слушаться матери, потому
что маменьки, как они ни любят своих дочерей, только вредят в семейном отношении, —
и вместе с тем решительно объявил,
что он с сегодняшнего дня намерен прекратить всякие сношения с Катериной Архиповной
и даже не будет с ней
говорить. Мари начала было просить его не делать этого, но Хозаров остался тверд в своем решении.
— Сергей Петрович, не обижайтесь на меня, а выслушайте. Я прежде к вам ходила; у самих вас всегда просила; припомните,
что вы мне
говорили: «Подождите,
говорили, у меня теперь нет, а я у маменьки выпрошу». Ну, поэтому я к ним
и адресовалась. Заплатите, отец мой, право нужда; ведь не шуточка восемьсот рублей.
— Как не понять, известное дело: тайное свидание будете иметь. Только какой вы обманчивый человек, Сергей Петрович! Когда женились, так думали: вот станете боготворить жену; вот тебе
и боготворить! Году не прошло еще, а рога приставил; недаром я вас звала ветреником; сердце мое
говорило,
что вы опасный для женщин человек.
— Итак, Сергей Петрович, — начала она, закурив папиросу, — вы писали мне,
что у вас на сердце много горя
и что это горе вы хотели бы разделить со мною. Я благодарю вас за вашу доверенность
и приготовилась слушать. Мое правило — пусть с горем идут ко мне все люди; я готова с ними плакать, готова их утешать; но в радости человека мне не надо, да
и я ему не буду нужна, потому
что не найду ничего с ним
говорить.
— Из всего,
что вы мне, Сергей Петрович,
говорили, — начала Варвара Александровна, закурив другую папиросу, — я еще не могу вас оправдать; напротив, я вас обвиняю. Ваша Мари молода, неразвита, — это правда; но образуйте сами ее, сами разверните ее способности. Ах, Сергей Петрович! Женщин, которые бы мыслили
и глубоко чувствовали, очень немного на свете,
и они, я вам скажу, самые несчастные существа, потому
что мужья не понимают их,
и потому все,
что вы ни
говорили мне, одни только слова, слова, слова…
— Хорошо; но только с условием: прийти в себя
и не
говорить того,
что вам стыдно, а для меня обидно слушать.
Хозаров решился делать
и говорить все назло ей: проговаривала ли она,
что в комнате холодно, он нарочно отпирал форточку; если же она
говорила,
что слишком тепло, — в ту же минуту отворялись все душники; но Катерина Архиповна оставалась хладнокровна,
и все эти проделки Сергея Петровича, направленные на личную особу тещи, не принесли желаемого успеха.
На другой день старуха переехала, но, видно, эта разлука с идолом была слишком тяжела для Катерины Архиповны,
и, видно, страстная мать справедливо
говорила,
что с ней бог знает
что будет, если ошибется в выборе зятя, потому
что, тотчас же по переезде на новую квартиру, она заболела,
и заболела бог знает какою-то сложною болезнью: сначала у нее разлилась желчь, потом вся она распухла,
и, наконец, у нее отнялись совершенно ноги.
Офицер повиновался
и довольно звучным, чистым тенором запел: «Ты, душа ль моя, красна девица». Взоры молодого человека ясно
говорили,
что он под именем красной девицы разумеет Мари, которая, кажется, с своей стороны, все это очень хорошо поняла
и потупилась. Затем молодые люди расселись по дальним углам
и несколько времени ни слова не
говорили между собою.
— Сергей Петрович, вероятно, на вас
и надеялись. Сами они, это уж известно, ничего не имеют, но
говорят,
что они от вас тысяч десять в год могут получить.
— Да ведь как? Кто их разберет: они
говорят,
что могут; еще
говорят, если захочу, так
и не это получу; как липку,
говорят, обдеру, так
и тут ни слова не скажет, потому
что влюблена.
— Довольно… Бога ради, довольно! Или нет, скажите!.. Я должна выпить горькую чашу до дна… Сядьте
и расскажите,
что он вам еще
говорил про меня?