Неточные совпадения
Бегушев в это время все еще стоял
лицом к публике и действительно, по благородству своей фигуры,
был как отменный соболь между всеми.
Домна Осиповна обратила, наконец, внимание на то, что Бегушев мало что все молчал, сидел насупившись, но у него даже какое-то страдание
было написано на
лице. Она встала и подошла
к нему.
Бегушев побагровел от злости. Он убежден
был, что графа принял Прокофий, и принял с умыслом, а не просто. Первым его движением
было идти и избить Прокофия до полусмерти, но от этого он, как и всегда, удержался, только
лицо его оставалось искаженным от гнева. Граф Хвостиков, заметивший это и относя неудовольствие хозяина
к себе, сконфузился и почти испугался.
Подъехав
к крыльцу Бегушева, Домна Осиповна судорожно и громко позвонила. Ей неторопливо отворил дверь Прокофий,
лицо которого
было на этот раз еще мрачнее обыкновенного и какое-то даже исхудалое.
Домна Осиповна возвратилась
к нему с
лицом добрым, любящим и, по-видимому, совершенно покойным. По ее мнению, что ей
было скрывать перед ним?.. То, что она хлопотала по своим делам? Но это очень натурально; а что в отношении его она
была совершенно чиста, в этом он не должен
был бы сомневаться!
— Графу я, конечно, не напомнил об этом и только сухо и холодно объявил ему, что место это обещано другому
лицу; но в то же время, дорожа дружбой Ефима Федоровича, я решился тому прямо написать, и вот вам слово в слово мое письмо: «Ефим Федорович, — пишу я ему, — зная ваше строгое и никогда ни перед чем не склоняющееся беспристрастие в службе, я представляю вам факты… — и подробно описал ему самый факт, — и спрашиваю вас:
быв в моем положении, взяли ли бы вы опять
к себе на службу подобного человека?»
— Сейчас доложу-с!.. Потрудитесь пожаловать в гостиную! — отвечал курьер и указал на смежную комнату. Бегушев вошел туда. Это
была приемная комната, какие обыкновенно бывают на дачах. Курьер скоро возвратился и просил Бегушева пожаловать
к Ефиму Федоровичу наверх. Тот пошел за ним и застал приятеля сидящим около своего письменного стола в халате, что весьма редко
было с Тюменевым.
К озлобленному выражению
лица своего Тюменев на этот раз присоединил важничанье и обычное ему топорщенье.
— В таком случае вот видите что, — произнесла Татьяна Васильевна, энергически повертываясь
лицом к Бегушеву на своем длинном кресле, на котором она до того полулежала, вся обернутая пледами, и при этом ее повороте от нее распространился запах камфары на весь вагон. — Поедемте вместе со мной на будущее лето по этой ненавистной мне Европе: я вас введу во все спиритические общества, и вы, может
быть, в самом деле уверуете!..
С Бегушевым Домна Осиповна
была несколько мгновений почти
лицом к лицу и вначале заметно взволновалась, но потом сейчас же овладела собой и взглянула в сторону.
Она внимательно прислушивалась
к его словам, что же означало выражение
лица ее, определить
было трудно.
Приехавший в восемь часов доктор и раздавшийся затем звонок прервал их свидание. Бегушев поспешил уйти от Елизаветы Николаевны. Доктор, войдя
к ней, заметил, что она
была в тревожном состоянии, и первое, что начал выслушивать, — ее грудь; выражение
лица его сделалось недовольным.
Только я и не заметила, как это
было, — вижу, что она приложила платок
к лицу и, comprenez [понимаете (франц.).], кровью харкнула…
Неточные совпадения
Лука стоял, помалчивал, // Боялся, не наклали бы // Товарищи в бока. // Оно
быть так и сталося, // Да
к счастию крестьянина // Дорога позагнулася — //
Лицо попово строгое // Явилось на бугре…
И, сказав это, вывел Домашку
к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная, как прежде
была; стояла, и хмельная улыбка бродила по
лицу ее. И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти.
Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся
к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в
лице его погряз и весь Глупов.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но
есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего
будет". Да; это
был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали
лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
— То
есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она
к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на
лице матери, повернулась
было. — Светское мнение
было бы то, что он ведет себя, как ведут себя все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж светский должен
быть только польщен этим.