Неточные совпадения
— Это вздор-с вы говорите! — забормотал он. — Я знаю и исполняю правила масонов не хуже вашего! Я не болтун, но
перед государем моим я счел бы себя за подлеца говорить неправду или даже скрывать что-нибудь
от него.
Егор Егорыч, ожидая возвращения своего камердинера, был как на иголках; он то усаживался плотно на своем кресле, то вскакивал и подбегал к окну, из которого можно было видеть, когда подъедет Антип Ильич. Прошло таким образом около часу. Но вот входная дверь нумера скрипнула. Понятно, что это прибыл Антип Ильич; но он еще довольно долго снимал с себя шубу, обтирал свои намерзшие бакенбарды и сморкался. Егора Егорыча даже подергивало
от нетерпения. Наконец камердинер предстал
перед ним.
Ченцов очень хорошо видел, что в настоящие минуты она была воск мягкий, из которого он мог вылепить все, что ему хотелось, и у него на мгновение промелькнула было в голове блажная мысль отплатить этому подлецу Крапчику за его обыгрыванье кое-чем почувствительнее денег; но, взглянув на Катрин, он сейчас же отказался
от того, смутно предчувствуя, что смирение ее
перед ним было не совсем искреннее и только на время надетая маска.
В то самое крещение, с которого я начал мой рассказ, далеко-далеко, более чем на тысячеверстном расстоянии
от описываемой мною местности, в маленьком уездном городишке, случилось такого рода происшествие: поутру
перед волоковым окном мещанского домика стояло двое нищих, — один старик и, по-видимому, слепой, а другой — его вожак — молодой, с лицом, залепленным в нескольких местах пластырями.
— Сейчас только приехал, — отвечал Антип Ильич с лицом, сияющим кротостью, и кладя на стол
перед барином заздравную просфору и большой пакет, —
от господина Крапчика! — объяснил он о пакете.
— Если графу так угодно понимать и принимать дворян, то я повинуюсь тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас
передать графу, что я приезжал к нему не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному делу: сегодня мною получено
от моего управляющего письмо, которым он мне доносит, что в одном из имений моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего не открылось.
Крапчик, похуделый и какой-то позеленелый, скоро явился к Егору Егорычу и сразу же проговорил голосом, осипшим
от желчной рвоты, которою он страдал
перед тем все утро...
— Если бы таких полковников у нас в военной службе было побольше, так нам, обер-офицерам, легче было бы служить! — внушил он Миропе Дмитриевне и ушел
от нее, продолжая всю дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало: не говоря уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее — полковник Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться
перед ним.
Последнее предположение Миропа Дмитриевна решительно выдумала
от себя, чтобы сильнее очернить Людмилу
перед майором.
— Я по письму Егора Егорыча не мог вас принять до сих пор: все был болен глазами, которые до того у меня нынешний год раздурачились, что мне не позволяют ни читать, ни писать, ни даже много говорить, —
от всего этого у меня проходит
перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей болезнью.
— Нет-с, я не наобум говорю, — возразил обиженным голосом Крапчик и стал
передавать все, что он слышал дурного о хлыстах
от Евгения.
— Дашкову
передайте, Дашкову, и скажите, что вот какого рода слухи идут из губернии
от самых достоверных людей!
— Я всего лучше
передам Дашкову, что это я
от вас слышал, — сказал Михаил Михайлыч, — он вас, конечно, знает?
— Немножко!..
Передайте, что и
от меня слышали, если только это будет иметь значение!
Сам я слишком скудельный и надломленный сосуд, чтобы говорить
от себя, и взамен того спешу Вам
передать то, что на днях мне читал один из высочайших духовных мыслителей о молитве.
Когда это объяснение было прочитано в заседании, я, как председатель и как человек, весьма близко стоявший к Иосифу Алексеичу и к Федору Петровичу, счел себя обязанным заявить, что
от Иосифа Алексеича не могло последовать разрешения, так как он, удручаемый тяжкой болезнью, года за четыре
перед тем
передал все дела по ложе Федору Петровичу,
от которого Василий Дмитриевич, вероятно, скрыл свои занятия в другой ложе, потому что, как вы сами знаете, у нас строго воспрещалось быть гроссмейстером в отдаленных ложах.
— Поезжайте! — не стал его отговаривать Егор Егорыч, и едва только доктор ушел
от него, он раскрыл лежавшую
перед ним бумагу и стал писать на ней уже не объяснение масонское, не поучение какое-нибудь, а стихи, которые хотя и выходили у него отчасти придуманными, но все-таки не были лишены своего рода поэтического содержания. Он бряцал на своей лире...
«Ну, у этого прелестного существа, кроме бодрого духа, и ножки крепкие», — подумал он и в этом еще более убедился, когда Сусанна Николаевна на церковном погосте, с его виднеющимися повсюду черными деревянными крестами, посреди коих высились два белые мраморные мавзолея, стоявшие над могилами отца и матери Егора Егорыча, вдруг повернула и прямо по сумету подошла к этим мавзолеям и, перекрестившись, наклонилась
перед ними до земли, а потом быстро пошла к церкви, так что Сверстов едва успел ее опередить, чтобы отпереть церковную дверь, ключ
от которой ему еще поутру принес отец Василий.
Квартира Лябьевых в сравнении с логовищем Феодосия Гаврилыча представляла верх изящества и вкуса, и все в ней как-то весело смотрело: натертый воском паркет блестел; в окна через чистые стекла ярко светило солнце и играло на листьях тропических растений, которыми уставлена была гостиная; на подзеркальниках простеночных зеркал виднелись серебряные канделябры со множеством восковых свечей; на мраморной тумбе
перед средним окном стояли дорогие бронзовые часы; на столах, покрытых пестрыми синелевыми салфетками, красовались фарфоровые с прекрасной живописью лампы; мебель была обита в гостиной шелковой материей, а в наугольной — дорогим английским ситцем; даже лакеи, проходившие по комнатам, имели какой-то довольный и нарядный вид: они очень много выручали
от карт, которые по нескольку раз в неделю устраивались у Лябьева.
Молодой гвардеец, вовсе, кажется бы,
от природы не застенчивый, молча раскланялся
перед Марфиной и проговорил только...
— Ах, как это жаль! — произнес опять с чувством князь и за обедом, который вскоре последовал, сразу же, руководимый способностями амфитриона, стал как бы не гостем, а хозяином: он принимал из рук хозяйки тарелки с супом и
передавал их по принадлежности; указывал дамам на куски говядины, которые следовало брать; попробовав пудинг из рыбы, окрашенной зеленоватым цветом фисташек,
от восторга поцеловал у себя кончики пальцев; расхвалил до невероятности пьяные конфеты, поданные в рюмках.
Выехав
от Марфиных, она направилась не домой, а в Кремль, в один из соборов, где, не видя даже,
перед каким образом, упала на колени и начала со слезами на глазах молиться.
Что касается до имущественного вопроса, то хотя Тулузов и заграбастал все деньги Петра Григорьича в свои руки, однако недвижимые имения Екатерина Петровна сумела сберечь
от него и делала это таким образом, что едва он заговаривал о пользе если не продать, то, по крайней мере, заложить какую-нибудь из деревень, так как на деньги можно сделать выгодные обороты, она с ужасом восклицала: «Ах, нет, нет, покойный отец мой никогда никому не был должен, и я не хочу должать!» Сообразив все это, Екатерина Петровна определила себе свой образ действия и не сочла более нужным скрывать
перед мужем свое до того таимое
от него чувство.
Разговор у них происходил с глазу на глаз, тем больше, что, когда я получил обо всем этом письмо
от Аггея Никитича и поехал к нему, то из Москвы прислана была новая бумага в суд с требованием
передать все дело Тулузова в тамошнюю Управу благочиния для дальнейшего производства по оному, так как господин Тулузов проживает в Москве постоянно, где поэтому должны производиться все дела, касающиеся его…
Сам он только что
перед тем побрился, и лицо его, посыпанное пудрой, цвело удовольствием по той причине, что накануне им было получено письмо
от жены, которая уведомляла его, что их бесценный Пьер начинает окончательно поправляться и что через несколько дней, вероятно, выедет прокатиться.
— Пожалуйста, кланяйтесь
от меня супруге вашей и Петру Александрычу!..
Передайте ему, что я душевно рада его выздоровлению, и дай бог, чтобы он никогда не хворал больше!
—
От меня то же самое
передайте! — подхватил Егор Егорыч, уходя так быстро из кабинета, что Сусанна Николаевна едва успевала за ним следовать.
Прежде, бывало, миротворили и кривили совестью ради связей, дружбы, родства, — гадко это, но все же несколько извинительно, а теперь выступила на смену тому кабацкая мощь,
перед которой преклоняется чуть ли не все государство, чающее
от нее своего благосостояния…
В среду, в которую Егор Егорыч должен был приехать в Английский клуб обедать, он поутру получил радостное письмо
от Сусанны Николаевны, которая писала, что на другой день после отъезда Егора Егорыча в Петербург к нему приезжал старик Углаков и рассказывал, что когда генерал-губернатор узнал о столь строгом решении участи Лябьева, то пришел в удивление и негодование и, вызвав к себе гражданского губернатора, намылил ему голову за то, что тот пропустил такой варварский приговор, и вместе с тем обещал ходатайствовать
перед государем об уменьшении наказания несчастному Аркадию Михайлычу.
— И, может быть, вы желали
передать князю какую-нибудь просьбу
от вас?
— Благодарю, благодарю! — забормотал Егор Егорыч. — Сегодняшний день, ей-богу, для меня какой-то особенно счастливый! — продолжал он с навернувшимися на глазах слезами. — Поутру я получил письмо
от жены… — И Егор Егорыч рассказал, что ему
передала в письме Сусанна Николаевна о генерал-губернаторе.
Начав писать первое письмо, она твердо решила не
передавать Егору Егорычу желание старика Углакова, что, как мы видели, и исполнила; но, отправив письмо на почту, впала почти в отчаяние
от мысли, что зачем же она лишает себя отрады получить хоть коротенькое известие о здоровье человека, который оттого, вероятно, и болен, что влюблен в нее безумно.
Добрый властитель Москвы по поводу таких толков имел наконец серьезное объяснение с обер-полицеймейстером; причем оказалось, что обер-полицеймейстер совершенно не знал ничего этого и, возвратясь
от генерал-губернатора, вызвал к себе полицеймейстера, в районе которого случилось это событие, но тот также ничего не ведал, и в конце концов обнаружилось, что все это устроил без всякого предписания со стороны начальства толстенький частный пристав, которому обер-полицеймейстер за сию проделку предложил подать в отставку; но важеватый друг актеров, однако, вывернулся: он как-то долез до генерал-губернатора, встал
перед ним на колени, расплакался и повторял только: «Ваше сиятельство!
— А я вас не прощаю и не извиняю, — ответила та ему, — и скажу прямо: если вам не угодно будет дать сегодня же бумагу, которую я требую
от вас, то я еду к генерал-губернатору и расскажу ему всю мою жизнь с вами, — как вы развращали первого моего мужа и подставляли ему любовниц, как потом женились на мне и прибрали к себе в руки весь капитал покойного отца, и, наконец,
передам ему те подозрения, которые имеет на вас Марфин и по которым подан на вас донос.
— Он… — начал нескладно объяснять поручик. — У меня, ваше сиятельство,
перед тем, может, дня два куска хлеба во рту не бывало, а он говорит через своего Савку… «Я, говорит, дам тебе сто рублей, покажи только, что меня знаешь, и был мне друг!..» А какой я ему друг?.. Что он говорит?.. Но тоже голод, ваше сиятельство… Иные
от того людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо, говорю, покажу, давай только деньги!..»
За какие-нибудь полгода
перед тем к ним в город прибыл новый откупщик, Рамзаев, которому, собственно, Тулузов
передал этот уезд на откуп
от себя.
Но вот однажды Аггей Никитич, страдая
от мозоли, зашел в аптеку Вибеля и застал там самого аптекаря, который был уже старик, из обрусевших немцев, и которого Аггей Никитич еще прежде немного знал, но не ведал лишь одного, что Вибель лет за десять
перед тем женился на довольно молоденькой особе, которая куда-то на весьма продолжительное время уезжала
от него, а ныне снова возвратилась.
— Ну да, я знаю его! — подхватила Миропа Дмитриевна. — Краснорожий из себя, и
от него, говорят, жена убегала… И что ты за почтальон такой, чтобы
передавать письма?
Все это ускользнуло
от внимания Миропы Дмитриевны отчасти потому, что танцы происходили довольно далеко
от нее, а сверх того она
перед тем поставила огромный ремиз, благодаря которому ей предстоял значительный проигрыш, ибо игра, из угождения Кавинину, была по десяти копеек за фишку.
Платить за эту квартиру Аггей Никитич предположил из своего кармана и вообще большую часть жалованья издерживать на пани Вибель, а не на домашний обиход, что ему в настоящее время удобно было сделать, ибо Миропа Дмитриевна накануне
перед тем уехала в Малороссию, чтобы продать тамошнее именьице свое, а потом намеревалась проехать в Москву, чтобы и тут развязаться с своим домишком, который год
от году все более разваливался и не приносил ей почти никакого дохода.
— Я нисколько не огорчаюсь, даже радуюсь и в восторге
от этого. Я морально убит-с другим, убит тем, что разошелся с другой женщиной,
перед которой я ужас что такое натворил.