Неточные совпадения
— Катрин, разве ты не видишь: Егор Егорыч Марфин! — сказал с ударением губернский предводитель проходившей в это время мимо них довольно
еще молодой девице в розовом креповом, отделанном валянсье-кружевами платье, в брильянтовом ожерелье на груди
и с брильянтовой диадемой на голове; но при всем этом богатстве
и изяществе туалета девица сия была как-то очень аляповата; черты лица имела грубые, с весьма заметными следами пробивающихся усов на верхней губе,
и при этом
еще белилась
и румянилась: природный цвет лица ее, вероятно, был очень черен!
— Это очень легко сделать: прошу вас пожаловать за мной, — подхватил предводитель
и,
еще раз взглянув мельком, но пристально на сидевшего в боскетной сенатора, провел Марфина через кабинет
и длинный коридор в свою спальню, освещенную двумя восковыми свечами, стоявшими на мозаиковом с бронзовыми ободочками столике, помещенном перед небольшим диванчиком.
— Нет, это
еще не все, мы
еще и другое! — перебил его снова с несколько ядовитой усмешкой Марфин. — Мы — вы, видно, забываете, что я вам говорю: мы — люди, для которых душа человеческая
и ее спасение дороже всего в мире,
и для нас не суть важны ни правительства, ни границы стран, ни даже религии.
Зачем все это
и для чего?» — спрашивал он себя, пожимая плечами
и тоже выходя чрез коридор
и кабинет в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал графа остаться на бале хоть несколько
еще времени, но тот упорно отказывался
и отвечал, что это невозможно, потому что у него дела,
и рядом же с ним стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая
и объяснявшая свой отъезд тем, что она очень устала
и что ей не совсем здоровится.
Хозяин наконец возвратился в залу
и, услыхав все
еще продолжавшиеся возгласы Марфина, подошел к нему.
Марфин, впрочем, вряд ли бы его пощадил
и даже, пожалуй, сказал бы
еще что-нибудь посильней, но только вдруг, как бы от прикосновения волшебного жезла, он смолк, стих
и даже побледнел, увидав входившее в это время в залу целое семейство вновь приехавших гостей, которое состояло из трех молодых девушек с какими-то ангелоподобными лицами
и довольно пожилой матери, сохранившей
еще заметные следы красоты.
Губернский предводитель удалился в маленькую гостиную
и там сел около все
еще продолжавшего играть с губернатором правителя дел Звездкина, чтобы, по крайней мере, хоть к нему вместо сенатора приласкаться.
— Если бы у господина Марфина хоть на копейку было в голове мозгу, так он должен был бы понимать, какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник начал перечислять по пальцам) —
еще бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу на товарищей
и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ.
Второе: женился на чучеле, на уроде, потому только, что у той было полторы тысячи душ,
и, как рассказывают, когда они
еще были молодыми, с этакого вот тоже, положим, балу, он, возвратясь с женой домой, сейчас принялся ее бить.
—
Еще бы! — подхватил Ченцов
и переменил разговор. — Вы вот поете хорошо, — начал он.
— Ваше сердце так
еще чисто, как tabula rasa [чистая доска (лат.).],
и вы можете писать на нем вашей волей все, что захотите!.. У каждого человека три предмета, достойные любви: бог, ближний
и он сам! Для бога он должен иметь сердце благоговейное; для ближнего — сердце нежной матери; для самого себя — сердце строгого судьи!
— В человеке, кроме души, — объяснил он, — существует
еще агент, называемый «Архей» — сила жизни,
и вот вы этой жизненной силой
и продолжаете жить, пока к вам не возвратится душа… На это есть очень прямое указание в нашей русской поговорке: «души она — положим, мать, сестра, жена, невеста — не слышит по нем»… Значит, вся ее душа с ним, а между тем эта мать или жена живет физическою жизнию, — то есть этим Археем.
Из этой беды его выручила одна дама, — косая, не первой уже молодости
и, как говорила молва, давнишний, — когда Ченцов был
еще студентом, — предмет его страсти.
В противуположность племяннику, занимавшему в гостинице целое отделение, хоть
и глупо, но роскошно убранное, — за которое, впрочем, Ченцов, в ожидании будущих благ, не платил
еще ни копейки, — у Егора Егорыча был довольно темный
и небольшой нумер, состоящий из двух комнат, из которых в одной помещался его камердинер, а в другой жил сам Егор Егорыч.
Далее на столе лежал ключик костяной, с привязанною к нему медною лопаточкой; потом звезда какая-то, на которой три рога изобилия составляли букву А,
и наконец
еще звезда более красивой формы, на красной с белыми каймами ленте, представляющая кольцеобразную змею, внутри которой было сияние, а в сиянии — всевидящее око.
Я Вам говорил, что всего удобнее человеку делать эти наблюдения в эпоху юности своей; но это не воспрещается
и еще паче того следует делать
и в лета позднейшие, ибо о прежних наших действиях мы можем судить правильнее, чем о настоящих: за сегодняшний поступок наш часто заступается в нас та страсть, которая заставила нас проступиться,
и наш разум, который согласился на то!..
Ченцова это
еще более взорвало,
и он кинулся на неповинную уж ни в чем толстую книгу.
Что слова Федора дура относились к Ченцову, он это понял хорошо, но не высказал того
и решился доехать дядю на другом, более
еще действительном для того предмете.
Все эти слова племянника Егор Егорыч выслушал сначала молча: видимо, что в нем
еще боролось чувство досады на того с чувством сожаления,
и последнее, конечно, как всегда это случалось, восторжествовало.
Успокоившись на сем решении, он мыслями своими обратился на более приятный
и отрадный предмет: в далеко
еще не остывшем сердце его, как мы знаем, жила любовь к Людмиле, старшей дочери адмиральши.
«Если не он сам сознательно, то душа его, верно, печалится обо мне», — подумал Марфин
и ждал, не скажет ли ему
еще чего-нибудь Антип Ильич,
и тот действительно сказал...
Он уверял, что Марфин потому так
и любит бывать у Рыжовых, что ему у них все напоминает первобытный хаос, когда земля была
еще неустроена,
и когда только что сотворенные люди были совершенно чисты, хоть уже
и обнаруживали некоторое поползновение к грешку.
По большей части часов
еще с четырех утра в нем появлялся огонек: это значило, что адмиральша собиралась к заутрени,
и ее в этом случае всегда сопровождала Сусанна.
Между тем горничные —
и все, надобно сказать, молоденькие
и хорошенькие — беспрестанно перебегали из людской в дом
и из дому в людскую, хихикая
и перебраниваясь с чужими лакеями
и форейторами, производившими
еще спозаранку набег к Рыжовым.
Людмила же вся жила в образах:
еще в детстве она, по преимуществу, любила слушать страшные сказки, сидеть по целым часам у окна
и смотреть на луну, следить летним днем за облаками, воображая в них фигуры гор, зверей, птиц.
Тактика Ченцова была не скрывать перед женщинами своих любовных похождений, а, напротив,
еще выдумывать их на себя, —
и удивительное дело: он не только что не падал тем в их глазах, но скорей возвышался
и поселял в некоторых желание отбить его у других. Людмила, впрочем, была, по-видимому, недовольна его шутками
и все продолжала взад
и вперед ходить по комнате.
Егор Егорыч, ожидая возвращения своего камердинера, был как на иголках; он то усаживался плотно на своем кресле, то вскакивал
и подбегал к окну, из которого можно было видеть, когда подъедет Антип Ильич. Прошло таким образом около часу. Но вот входная дверь нумера скрипнула. Понятно, что это прибыл Антип Ильич; но он
еще довольно долго снимал с себя шубу, обтирал свои намерзшие бакенбарды
и сморкался. Егора Егорыча даже подергивало от нетерпения. Наконец камердинер предстал перед ним.
— Надо быть, что с двумя! — сообразил сметливый кучер. — Всего в одном возке четвероместном поехала; значит, если бы
еще барышню взяла, — пятеро бы с горничной было,
и не уселись бы все!
Правитель дел, кажется, ожидал, что сей, впервые
еще являвшийся посетитель поклонится
и ему, но, когда Егор Егорыч не удостоил даже его взглядом, он был этим заметно удивлен
и, отойдя от стола, занял довольно отдаленно стоявший стул.
— Крикун же вы! — заметил он. —
И чего же вы будете
еще требовать от Петербурга, — я не понимаю!.. Из Петербурга меня прислали ревизовать вашу губернию
и будут, конечно, ожидать результатов моей ревизии, которых пока никто
и не знает, ни даже я сам.
— Проделки этого господина вопиющие! — перебил его сенатор. — Мне говорили об них
еще в Петербурге!.. Заставлять обывателей устраивать ему садки, — это уж
и не взятка, а какая-то натуральная повинность!
— Ваше высокопревосходительство! — начал Дрыгин тоном благородного негодования. — Если бы я был не человек, а свинья,
и уничтожил бы в продолжение нескольких часов целый ушат капусты, то умер бы, а я
еще жив!
М-me Клавская в это время, вся в соболях
и во всем величии своей полноватой красоты, сидела очень спокойно в парных санях, которые стояли у сенаторского подъезда. Ченцов давно
еще сочинил про нее такого рода стихотворение...
Услыхав от лакея, что Крапчик был
еще в спальне, Егор Егорыч не стеснился этим
и направился туда.
— Ну, вашей, моей, как хотите назовите! — кипятился Марфин. — Но это все
еще цветочки!.. Цветочки! Ягодки будут впереди, потому что за пять минут перед сим, при проезде моем мимо палат начальника губернии, я вижу, что monsieur le comte et madame Klavsky [господин граф
и мадам Клавская (франц.).] вдвоем на парных санях подкатили к дверям его превосходительства
и юркнули в оные.
По-моему, напротив, надобно дать полное спокойствие
и возможность графу дурачиться; но когда он начнет уже делать незаконные распоряжения, к которым его, вероятно, только
еще подготовляют, тогда
и собрать не слухи, а самые дела, да с этим
и ехать в Петербург.
— Это так!.. Так! — согласился
и Марфин, воображению которого точно нарочно почти въявь представилась котообразная фигура сенатора, да
еще высаживающего из саней под ручку m-me Клавскую.
— Нет, некогда, некогда! — бормотал Марфин,
и, проговорив
еще раз «прощайте!», уехал.
Лакей ушел. Крапчик, поприбрав несколько на конторке свои бумаги, пошел неохотно в кабинет, куда вместе с ним торопливо входила
и Катрин с лицом
еще более грубоватым, чем при вечернем освещении, но вместе с тем сияющим от удовольствия.
Несмотря на то, что Петр Григорьич почти каждодневно играл в банк или другие азартные игры, но никто
еще и никогда не заметил на черномазом лице его, выигрывает он или проигрывает.
Игра между партнерами началась
и продолжалась в том же духе. Ченцов пил вино
и ставил без всякого расчета карты; а Крапчик играл с
еще более усиленным вниманием
и в результате выиграл тысяч десять.
— О, черт бы его драл! — отозвался без церемонии Ченцов. — Я игрывал
и не с такими
еще господами… почище его будут!.. Стоит ли об этом говорить! Чокнемтесь лучше, по крайней мере, хоть теперь!.. — присовокупил он, наливая по стакану шампанского себе
и Катрин.
— Будете! — повторил Ченцов. —
И еще более горший враг, чем я; а затем вашу ручку!
— Приготовим! — сказала докторша
и, несколько величественной походкой выйдя из спальни мужа, прошла к себе тоже в спальню, где, впрочем, она стала
еще вязать шерстяные носки. Доктор же улегся снова в постель; но, тревожимый разными соображениями по предстоящему для него делу, не заснул
и проворочался до ранних обеден, пока за ним не заехал исправник, с которым он
и отправился на место происшествия.
Он прямо прошел в свою спаленку
и сел там за ужин,
еще заранее накрытый ему предупредительною супругою
и который обыкновенно у него состоял из щей с бараниной, гречневой каши с свиным салом
и графинчика водки.
— Думают, что на почте пропадут их деньги, — дичь! — подхватил Сверстов
и выпил
еще рюмку водки.
Говорю это моим сотоварищам по делу… говорю: если бритвой, так его непременно убил человек, который бреется
и который
еще будет бриться, потому что он бритву не бросил, а унес с собой!..
— Не теперь бы, а
еще вчера это следовало! — говорила все с большим
и большим одушевлением gnadige Frau: о, она была дама энергическая
и прозорливая, сумела бы найтись во всяких обстоятельствах жизни.
— Купец русский, — заметила с презрением gnadige Frau: она давно
и очень сильно не любила торговых русских людей за то, что они действительно многократно обманывали ее
и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как — gnadige Frau без чувства не могла говорить об этом, — тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле из голубого камлота
еще перед свадьбой, было до сих пор новешенько.
Утром же следующего дня, когда gnadige Frau, успевшая
еще в Ревеле отучить мужа от чаю
и приучить пить кофе, принесла к нему в спальню кофейник, чашку
и баранки, он пригласил ее сесть на обычное место около стола
и с некоторою торжественностью объявил...