Неточные совпадения
До
этого появление кометы Галлея
было отмечено в 1531 и 1607 гг.] с длинным хвостом; в обществе ходили разные тревожные слухи о том, что с Польшей
будет снова война, что появилась повальная болезнь — грипп, от которой много умирало, и что, наконец,
было поймано и посажено в острог несколько пророков, предвещавших скорое преставление света.
Словом,
это был не более не менее, как официальный бал, который давал губернский предводитель дворянства, действительный статский советник Петр Григорьевич Крапчик, в честь ревизующего губернию сенатора графа Эдлерса.
И при
этом они пожали друг другу руки и не так, как обыкновенно пожимаются руки между мужчинами, а как-то очень уж отделив большой палец от других пальцев, причем хозяин чуть-чуть произнес: «А… Е…», на что Марфин слегка как бы шикнул: «Ши!». На указательных пальцах у того и у другого тоже
были довольно оригинальные и совершенно одинакие чугунные перстни, на печатках которых
была вырезана Адамова голова с лежащими под ней берцовыми костями и надписью наверху: «Sic eris». [«Таким
будешь» (лат.).]
— Катрин, разве ты не видишь: Егор Егорыч Марфин! — сказал с ударением губернский предводитель проходившей в
это время мимо них довольно еще молодой девице в розовом креповом, отделанном валянсье-кружевами платье, в брильянтовом ожерелье на груди и с брильянтовой диадемой на голове; но при всем
этом богатстве и изяществе туалета девица сия
была как-то очень аляповата; черты лица имела грубые, с весьма заметными следами пробивающихся усов на верхней губе, и при
этом еще белилась и румянилась: природный цвет лица ее, вероятно,
был очень черен!
Особа
эта была единственная дочь хозяина и отчасти представляла фамильное сходство с ним.
— Стало
быть, мне правду говорили, что он пленился
этой госпожой? — спросил Марфин губернского предводителя.
— Через неделю же, как приехал!.. Заранее
это у них
было придумано и подготовлено, — произнес тот несколько язвительным голосом.
Его нарочно подсунули из министерства графу Эдлерсу, так как всем почти
было известно, что почтенный сенатор гораздо более любит увлекаться вихрем светских удовольствий, чем скучными обязанностями службы; вследствие всего
этого можно
было подозревать, что губернатор вряд ли не нарочно старался играть рассеянно: в его прямых расчетах
было проигрывать правителю дел!
Хозяин дома, бывший, должно
быть, несмотря на свою грубоватую наружность, человеком весьма хитрым и наблюдательным и, по-видимому, старавшийся не терять графа из виду, поспешил, будто бы совершенно случайно, в сопровождений даже ничего
этого не подозревавшего Марфина, перейти из залы в маленькую гостиную, из которой очень хорошо можно
было усмотреть, что граф не остановился в большой гостиной, исключительно наполненной самыми почтенными и пожилыми дамами, а направился в боскетную, где и уселся в совершенно уединенном уголку возле m-me Клавской, точно из-под земли тут выросшей.
Таким образом, вся
эта святыня как будто бы навеяна
была из-чужа, из католицизма, а между тем Крапчик только по-русски и умел говорить, никаких иностранных книг не читал и даже за границей никогда не бывал.
— Никакой, ни малейшей! — отвечал Марфин, постукивая своей маленькой ножкой. — Я говорю
это утвердительно, потому что по сему поводу мне переданы
были слова самого государя.
— Мне повелено
было объяснить, — продолжал Марфин, кладя свою миниатюрную руку на могучую ногу Крапчика, — кто я, к какой принадлежу ложе, какую занимаю степень и должность в ней и какая разница между масонами и энциклопедистами, или, как там выражено, волтерианцами, и почему в обществе между ими и нами существует такая вражда. Я на
это написал все, не утаив ничего!
—
Это уж их дело, а не мое! — резко перебил его Марфин. — Но я написал, что я христианин и масон, принадлежу к такой-то ложе… Более двадцати лет исполняю в ней обязанности гроссмейстера… Между господами энциклопедистами и нами вражды мелкой и меркантильной не существует, но
есть вражда и несогласие понятий: у нас, масонов, — бог, у них — разум; у нас — вера, у них — сомнение и отрицание; цель наша — устройство и очищение внутреннего человека, их цель — дать ему благосостояние земное…
— Дослушайте, пожалуйста, и дайте договорить, а там уж и делайте ваши замечания, — произнес он досадливым голосом и продолжал прежнюю свою речь: — иначе и не разумел, но… (и Марфин при
этом поднял свой указательный палец) все-таки желательно, чтоб в России не
было ни масонов, ни энциклопедистов, а
были бы только истинно-русские люди, истинно-православные, любили бы свое отечество и оставались бы верноподданными.
— Нет,
это еще не все, мы еще и другое! — перебил его снова с несколько ядовитой усмешкой Марфин. — Мы — вы, видно, забываете, что я вам говорю: мы — люди, для которых душа человеческая и ее спасение дороже всего в мире, и для нас не
суть важны ни правительства, ни границы стран, ни даже религии.
— Прекрасно-с, я согласен и с
этим! — снова уступил предводитель. — Но как же тут
быть?.. Вы вот можете оставаться масоном и даже открыто говорить, что вы масон, — вы не служите!.. Но как же мне в
этом случае поступить? — заключил он, как бы в форме вопроса.
— Не говорите
этого! Не говорите!..
Это или неправда, или какое-то непонятное заблуждение ваше! — прикрикнул на него Марфин. — Я, впрочем, рад
этим невзгодам на нас, очень рад!.. Пусть в них все, как металлы в горниле, пообчистятся, и увидится, в ком
есть золото и сколько его!
Губернский предводитель немного сконфузился при
этом: он никак не желал подобного очищения, опасаясь, что в нем, пожалуй, крупинки золота не обретется, так как он
был ищущим масонства и, наконец, удостоился оного вовсе не ради нравственного усовершенствования себя и других, а чтобы только окраситься цветом образованного человека, каковыми тогда считались все масоны, и чтобы увеличить свои связи, посредством которых ему уже и удалось достигнуть почетного звания губернского предводителя.
Дамы тоже
были немало поражены: одни пожимали плечами, другие тупились, третьи переглядывались значительными взглядами, хотя в то же время — нельзя
этого утаить — многие из них сделали бы с величайшим удовольствием то, что сделала теперь Клавская.
Дама
эта была некая вдова-адмиральша Юлия Матвеевна Рыжова.
Его лицо имело отчасти насмешливое выражение, а проходившие вместе с тем по
этому лицу глубокие борозды ясно говорили, что
этот господин (ему
было никак не больше тридцати пяти лет) достаточно пожил и насладился жизнью.
Ополченец
этот был заседатель земского суда, уже отчисленный по сенаторской ревизии от службы и с перспективою попасть под следствие.
— Если бы у господина Марфина хоть на копейку
было в голове мозгу, так он должен
был бы понимать, какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (
это уж советник начал перечислять по пальцам) — еще
бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу на товарищей и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ.
Декламируя
это, Ченцов прямо смотрел на черные волосы Катрин: между тогдашними ловеласами
было в сильном ходу читать дамам стихотворения, какое к какой подходило.
Цель
была достигнута: Катрин все
это стихотворение от первого до последнего слова приняла на свой счет и даже выражения: «неправедные ночи» и «мучительные сны». Радость ее при
этом была так велика, что она не в состоянии
была даже скрыть того и, обернувшись к Ченцову, проговорила...
— Нет! — успокоил ее Марфин. — И я сказал
это к тому, что если хоть малейшее зернышко
есть чего-нибудь подобного в вашей душе, то надобно поспешить его выкинуть, а то оно произрастет и, пожалуй, даст плоды.
Людмила, кажется, и не расслушала Марфина, потому что в
это время как бы с некоторым недоумением глядела на Ченцова и на Катрин, и чем оживленнее промеж них шла беседа, тем недоумение
это увеличивалось в ней. Марфин, между тем,
будучи весь охвачен и ослеплен сияющей, как всегда ему
это казалось, красотой Людмилы, продолжал свое...
То, что он
был хоть и совершенно идеально, но при всем том почти безумно влюблен в Людмилу, догадывались все, не выключая и старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала о страсти к ней Марфина, хотя он никогда ни одним звуком не намекнул ей об
этом. Но зато Ченцов по
этому поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть не до слез. Видя в настоящую минуту, что он уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик, Людмила, кажется, назло ему, решилась сама
быть более обыкновенного любезною с Марфиным.
— Вот что, — понимаю! — произнесла Людмила и затем мельком взглянула на Ченцова, словно бы душа ее
была с ним, а не с Марфиным, который ничего
этого не подметил и хотел
было снова заговорить: он никому так много не высказывал своих мистических взглядов и мыслей, как сей прелестной, но далеко не глубоко-мыслящей девушке, и явно, что более, чем кого-либо, желал посвятить ее в таинства герметической философии.
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на что она не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» — и в то же время взглядывала и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь
был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что у него невесело на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так как каждый раз Марфина при
этом даже подергивало.
Из
этой беды его выручила одна дама, — косая, не первой уже молодости и, как говорила молва, давнишний, — когда Ченцов
был еще студентом, — предмет его страсти.
— Ну, полноте на сани сворачивать, — пожалели каурого!.. — подхватил Ченцов. — А
это что такое? — воскликнул он потом, увидав на столе белые перчатки. —
Это с дамской ручки?.. Вы, должно
быть, даму какую-нибудь с бала увезли!.. Я бы подумал, что Клавскую, да ту сенатор еще раньше вашего похитил.
— Да уж не скроете!.. Теперь я видел, и если не расскажу об
этом всему городу, не я
буду! — продолжал Ченцов.
Марфин сначала вспыхнул, а потом сильно нахмурился; Ченцов не ошибся в расчете: Егору Егорычу более всего
был тяжел разговор с племянником о масонстве, ибо он в
этом отношении считал себя много и много виноватым; в дни своих радужных чаяний и надежд на племянника Егор Егорыч предполагал образовать из него искреннейшего, душевного и глубоко-мысленного масона; но, кроме того духовного восприемства, думал сделать его наследником и всего своего материального богатства, исходатайствовав вместе с тем, чтобы к фамилии Ченцов
была присоединена фамилия Марфин по тому поводу, что Валерьян
был у него единственный родственник мужского пола.
Охваченный всеми
этими мечтаниями, начинающий уже стареться холостяк принялся — когда Ченцов едва только произведен
был в гусарские офицеры — раскрывать перед ним свои мистические и масонские учения.
Валерьян
был принят в число братьев, но
этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что
это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при
этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
Егор Егорыч, не меньше своих собратий сознавая свой проступок, до того вознегодовал на племянника, что, вычеркнув его собственноручно из списка учеников ложи, лет пять после того не пускал к себе на глаза; но когда Ченцов увез из монастыря молодую монахиню, на которой он обвенчался
было и которая, однако, вскоре его бросила и убежала с другим офицером, вызвал сего последнего на дуэль и,
быв за то исключен из службы, прислал обо всех
этих своих несчастиях дяде письмо, полное отчаяния и раскаяния, в котором просил позволения приехать, — Марфин не выдержал характера и разрешил ему
это.
—
Это несомненно, что великий маг и волшебник Калиостро масон
был, — продолжал между тем настоящую беседу Ченцов, — нам
это сказывал наш полковой командир, бывший прежде тоже ярым масоном; и он говорил, что Калиостро принадлежал к секте иллюминатов [Иллюминаты — последователи религиозно-мистического учения Адама Вейсгаупта (1748—1830), основавшего тайное общество в 1776 г.].
Есть такая секта?
— А когда бы ты хоть раз искренно произвел в себе
это обновление, которое тебе теперь, как я вижу, кажется таким смешным, так, может
быть, и не пожелал бы учиться добывать золото, ибо понял бы, что для человека существуют другие сокровища.
— Ну,
это, дядя, вы ошибаетесь! — начал тот не таким уж уверенным тоном. — Золота я и в царстве небесном пожелаю, а то сидеть там все под деревцами и кушать яблочки — скучно!.. Женщины там тоже, должно
быть, все из старых монахинь…
В случае, если ответ Ваш
будет мне неблагоприятен, не передавайте оного сами, ибо Вы, может
быть, постараетесь смягчить его и поумалить мое безумие, но пусть мне скажет его Ваша мать со всей строгостью и суровостью, к какой только способна ее кроткая душа, и да
будет мне сие — говорю
это, как говорил бы на исповеди — в поучение и назидание.
— Зачем? И пешком дойду, — возразил
было Антип Ильич, зная, что барин очень скуп на лошадей; но на
этот раз вышло не то.
Во всей
этой иронии его
была некоторая доля правды: самый дом представлял почти развалину; на его крыше и стенах краска слупилась и слезла; во многих окнах виднелись разбитые и лопнувшие стекла; паркет внутри дома покосился и растрескался; в некоторых комнатах существовала жара невыносимая, а в других — холод непомерный.
Тщательно скрывая от дочерей положение несчастной горничной, она спешила ее отправить в деревню, и при
этом не только что не бранила бедняжку, а, напротив, утешала, просила не падать духом и беречь себя и своего будущего ребенка, а сама между тем приходила в крайнее удивление и восклицала: «
Этого я от Аннушки (или Паши какой-нибудь) никак не ожидала, никак!» Вообще Юлия Матвеевна все житейские неприятности — а у нее их
было немало — встречала с совершенно искренним недоумением.
Озлоблению его при
этом пределов не
было: проклиная бар своих и гостей ихних, он подливал, иногда по неимению, а иногда и из досады, в котлеты, вместо масла, воды; жареное или не дожаривал или совсем пережаривал; в сбитые сливки — вероятно, для скорости изготовления — подбавлял немного мыла; но, несмотря на то, ужин и подаваемое к нему отвратительное вино уничтожались дочиста.
Марфин хоть и подозревал в своем камердинере наклонность к глубоким размышлениям, но вряд ли
это было так: старик, впадая в задумчивость, вовсе, кажется, ничего не думал, а только прислушивался к разным болестям своим — то в спине, то в руках, то в ногах.
Между тем в Людмиле
была страсть к щеголеватости во всем: в туалете, в белье, в убранстве комнаты; тогда как Сусанна почти презирала
это, и в ее спальне
был только большой образ с лампадкой и довольно жесткий диван, на котором она спала; Муза тоже мало занималась своей комнатой, потому что никогда почти не оставалась в ней, но, одевшись, сейчас же сходила вниз, к своему фортепьяно.
Одета Людмила на
этот раз
была в кокетливый утренний капот, с волосами как будто бы даже не причесанными, а только приколотыми шпильками, и — надобно отдать ей честь — поражала своей красотой и миловидностью; особенно у нее хороши
были глаза — большие, черные, бархатистые и с поволокой, вследствие которой они все словно бы где-то блуждали…
Весьма естественно, что, при таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок на самых рьяных и злых лошадях, почти вполне подошел к ее идеалу; а за
этими качествами, какой он собственно
был человек, Людмила нисколько не думала; да если бы и думать стала, так не много бы поняла.
— Все равно, я сегодня видел
эти перчатки, да мне и самому когда-то даны
были такие, и я их тоже преподнес, только не одной женщине, а нескольким, которых уважал.