— Если ты хочешь, то произошло, — начала она тихо, — но посуди ты мое положение: Углаков, я не спорю, очень милый, добрый, умный мальчик, и с ним всегда приятно видаться, но последнее время он вздумал ездить к нам каждый день и именно по утрам, когда Егор Егорыч ходит гулять… говорит мне, разумеется, разные разности, и хоть я в этом случае, как добрая маменька, держу его всегда
в границах, однако думаю, что все-таки это может не понравиться Егору Егорычу, которому я, конечно, говорю, что у нас был Углаков; и раз я увидела, что Егор Егорыч уж и поморщился…
Неточные совпадения
— Нет, это еще не все, мы еще и другое! — перебил его снова с несколько ядовитой усмешкой Марфин. — Мы — вы, видно, забываете, что я вам говорю: мы — люди, для которых душа человеческая и ее спасение дороже всего
в мире, и для нас не суть важны ни правительства, ни
границы стран, ни даже религии.
Дело
в том, что она вступила
в брак со Сверстовым уже вдовою;
в первом же замужестве была за лютеранским пастором
в Ревеле, который тоже пил и довольно много, но только благородное баварское пиво, выписываемое им бочками из-за
границы.
Егор Егорыч, став около фортепьяно, невольно начал глядеть на Сусанну, и часто повторяемые священником слова: «мати господа моего», «мати господа вышняго», совершенно против воли его вызвали
в нем воспоминание об одной из множества виденных им за
границей мадонн, на которую показалась ему чрезвычайно похожею Сусанна, — до того лицо ее было чисто и духовно.
В настоящее время жертвой ее был один молодой человек, года три перед тем проживший за
границей М-lle Блоха, познакомившись с ним, начала его приглашать к себе, всюду вывозить с собой и всем кричать, что это умнейший господин и вдобавок гегелианец.
Егор Егорыч знал об учении Гегеля еще менее Зинаиды Ираклиевны и помнил только имя сего ученого, о котором он слышал
в бытность свою
в двадцатых годах за
границей, но все-таки познакомиться с каким-нибудь гегелианцем ему очень хотелось с тою целью, чтобы повыщупать того и, если можно, то и поспорить с ним.
— Уж лучше за
границу, — решил Егор Егорыч и дописал письмо, как продиктовала ему Сусанна Николаевна, которая, впрочем, потом сама прочла письмо, как бы желая удостовериться, не изменил ли чего-нибудь Егор Егорыч
в главном значении письма; однако там было написано только то, что она желала. Егор Егорыч, запечатав письмо, вручил его Сусанне Николаевне, сказав с прежней грустной усмешкой...
Сей верный камердинер не
в первый уже раз был за
границей, и, некогда прожив с своим, тогда еще молодым, барином более трех лет
в Германии, он выучился даже говорить по-немецки.
— Пойдемте! — сказал Егор Егорыч Сусанне Николаевне и Антипу Ильичу, которому он еще
в России объявил, что если старый камердинер непременно хочет ехать с ним за
границу, то должен быть не слугою, а другом их семьи, на что Антип Ильич хоть и конфузливо, но согласился.
— Они за границей-с, — отвечал Аггей Никитич с болезненным чувством
в сердце.
— Я пришел к вам докончить тот разговор, который мы начали с вами поутру и
в котором дошли до Рубикона [Рубикон — ставшая нарицательной река, служившая
в древности
границей между Цизальпинской Галлией и Италией.], — сказал он.
— Правда ли, что тело Марфина привезли из-за
границы в Москву? — спросил обер-полицеймейстера хорошо нам по своим похождениям известный камер-юнкер, а ныне уже даже камергер.
—
В том, что мучится и страдает и со мной ни о чем серьезно не говорит! — слегка воскликнула gnadige Frau, видимо, обижавшаяся, что Сусанна Николаевна, особенно после возвращения из-за
границы, была с нею скрытна.
В комнате этой все оставалось по-прежнему; только портрет Юнга Сусанна Николаевна заменила мастерским портретом Егора Егорыча, который она упросила его снять с себя за
границей и
в этом случае опять-таки помог ей Терхов, который нарочно съездил из Бадена
в Мюнхен и привез художника, еще молодого, но причисляющегося к первоклассным портретистам.
Недели через две потом они получили от Музы Николаевны письмо, которым она уведомляла их, что Сусанна Николаевна вышла замуж за Терхова и что теперь пока молодые уехали за
границу, где, вероятно, пробудут недолго, и возвратятся на житье
в Кузьмищево.
— Сколько раз, по целому году там живал! — соврал камергер, ни разу не бывавший за
границей. — Но там номера существуют при других условиях; там
в так называемых chambres garnies [меблированные комнаты (франц.).] живут весьма богатые и знатные люди; иногда министры занимают даже помещения
в отелях. Но вы решились
в нашей полуазиатской Москве затеять то же, виват вам, виват! Вот что только можно сказать!
Неточные совпадения
В воротах с ними встретился // Лакей, какой-то буркою // Прикрытый: «Вам кого? // Помещик за
границею, // А управитель при смерти!..» — // И спину показал. // Крестьяне наши прыснули: // По всей спине дворового // Был нарисован лев. // «Ну, штука!» Долго спорили, // Что за наряд диковинный, // Пока Пахом догадливый // Загадки не решил: // «Холуй хитер: стащит ковер, //
В ковре дыру проделает, //
В дыру просунет голову // Да и гуляет так!..»
Правдин. Подобное бесчеловечие вижу и
в здешнем доме. Ласкаюсь, однако, положить скоро
границы злобе жены и глупости мужа. Я уведомил уже о всех здешних варварствах нашего начальника и не сумневаюсь, что унять их возьмутся меры.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал
в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился
в пределы городского выгона, как тут же, на самой
границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
18) Дю-Шарио, виконт, Ангел Дорофеевич, французский выходец. Любил рядиться
в женское платье и лакомился лягушками. По рассмотрении, оказался девицею. Выслан
в 1821 году за
границу.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться, что
в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе
границ.