Неточные совпадения
Зала, гостиная и кабинет были полны редкостями и драгоценностями; все это досталось
князю от деда и от отца, но сам он весьма мало обращал внимания на все эти сокровища искусств: не древний и не художественный мир волновал его
душу и сердце, а, напротив того, мир современный и социальный!
Елена все это время полулежала в гостиной на диване: у нее страшно болела голова и на
душе было очень скверно. Несмотря на гнев свой против
князя, она начинала невыносимо желать увидеть его поскорей, но как это сделать: написать ему письмо и звать его, чтобы он пришел к ней, это прямо значило унизить свое самолюбие, и, кроме того, куда адресовать письмо? В дом к
князю Елена не решалась, так как письмо ее могло попасться в руки княгини; надписать его в Роше-де-Канкаль, — но придет ли еще туда
князь?
На другой день после этого объяснения, барон написал к
князю Григорову письмо, в котором, между прочим, излагал, что, потеряв так много в жизни со смертью своего благодетеля, он хочет отдохнуть
душой в Москве, а поэтому спрашивает у
князя еще раз позволения приехать к ним погостить.
Она никогда больше при муже не играла и вообще последнее время держала себя в отношении его в каком-то официально-покорном положении, что
князь очень хорошо замечал и в глубине
души своей мучился этим.
Князь между тем велел подать во флигель шампанского и льду и заметно хотел побеседовать с приятелем по
душе.
— Врешь!.. Врешь! Иностранцем себя в
душе считаешь! — допекал его
князь.
Проклиная в
душе всех на свете кузин,
князь пошел к Елене и стал ее умолять прийти тоже к ним вечером.
Видя все это, Миклаков поматывал только головой, и чувство зависти невольно шевелилось в
душе его. «Ведь любят же других людей так женщины?» — думал он. Того, что
князь Григоров застрелился, он нисколько не опасался. Уверенность эта, впрочем, в нем несколько поколебалась, когда они подъехали к флигелю, занимаемому
князем, и Миклаков, войдя в сени, на вопрос свой к лакею: «Дома ли
князь?», услышал ответ, что
князь дома, но только никого не велел принимать и заперся у себя в кабинете.
Требование же
князя, чтобы княгиня ехала с ним в экипаже, обрадовало ее до
души; она ожидала, что он тут же с ней помирится, и у них начнется прежняя счастливая жизнь.
Письмом этим княгиня думала успокоить
князя; и если заглянуть ему поглубже в
душу, то оно в самом деле успокоило его:
князь был рад, что подозрения его касательно барона почти совершенно рассеялись; но то, что княгиня любила еще до сих пор самого
князя, это его уже смутило.
— И того нет: для меня решительно все равно, утратила я его любовь или нет, — произнесла княгиня, сильно досадуя в
душе на
князя, что он подводит ее под подобные насмешки.
Прошло недели две.
Князь и княгиня, каждодневно встречаясь, ни слова не проговорили между собой о том, что я описал в предыдущей главе:
князь делал вид, что как будто бы он и не получал от жены никакого письма, а княгиня — что к ней вовсе и не приходил Миклаков с своим объяснением; но на
душе, разумеется, у каждого из них лежало все это тяжелым гнетом, так что им неловко было даже на долгое время оставаться друг с другом, и они каждый раз спешили как можно поскорей разойтись по своим отдельным флигелям.
— А вот Анна Юрьевна накатит вас отличнейшим бургонским, и помолодеете
душой, — подхватил
князь.
— По несчастью, родственник, — отвечал
князь, начинавший немного досадовать в
душе, зачем Елпидифор Мартыныч расселся тут и мешает ему любоваться сыном.
— А, вот что!.. — произнесла Елена, и
князь по одному тону голоса ее догадался, какая буря у ней начинается в
душе.
Елена на этот раз хотела успокоить
князя и разубедить его в том, что высказала ему в порыве досады, хотя в глубине
души и сознавала почти справедливость всего того, что тогда говорила.
Князь заметно успокоился
душой: он стал заниматься много чтением и вряд ли не замышлял кое-что написать!..
Князь же, в свою очередь, кажется, главною целию и имел, приглашая Анну Юрьевну, сблизить ее с Жуквичем, который, как он подозревал, не прочь будет занять место барона: этим самым
князь рассчитывал показать Елене, какого сорта был человек Жуквич; а вместе с тем он надеялся образумить и спасти этим барона, который был когда-то друг его и потому настоящим своим положением возмущал
князя до глубины
души.
— А потому, если что коснется до патриотизма, то не ударьте себя в грязь лицом и выскажите все, что у вас на
душе, — продолжал
князь.
«В таком случае он сумасшедший и невыносимый по характеру человек!» — почти воскликнула сама с собой Елена, сознавая в
душе, что она в помыслах даже ничем не виновата перед
князем, но в то же время приносить в жертву его капризам все свои симпатии и антипатии к другим людям Елена никак не хотела, а потому решилась, сколько бы ни противодействовал этому
князь, что бы он ни выделывал, сблизиться с Жуквичем, подружиться даже с ним и содействовать его планам, которые он тут будет иметь, а что Жуквич, хоть и сосланный, не станет сидеть сложа руки, в этом Елена почти не сомневалась, зная по слухам, какого несокрушимого закала польские патриоты.
У
князя точно камень спал с
души.
Елена очень хорошо понимала, что при той цели жизни, которую она в настоящее время избрала для себя, и при том идеале, к которому положила стремиться, ей не было никакой возможности опять сблизиться с
князем, потому что, если б он даже не стал мешать ей действовать, то все-таки один его сомневающийся и несколько подсмеивающийся вид стал бы отравлять все ее планы и надежды, а вместе с тем Елена ясно видела, что она воспламенила к себе страстью два новые сердца: сердце m-r Николя, над чем она, разумеется, смеялась в
душе, и сердце m-r Жуквича, который день ото дня начинал ей показывать все более и более преданности и почти какого-то благоговения.
Неточные совпадения
— За что он нас раскостил? — говорили одни, — мы к нему всей
душой, а он послал нас искать
князя глупого!
Он оставляет раут тесный, // Домой задумчив едет он; // Мечтой то грустной, то прелестной // Его встревожен поздний сон. // Проснулся он; ему приносят // Письмо:
князь N покорно просит // Его на вечер. «Боже! к ней!.. // О, буду, буду!» и скорей // Марает он ответ учтивый. // Что с ним? в каком он странном сне! // Что шевельнулось в глубине //
Души холодной и ленивой? // Досада? суетность? иль вновь // Забота юности — любовь?
«Так ты женат! не знал я ране! // Давно ли?» — «Около двух лет». — // «На ком?» — «На Лариной». — «Татьяне!» // «Ты ей знаком?» — «Я им сосед». — // «О, так пойдем же».
Князь подходит // К своей жене и ей подводит // Родню и друга своего. // Княгиня смотрит на него… // И что ей
душу ни смутило, // Как сильно ни была она // Удивлена, поражена, // Но ей ничто не изменило: // В ней сохранился тот же тон, // Был так же тих ее поклон.
Это — не наша, русская бражка, возбуждающая лирическую чесотку
души, не варево
князя Кропоткина, графа Толстого, полковника Лаврова и семинаристов, окрестившихся в социалисты, с которыми приятно поболтать, — нет!
С такою же силой скорби шли в заточение с нашими титанами, колебавшими небо, их жены, боярыни и княгини, сложившие свой сан, титул, но унесшие с собой силу женской
души и великой красоты, которой до сих пор не знали за собой они сами, не знали за ними и другие и которую они, как золото в огне, закаляли в огне и дыме грубой работы, служа своим мужьям —
князьям и неся и их, и свою «беду».