Неточные совпадения
В одной из северных губерний, в С… уезде,
есть небольшая волость, в которой, по словам ее обитателей, очень большое, а главное, преприятное соседство.
Ему, верно, случалось проезжать целые уезды, не набредя ни на одно жилое барское поместье, хотя часто ему метался в глаза господский дом, но — увы! — верно, с заколоченными окнами и с красным двором, глухо заросшим крапивою; но никак нельзя
было этого сказать про упомянутую волость: усадьбы ее
были и в настоящее время преисполнены помещиками; немногие из них заключали по одному владельцу, но в большей части проживали целые семейства.
Местечко это еще исстари прозвано
было Боярщиной, и даже до сих пор, если приедет к вам владимирец-разносчик и вы его спросите...
Заседатель земского суда как, бывало, попадет иуда на следствие, так месяца два, три и не выедет: все по гостям, а исправник, которого очень все любили, просто не выезжал оттуда: круглый год ездил от одного помещика к другому. На баллотировках боярщинцы всегда действовали заодно и, надобно сказать, имели там значительный голос, тем более что сам губернский предводитель
был из числа их.
На северном краю этой волости
есть усадьба Могилки, которая как-то резко отличалась от прочих усадеб тем, что вся обнесена
была толстым деревянным забором.
Двухэтажный, с небольшими окнами, господский дом
был выкрашен серою краскою; от самых почти окон начинал тянуться огромный пруд, берега которого густо
были обсажены соснами, разросшимися в огромные деревья, которые вместе с домом, отражаясь в тинистой и непрозрачной воде, делали пруд похожим на пропасть; далее за ним следовал темный и заглохший сад, в котором, кажется, никто и никогда не гулял.
Высокие, покрытые острым колпаком флигеля, также с маленькими окнами и посеревшие от времени, тянулись от господского дома по обоим бокам и заключались скотными дворами, тоже серыми, которые
были обильно, но неаккуратно покрыты соломою.
Одним словом — все как-то
было серо и мрачно и наводило на вас грустное и неприятное чувство.
Но это
были одни слухи; достоверно же знали только то, что сын лет двенадцать не бывал у отца.
Между тем, покуда они решали этот вопрос, Задор-Мановский скоропостижно умер, и после него стало совершаться все то, что обыкновенно совершается по смерти одиноких людей: деньги и вещи, сколько возможно,
были разворованы домашними, а остальные запечатаны.
Некоторые из соседей приехали на похороны, пожалели о покойнике, открыли его несколько редких добродетелей, о которых при жизни и помину не
было, и укоряли, наконец, неблагодарного сына, не хотевшего приехать к умирающему отцу.
Последнее обстоятельство не понравилось особенно тем из соседей, у которых на руках
были взрослые дочери, потому что Мановский, несмотря на невыгодные слухи об отце,
был очень выгодный жених.
Все знали, что у него триста незаложенных душ, да еще, в придачу, на несколько тысяч ломбардных билетов; сверх того, он
был полковник в отставке.
— Я думаю,
будет в батюшку и станет жить медведем, — проговорили многие.
Результатом таких посещений
было то, что сам Задор-Мановский понравился всем; скажу более, внушил к себе уважение.
Правда, приемы его
были несколько угловаты, но вежливы, мысли резки, но основательны.
Что касается до его наружности, то он
был в полном смысле атлет, в сажень почти ростом и с огромной курчавой головой.
По значительному развитию ручных мускулов нетрудно
было догадаться, что он имел львиную силу.
Впрочем, багровый, изжелта, цвет лица, тусклые, оловянные глаза и осиплый голос ясно давали знать, что не в неге и не совсем скромно провел он первую молодость, но только железная натура его, еще более закаленная в нужде, не поддалась ничему, и он, в сорок лет, остался тем же здоровяком, каким
был и в осьмнадцать.
Более тонкий наблюдатель с первого бы взгляда заметил по грустному выражению лица молодой женщины, что молчаливость ее происходила от какого-то тайного горя, которое,
будучи постоянным предметом размышлений, отрывало ее от всего окружающего мира и заставляло невольно сосредоточиваться в самой себе.
Это
была блондинка; черты лица ее
были правильны, но она
была худа; на щеках ее играл болезненный румянец, а тонкие губы
были пепельного цвета.
Эти признаки органического расстройства и
были причиною, что в наружности m-me Мановской соседи и соседки, привыкшие более видеть в своих дочках здоровую красоту, не нашли ничего особенного, за исключением довольно недурных глаз.
Мановский в гостях обходился с женой не очень внимательно, дома же, при посторонних, он
был с ней повелителен и даже почти груб.
Так прошли два года. Задор-Мановский сделался одним из главных представителей между помещиками Боярщины. Его все уважали, даже поговаривали, что вряд ли он не
будет на следующую баллотировку предводителем. Дамам это
было очень досадно. «Вот уж нечего сказать,
будет у нас предводительша, дает же бог этаким счастье», — говорили они…
Гостиная Мановских
была самая большая и холодная комната в целом доме.
Стены ее
были голы; кожаная старинная мебель составляла единственное ее убранство.
Она
была любимым местопребыванием Михайла Егорыча, который любил простор и свежий воздух.
Рядом с гостиной
была спальная комната, в которой целые дни просиживала Анна Павловна.
Однажды, это
было в начале мая, Михайло Егорыч мерными шагами ходил по гостиной.
На лице его
была видна досада.
Несмотря на то, что в комнате, по причине растворенных окон,
был страшный холод, Мановский
был без сюртука, без галстука и без жилета, в одних только широких шальварах с красными лампасами.
Анна Павловна, сидевшая в своей спальне, слышала весь этот разговор; но, кажется, она привыкла к подобным выходкам мужа и только покачала головой с какою-то горькою улыбкой, когда он назвал ее писательницей. Она
была очень худа и бледна. Через четверть часа Мановский вернулся и, казалось,
был еще более чем-то раздосадован. Он прямо пошел в спальню.
Будь я подлец, если я не запру все экипажи на замок; вон навозных телег много, на любой извольте кататься!
Он
выпил первоначально огромную рюмку водки, сел и, сам наливши себе полную тарелку горячего, начал
есть почти с обжорством, как обыкновенно
едят желчные люди.
Анна Павловна сидела за столом больше для виду, потому что ничего не
ела.
Анна Павловна не в состоянии
была долее владеть собой: почти силой вырвалась она из рук мужа и, проговорив: «Оставьте меня!» — ушла.
Это
был день именин его жены.
Все почти общество
было в гостиной.
Самой хозяйки, впрочем, не
было дома.
Она уже года три жила без выезда в Петербурге, потому что, по ее собственным словам,
бывши до безумия страстною матерью, не могла расстаться с детьми; а другие толковали так, что гвардейский улан
был тому причиной.
Все кресла, которые обыкновенно в количестве полутора дюжин расставляются по обеим сторонам дивана,
были заняты дамами в ярких шелковых платьях.
Некоторые из них
были в блондовых чепчиках, а другие просто в гребенках.
Лица у всех по большей части
были полные и слегка у иных подбеленные.
В ней также помещалось несколько человек гостей: приходский священник с своей попадьей, которые тихо, но с заметным удовольствием разговаривали между собою, как будто бы для этого им решительно не
было дома времени; потом жена станового пристава, которой, кажется,
было очень неловко в застегнутом платье; гувернантка Уситковой в терновом капоте [В терновом капоте — в капоте, сшитом из тонкой шерстяной, с примесью пуха, ткани — терно.] и с огромным ридикюлем, собственно, назначенным не для ношения платка, а для собирания на всех праздниках яблок, конфет и других сладких благодатей, съедаемых после в продолжение недели, и, наконец, молодой письмоводитель предводителя, напомаженный и завитой, который с большим вниманием глядел сквозь стекло во внутренность стоявших близ него столовых часов: ему ужасно хотелось открыть: отчего это маятник беспрестанно шевелится.
Кроме этих лиц, здесь
были еще три собеседника, которые, видимо, удалились из гостиной затем, чтобы свободнее предаваться разговорам, лично для них интересным.
Это
были: племянница хозяина, довольно богатая, лет тридцати, вдова; Клеопатра Николаевна Маурова.
Высокая ростом, с открытой физиономией, она
была то, что называют belle femme [красавица (франц.).], имея при том какой-то тихий, мелодический голос и манеры довольно хорошие, хотя несколько и жеманные; но главное ее достоинство состояло в замечательной легкости характера и в неподдельной, природной веселости.
Сидевшая с нею рядом особа
была совершенно противоположна ей: это
была худая, желтая, озлобленная девственница, известная в околотке под именем барышни, про которую, впрочем, говорили, что у нее
было что-то такое вроде мужа, что дома ее колотило, а когда она выезжала, так стояло на запятках.
Третье лицо
был молодой человек: он
был довольно худ, с густыми, длинными, а ля мужик, и слегка вьющимися волосами; в бледном и выразительном лице его если нельзя
было прочесть серьезных страданий, то по крайней мере высказывалась сильная юношеская раздражительность.
По модному черному фраку и гладко натянутым французским палевым перчаткам, а главное по стеклышку, которое он по временам вставлял в глаз, нетрудно
было догадаться, что он недавно из столицы.