Неточные совпадения
Подрядчик. Праздничное-то дело
так бывает, друг сердечный, что
и получишь, да домой
не донесешь.
Павлин. А
так же — ни слова, да
и все тут. Пройдут барышня в гостиную, чаю накушаются, я им доклад сделаю; тогда вам всем резолюция
и выдет. Как же вы хотите, чтоб праздничное дело, утром, да сейчас за суету? Барышня в это время тишину любят
и чтоб никто их
не беспокоил, особливо об деньгах. Вы то подумайте: когда они приедут из собора, сядут в размышлении
и подымут глазки кверху, где душа их в это время бывает?
Павлин. Как же возможно против мужчины! Кабы столько ума было,
так за вами бы
не посылали; а то чуть кляузное дело, сейчас за вами
и шлют.
Павлин. Понимаю я-с. Да от большого ума кляуз-то заводить
не следует. Конечно, осуждать господ мы
не можем, а
и похвалить нельзя. У Меропы Давыдовны
такой характер: с кем из знакомых размолвка — сейчас тяжбу заводить. Помилуйте, знакомство большое, размолвки частые — только
и знаем, что судимся.
Чугунов. Да
и наживусь,
и наживусь. Разговаривай еще! Посмотрю, что ль, я на кого! Я видал нужду-то, в чем она ходит. Мундир-то мой помнишь, давно ль я его снял?
Так вытерся, что только одни нитки остались; сарафан ли это, мундир ли,
не скоро разберешь.
Павлин.
И докладывать-то
не смею. (Чугунову.) Наказанье нынче, сударь Вукол Наумыч, с прислугой. Сливок вскипятить
не умеют, либо
не хотят, что ли. Только
и твердишь, чтоб пенок как можно больше, потому барышня страсть их любят. В
такой малости
не хотят барышне удовольствия сделать, ну
и гневаются.
Павлин. Ну, уж будет! Поговорил
и довольно! Ласково я с вами говорю или нет?
Так вы грубого слова
не дожидайтесь.
Павлин. Одно место у них. Просто срам, сударь! В городе-то стыдятся;
так возьмут ружье, будто за охотой, да на Раззорихе, в трактире
и проклажаются.
И трактиришко-то самый что ни есть дрянной, уж можете судить, — в деревне, на большой дороге заведение, на вывеске: «Вот он!» написано. Уж так-то
не хорошо, что
и сказать нельзя. Дня по два там кантуют, ссоры заводят —
и что им там за компания! Барышня уж послали буфетчика Власа, велели их домой привезти.
Павлин. Нет уж, этого ни под каким видом нельзя:
не приказано-с.
И какой же это Тамерлан? Нешто
такие Тамерланы бывают? Уж много сказать про него, что Тлезор,
и то честь больно велика; а настоящая-то ему кличка Шалай.
Павлин. Да я всю его родословную природу знаю. Окромя что по курятникам яйцы таскать, он другой науки
не знает. Его давно на осину пора, да что
и на осину-то! Вот, Бог даст, осень придет,
так его беспременно, за его глупость, волки съедят. Недаром мы его волчьей котлеткой зовем. А вы бы, сударь, фуражку-то сняли, неравно барышня войдут.
Мурзавецкий. Ах, я оставлю; уж сказал,
так и оставлю. Только
не вдруг, сразу нельзя: знаете, бывают какие случаи, ма тант? Трагические случаи бывают. Вот один вдруг оборвал
и, как сидел,
так… без всяких прелюдий, просто даже без покаяния, ма тант. Вот оно что!
Мурзавецкая. Зачем срок? Что мне себя связывать! Отдам, вот
и все тут. Я еще
не знаю, сколько у меня денег
и есть ли деньги — да
и копаться-то в них за грех считаю. Когда понадобятся… да
не то что когда понадобятся, а когда захочу отдать,
так деньги найдутся, стоит только пошарить кругом себя.
И найдется ровно столько, сколько нужно. Вот какие со мной чудеса бывают. Да ты веришь аль нет?
Мурзавецкая.
Так об чем
и разговаривать? Беспокоиться о долгах я
не желаю. Куда торопиться-то? Почем мы знаем, может быть,
так и нужно, чтоб они ждали, — может быть, им через меня испытание посылается?
Мурзавецкая. Да, выстроил бы
и, по его расчету, за уплатой всех долгов нажил бы пятьдесят тысяч. Значит, виноват Купавин, что Аполлон нищий остался. Ну, надо правду сказать, Вукол, братец покойник прихвастнуть любил, я всегда ему только вполовину верила;
так вот я теперь, может,
и себя обижаю, а считаю за Купавиной только двадцать пять тысяч, а
не пятьдесят.
Чугунов. Нельзя этих денег получить-с. Никто
не обязан взаймы деньги давать-с, на это есть добрая воля. Хоть Купавин
и не дал взаймы вашему братцу, а все-таки по закону взыскать с него за это ничего нельзя, потому что строят-то на свои…
Мурзавецкая. Коли дело сделается, я тебе тысячу рублей дам, а остальные сам промышляй покуда, сколачивай как-нибудь, я тебе
не судья. Только
не больше; а две тысячи хоть
и у Купавиной своруешь,
так не бойся, ее
не разоришь.
Мурзавецкая. Я ведь девица старая, я мужчин разбирать
не умею; может быть, Аполлон
и в самом деле плохой жених; да, понимаешь ты, что я этого
и знать
не хочу; я своему родному добра желаю, а до нее мне
и горя мало…
так вот, если она заупрямится, надо нам с тобой, Вукол, придумать, чем пугнуть ее.
Мурзавецкая. Да, да, да… вот, вот, мне только того
и нужно. Ну, да еще это дело впереди, может быть,
и без того сладим. А заупрямится,
так уж
не взыщи… Что греха таить, я для своей родни криводушница.
Чугунов. Что это вы какие слова говорите! Зачем, благодетельница,
такие слова говорить! Ну, что за подлог? Умное дело — вот как это называется.
Такая воля была господина Купавина; а
не все ли равно, что на словах, что на письме он ее выразил. А если без письма-то Евлампия Николаевна
не поверит да денег
не даст,
так не больше ли тогда греха-то будет?
И воля покойного
не будет исполнена,
и бедным на помин его доброй души ничего
не достанется.
Мурзавецкая. Разбойник ты начисто, Вукол, как погляжу я на тебя. Вот я бедным помогаю,
так для них можно
и душой покривить, грех небольшой; а ты, поди,
и для своей корысти от
такого баловства
не прочь. (Прячет письмо в карман
и грозит Чугунову.) Эй, Вукол, совесть-то, совесть-то
не забывай, пуще всего! Ведь это дело уголовное.
Чугунов. Он, благодетельница. Думали, ничего из парня
не выдет,
не учился нигде
и грамоте едва знает, отдали частному землемеру в помощники,
так все одно, что бросили…
И вдруг какое дарование открылось! Что хотите дайте, точка в точку сделает.
Чугунов. Побаиваюсь, благодетельница… А прогнать жаль, неровен час
и понадобится;
не себе,
так добрым людям услужить. (Взглянув в окно.) Кто-то подъехал к вам. Уж вы меня отпустите! (Целует руку Мурзавецкой.)
Мурзавецкая. Ну,
и нам тоже пальца-то в рот
не клади!
Так вот отчего ты людей-то боишься.
Мурзавецкая. Что это ты, словно сквозь зубы цедишь? Этак мне, пожалуй,
и не надобно. Разве
так добро-то делают?
Не свои я тебе слова-то говорила.
Мурзавецкая. Вот, нужно очень!
Не мне эти деньги, нечего мне об них
и руки марать! Коли
не хватит,
так не меня ты обманула, а сирот; лишние найдутся,
так лишний человек за твоего мужа помолится. Ты еще, пожалуй, расписку попросишь —
так не дам, матушка;
не бойся, других
не потребую.
Мурзавецкая. А ты беспокоишься? Напрасно. Тебе какое дело, что твой муж его ограбил? Нищий,
так нищий, ну,
и проси милостыню да с горя по кабакам шляйся! Вот как живи,
так богата будешь. Аль ты
не такая? Ну, хорошо, я сама к тебе заеду, потолкуем об этом; скоро, скоро заеду.
Чугунов. Что Мурзавецкие! Мизинца они вашего
не стоят. А то плут! Ну, плут! а ведь тоже чувство. (Ударяет себя в грудь.) Вот они, слезы-то. Они даром
не польются. (Целует руку у Купавиной.) Ну, как я теперь против вас какую-нибудь
такую… большую подлость сделаю! Это мне будет очень трудно
и очень даже совестно!
Купавина. Я понимаю, куда клонится этот разговор, — вам хочется попасть на свою любимую тему — что женщины ничего
не знают, ничего
не умеют, что они без опеки жить
не могут. Ну,
так я вам докажу, что я сумею вести свои дела
и без посторонней помощи.
Мурзавецкая.
Не мое,
так мне
и объяснять нечего. Он обижен, он тебе
и расскажет. Поговорите,
так, Бог даст,
и сладите. Коли умна,
так догадаешься,
не дашь себя разорить; а заупрямишься,
так не взыщи, своя рубашка к телу ближе.
Мурзавецкий. Да что дело! Что
такое дело? Счеты — расчеты. Клюшки — коклюшки! Что значит это дело в сравнении с вечностию
и, чуть было
не сказал, с соленым огурцом! Пардон! Я сказал глупость. Подлейшая привычка говорить остроты! Но это в сторону.
Купавина.
Так, значит, я
и не узнаю? Жаль.
Мурзавецкий. Десять слов. Я ведь, ма тант, без экивоков:
так и так, говорю, вуле ву? Она почти согласна, велела вечером приезжать за решительным ответом. Нельзя же
не быть.
Глафира. Да он-то будет очень рад вашему богатству. А если б вы
не навязывались с своей любовью к богатому человеку, может быть, он женился бы на бедной девушке
и осчастливил ее. А то если
и богатые женщины хватаются за богатых,
так что ж нам-то, бедным девушкам, останется! Я ошиблась, сказавши: «нам», — мне ничего
не нужно, я говорю вообще.
Глафира. Возьмите власть над собой, разлюбите его!
И если уж вы без любви жить
не можете,
так полюбите бедного человека, греха будет меньше. Его разлюбить легко, стоит только вглядеться в него хорошенько.
Купавина. Написала вздор какой-то, уж
и не помню что:
такая глупость непростительная.
Купавина. В том-то
и дело, что получила. Во-первых, все письмо написано деловым, канцелярским слогом; а во-вторых, смысл его
такой: мне наслаждаться природой некогда, у меня важные денежные дела; но если вы хотите, я приеду. Прошу вас
не делать никаких перемен в имении,
не доверять никому управления,
не продавать ничего, особенно лесу.
Купавина. Согласна; но кто ему дал право учить меня! Что я, малолетняя, что ли? Это оскорбительно. Я
не отвечала
и, признаюсь, довольно-таки охладела к нему. Он приедет сегодня или завтра; вот я посмотрю на него, как он поведет себя,
и, если замечу, что он имеет виды на меня, я полюбезничаю с ним, потом посмеюсь
и отпущу его в Петербург ни с чем.
Чугунов. «Грабить, грабить!» Невежа! Чурбан необразованный! Ну,
так вот
и есть деньги, да
не дам.
Горецкий. Дайте денег,
так и грубости
не услышите.
Горецкий (вслед Чугунову). Дядя! Слушай! Коли больше дадут, я вас продам; вы
так и знайте. Говорю я тебе, что мне гулять охота пришла. А коли мне в это время денег
не дать,
так я хуже зверя. (Уходит за Чугуновым.)
Глафира. Я немного сильно выразилась. Он действительно влюблен в меня
и пишет мне стихами письма чуть
не каждый день.
Такой милый — ответа
не требует, а только изливает свои чувства передо мной.
Горецкий. Как
не учить! Ведь учить у нас — значит бить;
так учили
и дома,
и посторонние, кому
не лень было. Особенно пьяные приказные по улицам, бывало,
так и ловят мальчишек за вихры, это для них первое удовольствие.
Лыняев.
Не могу выразить, как я вам благодарен. Я
так рад, что готов прыгать
и плясать, как ребенок.
Лыняев. А она говорила: «Зачем вам стреляться или топиться? Женитесь, вот
и не об чем вам больше беспокоиться». Нет, говорю, мой ангел, это для меня хуже, чем утопиться. «Ну,
так, говорит, утопитесь, потому что я огорчать мамашу
и родных своих
не хочу».
Глафира. Я бы вам противоречить ни в чем
не стала, я бы взяла
и дачу,
и рысаков,
и деньги —
и все-таки вы бы женились на мне.
Глафира (опять прилегая к Лыняеву). Итак, вы меня любите, мы живем душа в душу. Я — олицетворенная кротость
и покорность, я
не только исполняю, но предупреждаю ваши желания, а между тем понемногу забираю в руки вас
и все ваше хозяйство, узнаю малейшие ваши привычки
и капризы
и, наконец, в короткое время делаюсь для вас совершенной необходимостью,
так что вы без меня шагу ступить
не можете.
Без меня начинается в доме ералаш: то
не так, — другое
не по вас; то кофей горек, то обед опоздал; то у вас в кабинете
не убрано, а если убрано,
так на столе бумаги
и книги
не на том месте, где им нужно.
Он
такой же дворянин, как
и Лыняев,
и уж, верно,
не глупее его.
Если уж вы забыли все мои одолжения
и милости к вам,
так должны были помнить, что за обиду я никогда в долгу
не остаюсь.
Беркутов.
И прекрасно сделал. Оставь он деньги,
так их давно бы
не было, а лес-то стоит да растет еще.