Неточные совпадения
Вот Венера
в объятиях Марса — хорошо сохранились свежие, роскошные перси и
руки богини красоты, досадная улыбка безобразного Вулкана до сих пор мерещится мне, только что вспомню павильон заборский…
— Да болтает народ… оно, может, и вздор, а все-таки намолвка идет, будто
в том павильоне одна комната исстари была заложена, да так, что и признать ее было невозможно. А князь Данила Борисович тайно ото всех своими
руками вскрыл ее.
Один портрет особенно поразил меня.
В голубой робе на фижмах, с тонко и кокетливо перегнутою талией, стояла, вероятно, молодая женщина: прекрасная ее
рука, плотно обтянутая длинною перчаткой, играла розою. Но лицо, все лицо было густо замазано черною краской…
Да чего уж тут шестериком? — до такой срамоты дошли, что и сказать нельзя: заложат куцу лошаденку
в каку-то чухонску одноколку, сядет лакей с барином рядом — сам
руки крестом, а барину вожжи
в руки.
Наш князь Данила Борисыч так и взбеленился, берет слепца за
руки, сажает с собой
в карету; привез домой, прямо его
в кабинет, усадил оборванца на бархатных креслах, водки ему, вина, обедать со своего стола, да и заставил стихеры распевать.
Князь Алексей Юрьич за то на него разгневался и тут же, на поле, изволил его из своих
рук выпороть, да уж так распалился, что и на конюшне еще велел пятьсот кошек ему влепить и даже согнал его со своих княжих очей: велел управляющим быть
в низовой вотчине…
Была она на земле монастырской, оттого все сборы денежные: таможенный, привальный и отвальный, пятно конское и австерские, похомутный и весчая пошлина сполна шли на монастырь. Монастырскую землю заборские дачи обошли во все стороны, оттого ярмонка
в руках князя Алексея Юрьича состояла. Для порядку наезжали из Зимогорска комиссары с драгунами: «для дел набережных» и «для дел объезжих», да асессоры провинциальные, — исправников тогда и
в духах не бывало, — однакож вся сила была
в князе Алексее Юрьиче.
И суд его был всем приятен, для того, что скоро кончался; туг же, бывало, на месте и разбор и взысканье,
в дальний ящик не любил откладывать: все бы у него живой
рукой шло.
Чуркин с молодцами из лавки вон, а князь Алексей Юрьич, ставши за прилавок да взявши
в руки аршин, крикнул на всю ярмонку зычным голосом...
— Кто «Дороженьку» пел? — кричит князь. На крыльцо вышел, арапник
в руке.
Почесал
в затылке песенник: и спины жаль, и с деньгами расстаться неохота. «Ну, говорит, так и быть, идем. Только смотри же, коль не из своих
рук станет пороть, так вы, черти, полегче».
На другой день, после обедни, все, бывало, поздравлять пойдут. Сядет князь Алексей Юрьич во всем наряде и
в кавалерии на софе,
в большой гостиной, по праву
руку губернатор, по левую — княгиня Марфа Петровна. Большие господа, с ангелом князя поздравивши, тоже
в гостиной рассядутся: по одну сторону мужчины, по другую — женский пол. А садились по чинам и по роду.
А
в столовой, на одном конце княгиня Марфа Петровна с барынями, на другом князь Алексей Юрьич с большими гостями. С правой
руки губернатору место, с левой — генерал-поручику, за ними прочие, по роду и чинам. И всяк свое место знай, выше старшего не смей залезать, не то шутам велят стул из-под того выдернуть, аль прикажут лакеям кушаньем его обносить. Кто помельче, те на галерее едят. Там
в именины человек пятьсот либо шестьсот обедывало, а
в столовой человек восемьдесят либо сто — не больше.
Подле князя Алексея Юрьича с одной стороны двухгодовалого ручного медведя посадят, а с другой — юродивый Спиря на полу с чашкой сядет: босой, грязный, лохматый,
в одной рубахе;
в чашку ему всякого кушанья князь набросает, и перцу, и горчицы, и вина, и квасу, всего туда накладет, а Спиря ест с прибаутками. Мишку тоже из своих
рук князь кормил, а после водкой, бывало, напоит его до того, что зверь и ходить не может.
Тут занавеска на подмостках поднимется, сбоку выйдет Дуняшка, ткача Егора дочь, красавица была первая по Заборью. Волосы наверх подобраны, напудрены, цветами изукрашены, на щеках мушки налеплены, сама
в помпадуре на фижмах,
в руке посох пастушечий с алыми и голубыми лентами. Станет князя виршами поздравлять, а писал те вирши Семен Титыч. И когда Дуня отчитает, Параша подойдет, псаря Данилы дочь.
В руке доска прорезная, золотой бумагой оклеена, прозывается лирой, вкруг головы у Андрюшки золочены проволоки натыканы, вроде сияния.
С Андрюшкой девять девок на веревках, бывало, спустят: напудрены все,
в белых робронах, у каждой
в руках нужная вещь, у одной скрипка, у другой святочная харя, у третьей зрительна трубка.
И такой пасторалью все утешены бывали. Велит иной раз князь Алексей Юрьич позвать к себе Семена Титыча, чтоб из своих княжих
рук подарок ему пожаловать, но никогда его привести было невозможно, каждый раз не годился и
в своей горнице за замком на привязи сидел. Неспокоен, царство ему небесное, во хмелю бывал.
Бубен
в руку; вверх его над головой вскинет, обведет всех глазами, топнет ножкой да вольной птичкой так и запорхает, а сама вся, как змейка, изгибается, от сердечной истомы щеки пышут, глазки горят, а ротик раскрыт у голубушки…
Берлогу отыщут, зверя обложат. Станет князь против выхода. Правая
рука ремнем окручена, ножик
в ней,
в левой — рогатина.
В стороне станут охотники, кто с ружьем, кто с рогатиной. Поднимут мишку, полезет косматый старец из затвора, а снег-от у него над головой так столбом и летит.
И примет князь лесного боярина по-холопски, рогатиной припрет его, куда следует, покрепче. Тот разозлится да на него, а князь сунет ему
руку в раскрытую пасть да там ножом и пойдет работать. Тут-то вот любо, бывало, посмотреть на князя Алексея Юрьича — богатырь, прямой богатырь!..
Взяли келарь с казначеем князя под
руки, с пением и колокольным звоном
в собор его повели.
Пьштньте были похороны: три архимандрита, священников человек сто. Хоть княгиню Марфу Петровну и мало кто знал, а все по ней плакали. А князь, стоя у гроба, хоть бы слезинку выронил, только похудел за последние дни да часто вздрагивал. Шесть недель нищую братию
в Заборье кормили, кажду субботу деньги им по
рукам раздавали, на человека по денежке.
На другой день много порол, и всех почти из своих
рук. На кого ни взглянет, за каждым вину найдет, шляхетным знакомцам пришлось невтерпеж, — бежать из Заборья сбирались.
В таком гневе с неделю времени был. Полютовал-полютовал, на медведя поехал. И с того часу, как свалил он мишку ножом да рогатиной, и гнев и горе как
рукой сняло.
Стареть стал, и грусть чаще и чаще на него находила. Сядет, бывало,
в поле верхом на бочонок, зачнет, как водится, из ковша с охотой здравствоваться — вдруг помутится, и ковшик из
рук вон. По полю смех, шум, гам — тут мигом все стихнет. Побудет этак мало времени — опять просияет князь.
Князь
в зале — арапник
в руке, глаза, как у волка, горят, голова ходенем ходит, а сам всем телом трясется… Тайным образом на всяк случай священника с заднего крыльца провели: может, исповедать кого надо будет.
Молодые
в ноги. Не допустил сноху князь
в землю пасть, одной
рукой обнял ее, другой за подбородок взял.
И князя Бориса Алексеича полюбил, все на его
руки сдал: и дом и вотчины. «Я, говорит, стар становлюсь; пора мне и на покое пожить. Ты, князь Борис, с доченькой заправляйте делами, а меня, старика, покойте да кормите. Немного мне надо, поживу с вами годочек-другой, внучка дождусь и пойду
в монастырь богу молиться да к смертному часу готовиться».
Закрутили бабы княгине
руки назад и тихим обычаем пошли по своим местам. А князь гаркнул
в окошко...
Ночью князь
в саду пробыл немалое время… Своими
руками Розовый павильон запер и ключ
в Волгу бросил. Все двери
в сад заколотили, и был отдан приказ близко к нему не подходить.
Когда закричали
в Заборье, наши-де тонут, на венце горы стал недвижим князь Алексей Юрьич,
руки за спину заложивши.
— Какой я дворянин!.. Что мое княжество!.. Холоп я твой вековечный: как же мне тебе не кланяться?.. Милости ведь прошу. Теперь ты велик человек, все
в твоих
руках, не погуби!.. Двадцать тысяч рублев сейчас выдам, только бы все
в мою пользу пошло.