Неточные совпадения
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать,
в радости воздевая
руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
Федор Павлович предложил свою
руку, о нем справились и его прогнали, и вот тут-то он опять, как и
в первом браке, предложил сиротке увоз.
Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более),
в комнате
в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как
в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его
в обе
руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими
руками к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее
в испуге.
Видя, что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает уши пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая
руки от ушей его, кричали ему
в оба уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и все это не говоря им ни слова, не бранясь, молча перенося обиду.
Это он сам воздвиг ее над могилкой бедной «кликуши» и на собственное иждивение, после того когда Федор Павлович, которому он множество раз уже досаждал напоминаниями об этой могилке, уехал наконец
в Одессу, махнув
рукой не только на могилы, но и на все свои воспоминания.
Действительно, хоть роз теперь и не было, но было множество редких и прекрасных осенних цветов везде, где только можно было их насадить. Лелеяла их, видимо, опытная
рука. Цветники устроены были
в оградах церквей и между могил. Домик,
в котором находилась келья старца, деревянный, одноэтажный, с галереей пред входом, был тоже обсажен цветами.
Старец опустил поднявшуюся было для благословения
руку и, поклонившись им
в другой раз, попросил всех садиться.
— Не беспокойтесь, прошу вас, — привстал вдруг с своего места на свои хилые ноги старец и, взяв за обе
руки Петра Александровича, усадил его опять
в кресла. — Будьте спокойны, прошу вас. Я особенно прошу вас быть моим гостем, — и с поклоном, повернувшись, сел опять на свой диванчик.
Дайте ручку поцеловать, — подскочил Федор Павлович и быстро чмокнул старца
в худенькую его
руку.
Вот что спрошу: справедливо ли, отец великий, то, что
в Четьи-Минеи повествуется где-то о каком-то святом чудотворце, которого мучили за веру, и когда отрубили ему под конец голову, то он встал, поднял свою голову и «любезно ее лобызаше», и долго шел, неся ее
в руках, и «любезно ее лобызаше».
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова была на колени стать и стоять на коленях хоть три дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? — тем, что
в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши
руки. Мы облобызать эти
руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она
в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним
руки.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти
в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и
в эти минуты я чувствую
в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными
руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Вошел он безукоризненно и щегольски одетый,
в застегнутом сюртуке,
в черных перчатках и с цилиндром
в руках.
Святейший отец, верите ли: влюбил
в себя благороднейшую из девиц, хорошего дома, с состоянием, дочь прежнего начальника своего, храброго полковника, заслуженного, имевшего Анну с мечами на шее, компрометировал девушку предложением
руки, теперь она здесь, теперь она сирота, его невеста, а он, на глазах ее, к одной здешней обольстительнице ходит.
— Зачем живет такой человек! — глухо прорычал Дмитрий Федорович, почти уже
в исступлении от гнева, как-то чрезвычайно приподняв плечи и почти от того сгорбившись, — нет, скажите мне, можно ли еще позволить ему бесчестить собою землю, — оглядел он всех, указывая на старика
рукой. Он говорил медленно и мерно.
Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон
в ноги — что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О Боже!» — и, закрыв
руками лицо, бросился вон из комнаты. За ним повалили гурьбой и все гости, от смущения даже не простясь и не откланявшись хозяину. Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.
«Черт его знает, а ну как обманывает!» — остановился
в раздумье Миусов, следя недоумевающим взглядом за удалявшимся шутом. Тот обернулся и, заметив, что Петр Александрович за ним следит, послал ему
рукою поцелуй.
Зато Иван Федорович и Калганов благословились на этот раз вполне, то есть с самым простодушным и простонародным чмоком
в руку.
Дмитрия Федоровича он к себе принял на
руки, когда сбежала Аделаида Ивановна, трехлетним мальчиком и провозился с ним почти год, сам гребешком вычесывал, сам даже обмывал его
в корыте.
За плетнем
в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял, высунувшись по грудь, брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему
руками знаки, звал его и манил, видимо боясь не только крикнуть, но даже сказать вслух слово, чтобы не услышали. Алеша тотчас подбежал к плетню.
А Агафья уже подозревала, мои тогдашние слова запомнила, подкралась и вовремя подсмотрела: ворвалась, бросилась на него сзади, обняла, ружье выстрелило вверх
в потолок; никого не ранило; вбежали остальные, схватили его, отняли ружье, за
руки держат…
И вот вдруг мне тогда
в ту же секунду кто-то и шепни на ухо: «Да ведь завтра-то этакая, как приедешь с предложением
руки, и не выйдет к тебе, а велит кучеру со двора тебя вытолкать.
Потрясенная старуха Кате обрадовалась, как родной дочери, как звезде спасения, накинулась на нее, переделала тотчас завещание
в ее пользу, но это
в будущем, а пока теперь, прямо
в руки, — восемьдесят тысяч, вот тебе, мол, приданое, делай с ним что хочешь.
— Так это к Грушеньке! — горестно воскликнул Алеша, всплеснув
руками. — Да неужто же Ракитин
в самом деле правду сказал? А я думал, что ты только так к ней походил и кончил.
Дело
в том, что припадки его падучей болезни усилились, и
в те дни кушанье готовилось уже Марфой Игнатьевной, что было Федору Павловичу вовсе не на
руку.
Алеша вдруг вскочил из-за стола, точь-в-точь как, по рассказу, мать его, всплеснул
руками, потом закрыл ими лицо, упал как подкошенный на стул и так и затрясся вдруг весь от истерического припадка внезапных, сотрясающих и неслышных слез.
Воспользовавшись тем, что Дмитрий Федорович, ворвавшись
в залу, на минуту остановился, чтоб осмотреться, Григорий обежал стол, затворил на обе половинки противоположные входным двери залы, ведшие во внутренние покои, и стал пред затворенною дверью, раздвинув обе
руки крестом и готовый защищать вход, так сказать, до последней капли.
В восхищении он схватил
руку Алеши и крепко прижал ее к своему сердцу.
Но
в тот же миг поднялась портьера и быстрыми, спешными шагами вошла Катерина Ивановна, с радостною восхищенною улыбкой протягивая обе
руки Алеше.
Катерина Ивановна не отняла
руки: она с робкою надеждой выслушала последнее, хотя тоже очень странно выраженное обещание Грушеньки «рабски» угодить ей; она напряженно смотрела ей
в глаза: она видела
в этих глазах все то же простодушное, доверчивое выражение, все ту же ясную веселость…
— Но Боже! — вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув
руками, — он-то! Он мог быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказал этой твари о том, что было там,
в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый день! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она знает! Ваш брат подлец, Алексей Федорович!
Мой секрет у вас
в руках; завтра, как придете, не знаю, как и взгляну на вас.
Вот я написала вам любовное письмо, Боже мой, что я сделала! Алеша, не презирайте меня, и если я что сделала очень дурное и вас огорчила, то извините меня. Теперь тайна моей, погибшей навеки может быть, репутации
в ваших
руках.
— Бывает
в нощи. Видишь сии два сука?
В нощи же и се Христос руце ко мне простирает и
руками теми ищет меня, явно вижу и трепещу. Страшно, о страшно!
Я, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить, было бы вам это известно, а потому мне каждая копейка нужна, и чем дольше буду жить, тем она будет нужнее, — продолжал он, похаживая по комнате из угла
в угол, держа
руки по карманам своего широкого, засаленного, из желтой летней коломянки, пальто.
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость
в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал
рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
Подходя, он вглядывался
в их румяные, оживленные личики и вдруг увидал, что у всех мальчиков было
в руках по камню, у других так по два.
Алеша вынул платок и крепко обернул
в него раненую
руку.
— О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, — такой друг, как вы, не может этого подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе
руки, с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично,
в состоянии будете передать теперь
в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой,
в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.
— Вы… вы… вы маленький юродивый, вот вы кто! — с побледневшим уже лицом и скривившимися от злобы губами отрезала вдруг Катерина Ивановна. Иван Федорович вдруг засмеялся и встал с места. Шляпа была
в руках его.
Радость сияла на ее лице, к величайшему огорчению Алеши; но Катерина Ивановна вдруг вернулась.
В руках ее были два радужные кредитные билета.
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и слова сказать, — а ему хотелось сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, — ну что-нибудь сказать, потому что сердце его было полно, и выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за
руку и вывела сама.
В прихожей она опять остановила его, как и давеча.
— Нет, это я всему причиной, я ужасно виноват! — повторял неутешный Алеша
в порыве мучительного стыда за свою выходку и даже закрывая
руками лицо от стыда.
Как увидал он меня
в таком виде-с, бросился ко мне: «Папа, кричит, папа!» Хватается за меня, обнимает меня, хочет меня вырвать, кричит моему обидчику: «Пустите, пустите, это папа мой, папа, простите его» — так ведь и кричит: «Простите»; ручонками-то тоже его схватил, да руку-то ему, эту самую-то
руку его, и целует-с…
Богатым где: те всю жизнь такой глубины не исследуют, а мой Илюшка
в ту самую минуту на площади-то-с, как руки-то его целовал,
в ту самую минуту всю истину произошел-с.
Идем мы с Илюшей, ручка его
в моей
руке, по обыкновению; махонькая у него ручка, пальчики тоненькие, холодненькие, — грудкой ведь он у меня страдает.
Так он и затрясся весь, схватил мою
руку в свои обе ручки, опять целует.
Только пальчики его, слышу,
в моей
руке вздрогнули.
— Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с, ведь если я и приму, то ведь не буду же я подлецом?
В глазах-то ваших, Алексей Федорович, ведь не буду, не буду подлецом? Нет-с, Алексей Федорович, вы выслушайте, выслушайте-с, — торопился он, поминутно дотрогиваясь до Алеши обеими
руками, — вы вот уговариваете меня принять тем, что «сестра» посылает, а внутри-то, про себя-то — не восчувствуете ко мне презрения, если я приму-с, а?