Неточные совпадения
— Ну
нет, Марко Данилыч, за это я взяться не могу, сама мало обучена, — возразила Дарья Сергевна. — Конечно,
что знаю, все передам Дунюшке,
только этого будет ей мало… Она же девочка острая, разумная, не по годам понятливая — через год либо через полтора сама будет знать все,
что знаю я, — тогда-то
что ж у нас будет?
— Это еще не беда, — заметил Смолокуров. — Разница меж нами не великая — та же стара вера,
что у них,
что у нас. Попов
только нет у них, так ведь и у нас были да сплыли.
—
Чего тут раздумывать? — нетерпеливо вскликнул Марко Данилыч. — Сама же ты, матушка, не раз говорила,
что у вас девичья учьбá идет по-хорошему… А у меня
только и заботы, чтобы Дуня, как вырастет, была б не хуже людей…
Нет, уж ты, матушка, речами у меня не отлынивай, а лучше посоветуй со мной.
— Так я и отпишу к матушке, — молвила Макрина. — Приготовилась бы принять дорогую гостейку.
Только вот
что меня сокрушает, Марко Данилыч. Жить-то у нас где будет ваша Дунюшка? Келий-то таких
нет. Сказывала я вам намедни,
что в игуменьиной стае тесновато будет ей, а в других кельях еще теснее, да и не понравится вам — не больно приборно… А она, голубушка, вон к каким хоромам приобыкла… Больно уж ей у нас после такого приволья не покажется.
— Помилосердуй, Василий Фадеич, — слезно молил он, стоя на пороге у притолоки. — Плат бумажный дам на придачу. Больше, ей-Богу,
нет у меня ничего… И рад бы
что дать, да нечего, родной… При случае встретились бы где, угостил бы я тебя и деньжонок аль чего-нибудь еще дал бы… Мне бы
только на волю-то выйти, тотчас раздобудусь деньгами. У меня тут купцы знакомые на ярманке есть, седни же найду работу… Не оставь, Василий Фадеич, Христом Богом прошу тебя.
—
Что этого гаду развелось ноне на ярманке! — заворчал Орошин. — Бренчат, еретицы, воют себе по-собачьему — дела
только делать мешают. В какой трактир ни зайди, ни в едином от этих шутовок спокою
нет.
— Пустовать баржа не пустует, а все едино,
что ее
нет, — ответил Марко Данилыч. — Товарец такой у меня стоит,
что только в Оку покидать.
Нет, так лучше, как американец говорил:
только что умрешь, тотчас тебе и суд, тотчас тебе и место, где Господь присудит…
А Митеньки все
нет как
нет.
Что станешь делать? Пошел Никита Федорыч с безотвязным Морковниковым, хоть и больно ему того не хотелось. «Все равно, — подумал, — не даст же покоя с своим хлебосольством. Теперь его ни крестом, ни пестом не отгонишь». И наказал коридорному, как
только воротится Веденеев либо другой кто станет Меркулова спрашивать, тотчас бы повестил его.
— Видишь! — вскликнул он, входя к Меркулову и поднимая кверху бутылку. — Стоит
только захотеть, все можно доспеть!.. Холодненького не достал — так вот хоть этой немецкой кислятиной поздравлю друга любезного… Ай, батюшки!.. Как же это?.. Посудины-то
нет… Из
чего пить-то станем?.. А!.. Нашел!
— Побыть бы тебе в моей шкуре, так не стал бы подшучивать, — сказал на то Меркулов. — Пишут:
нет никаких цен, весь товар хоть в воду кидай… Посоветоваться не с кем… Тут не то
что гривну, полтину с рубля спустишь,
только хоть бы малость какую выручить… Однако ж мне пора… Где сегодня свидимся?
— Часовщик там есть, заправский часовщик, не то,
что мы с Андрюхой, и карманные чинит да сбирает, не
только что стенные; слесарей там четверо, серебряник есть, столяров трое, иконописцев, правда,
что нет, да ведь на одних иконах далеко́ не уедешь, особенно ежели теперь часовни везде порешат.
Бывало, маленьким как был, зима-то тянется, тянется, и конца, кажись, ей
нет, а теперь,
только что выпал снег, оглянуться не успеешь, ан и Рождество, а там и Масленица и Святая с весной.
Писавший письмо приказчик упомянул,
что в одном
только недостача — Божьего милосердия
нет, потому и спрашивал, не послать ли в Холуй к тамошним богомазам за святыми иконами, али, может статься, сам Марко Данилыч вздумает на ярманке икон наменять, сколько требуется.
Гневом и злобой кипел он на всех: и на бурлаков, и на извозчиков, и на полицию за то,
что ее не видно, и на медленным шагом разъезжавшихся казаков,
что пытаются
только криками смирить головорезов —
нет чтобы нагайкой хорошенько поработать ради тишины и всеобщего благочиния.
— Да
что тебе в них? Место ведь
только занимают… С ярманки поедешь, за провоз лишни деньги плати, вот и вся тебе польза от них, — говорил Марко Данилыч, отирая со полы сюртука запылившиеся от книг руки. — Опять же дрянь все, сам же говоришь,
что разрознены… А в иных, пожалуй, и половины листов
нет.
И то говорила Марья Ивановна,
что в церковных обрядах ничего худого
нет,
что они даже спасительны для тех, кто не может постигнуть «сокровенной тайны», открытой
только невеликому числу избранных.
— С вами-то не позволить! — молвил Марко Данилыч. — А здесь точно
что ей скучновато; подруг таких, с какими бы можно ей знакомство водить,
нет ни одной у нас в городу. Купцов хороших ни единого, дворян хороших тоже
нет, одно
только крапивное семя — чиновники. А с ихними дочерями, с мещанками да с крестьянками не позволю водиться Дунюшке. Народ балованный. Мало ли
чего можно от них набраться.
— Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в слове ее, — сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно будет ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать», то можно и «привод» сделать…
Только ведь она у отца живет… Помнится мне, говорила ты, Машенька,
что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем, говорила ты,
нет ни капельки.
— Молятся! Как же!.. Держи карман!.. Знаю я их вдосталь! — сказал на то Патап Максимыч. — Одна
только слава,
что молятся… У них Бог — чрево… Вот
что… Давно бы пора в порядок их привести…
Что молчишь, зятек?.. — с лукавой улыбкой обратился Патап Максимыч к Василью Борисычу. — Изрони словечко — ихнее дело тебе за обычай. Молви гостям, правду аль
нет говорю.
Только от него не то чтоб сойти, не доделавши, аль сделать
что супротивное, либо наперекор ему сказать,
нет, этого никогда не бывает…
— Теперь никак нельзя. Весь дом, пожалуй, перебулгачишь.
Нет, уж вы лучше завтра утром пораньше приходите. Хозяева примут вас со всяким удовольствием — будьте в том несомненны. А поутру, как
только проснется приезжая, я ей через комнатных девушек доведу,
что вы ночью ее спрашивали, а сами пристали на постоялом дворе супротив нас. Может, и сама к вам прибежит. Как
только сказать-то ей про вас?
— Фу ты, пропасть какая! Чуть не битый час толкуем, и все попусту. Толков много,
только толку
нет! — вскликнул, нахмурясь, Патап Максимыч. — Так рассуждать — все одно
что в решете воду таскать! Давно ль торг ведете?
—
Нет,
нет! — вскрикнула она. — Не поминай ты мне про них, не мути моего сердца, Богом прошу тебя… Они жизнь мою отравили, им, как теперь вижу, хотелось
только деньгами моими завладеть, все к тому было ведено. У них ведь
что большие деньги,
что малые — все идет в корабль.
Чего только там
нет — белья носильного и столового видимо-невидимо, и все-то новенькое, ни разу не надеванное; три шубы черно-бурой лисы, одну
только что привез покойник с ярманки; серебра пуда три, коли не больше, а шелковых да шерстяных материй на платья целая пропасть…
Самоквасов подошел к Дуне. Ни жива ни мертва стояла она и свету невзвидела, когда Петр Степаныч поцеловал ее. Не видала она лица его,
только чувствовала, как горячие трепещущие уста крепко ее целовали.
Нет, это не серафимские лобзанья,
что еще так недавно раздавала она каждому на раденьях людей Божиих.
— У Самоквасова на уме
только смешки да шуточки. Какой он муж Дунюшке?.. — сказала Дарья Сергевна. — В прошлом году в одной гостинице с ним стояли. Нагляделась я на него тогда. Зубоскал, сорванец, и больше ничего, а она девица строгая, кроткая. Того и гляди,
что размотырит весь ее капитал.
Нет, не пара, не пара.
—
Нет, точно десять возов привезено и в палатку поставлено, — заметил один из осиповских токарей, Асаф Кондратьев,
только что прогнанный Патапом Максимычем за воровство и пьянство. — Сам своими глазами видел, — продолжал он. — Вот с места не сойти!
—
Нет, про дверь и думать нечего, — молвил опытный в воровском деле Миней Парамоныч. Он два года в остроге высидел, но по милостивому суду был оставлен
только в подозренье, а по мелким кражам каждый раз отделывался тем,
что ему накостыляют шею да и пустят с Богом на новые дела.
— Ни в токарню, ни в красильню ни за
что на свете не пойду — очень уж обидно будет перед батраками, — сказал Василий Борисыч. — Да к тому же за эти дела я и взяться не сумею.
Нет, уж лучше петлю на шею, один, по крайней мере, конец. А уж если такая милость, дядюшка, будет мне от тебя, так похлопочи, чтобы меня при тебе он послал. У тебя на чужой стороне буду рад-радехонек даже на побегушках быть, опять же по письменной части во всякое время могу услужить. Мне бы
только от Парашки куда-нибудь подальше.
—
Что ж? — сказала Дуня. — Этот самый священник сказывал мне,
что разница между нами и великороссийскими в одном
только наружном обряде, а вера и у нас и у них одна и та же, и между ними ни в
чем нет разности. А вот Герасим Силыч все веры произошел, и он однажды говорил мне,
что сколько вер он ни знает, а правота в одной
только держится.