Неточные совпадения
Да
и узнали бы, веры
тому не дали бы…
Не оставь, Сергевнушка, яви милость, а Аниську Красноглазиху
и на глаза не пущай к себе, не
то, пожалуй,
и еще Бог
знает чего наплетет.
Смолокуров до
того времени в скитах никогда не бывал
и совсем не
знал жизни обительской.
Жаль было расставаться ей с воспитанницей, в которую положила всю душу свою, но нестерпимо было
и оставаться в доме Смолокурова, после
того как
узнала она, что про нее «в трубы трубят».
Называла по именам дома богатых раскольников, где от
того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы
и непочтительны к родителям, покинули стыд
и совесть, ударились в такие дела, что нелеть
и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни
знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про
то и думать нечего.
Смолокуров соглашался с красноглаголивой уставщи́цей, говорил, что самому ему доводилось
и тех,
и других видать
и что он не
знает, которые из них хуже.
Радостно блеснули взоры Дарьи Сергевны, но она постаралась подавить радость, скрыть ее от Марка Данилыча, не показалась бы она ему обидною. «
Тому, дескать, рада, что хозяйство покидает
и дом бросает Бог
знает на чьи руки».
Поджидая дочку
и зная, что года через два, через три женихи станут свататься, Марко Данилыч весь дом переделал
и убрал его с невиданной в
том городке роскошью — хоть в самой Москве любому миллионщику такой дом завести.
Дома совсем не
то: в немногих купеческих семействах уездного городка ни одной девушки не было, чтобы подходила она к Дуне по возрасту, из женщин редкие даже грамоте
знали; дворянские дома были для Дуни недоступны — в
то время не только дворяне еще, приказный даже люд, уездные чиновники, смотрели свысока на купцов
и никак не хотели равнять себя даже с
теми, у кого оборотов бывало на сотни тысяч.
Замолчал приказчик. По опыту
знал он, что чем больше говорить с Марком Данилычем,
тем хуже. Примолк
и Марко Данилыч. Обойдя восьмую баржу, спросил он...
Косная меж
тем подгребла под восьмую баржу, но рабочий, что притащил трап, не мог продраться сквозь толпу, загородившую борт.
Узнав, в чем дело, бросил он трап на палубу, а сам, надев шапку, выпучил глаза на хозяина
и во всю мочь крикнул...
Двугривенный развязал язык одному писцу,
узнал от него Марко Данилыч, что лучше побывать вечерком, потому что капитан с праздника раньше шести часов не воротится, да
и то будет «устамши».
И грустно,
и досадно стало Петру Степанычу, а на что досадно, сам
того не
знает.
— Не след бы мне про тюлений-то жир тебе рассказывать, — сказал Марко Данилыч, — у самого этого треклятого товару целая баржа на Гребновской стоит. Да уж так
и быть, ради милого дружка
и сережка из ушка. Желаешь
знать напрямик, по правде,
то есть по чистой совести?.. Так вот что скажу: от тюленя, чтоб ему дохнуть, прибытки не прытки. Самое распоследнее дело… Плюнуть на него не стоит — вот оно что.
— Сами
знаете, Марко Данилыч, что не падок я на новости. Дело, дедами насиженное,
и то дай Бог вести, — молвил Самоквасов.
Разгорелись глаза у Марка Данилыча.
То на Орошина взглянет,
то других обведет вызывающим взглядом. Не может понять, что бы значили слова Орошина.
И Седов,
и Сусалин хоть сами тюленем не занимались, а цены ему
знали.
И они с удивленьем посматривали на расходившегося Орошина
и то же, что Марко Данилыч, думали: «Либо спятил, либо в головушке хмель зашумел».
— Никаких теперь у меня делов с Никитой Федорычем нет… — твердо
и решительно сказал он. — Ничего у нас с ним не затеяно. А что впереди будет, как про
то знать?.. Сам понимаешь, что торговому человеку вперед нельзя загадывать. Как
знать, с кем в каком деле будешь?..
Плакала потихоньку
и Татьяна Андревна, хоть
и громко ворчали на нее рогожские матери, но Зиновий Алексеич не внял
тому, нанял учительницу, обучила б скорей дочерей танцевать, накупил им самых модных нарядов
и чуть не каждый день стал возить их в театры, в концерты
и по гостям, ежели
знал, что танцев там не будет.
Узнавши о
том, Прасковья Ильинишна день
и ночь стала докучать старому, чтобы отправил он в ученье Никитушку.
Принятый с лаской, с участьем
и бескорыстной родственной любовью у Дорониных, он почувствовал, что нашел
то, чего не
знал, но чего давно искала душа его.
С кем век изжила,
те по сторонам расходись, живи с ними врозь
и наперед
знай, что в здешнем свете ни с кем из них не увидишься!..
— Не в
том ее горе, Марко Данилыч, — сказал на
то Петр Степаныч. — К выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она
знала, что этой беды им не избыть.
И домá для
того в городе приторговала,
и, ежели не забыли, она тогда в Петров-от день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других игумений
и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть
и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки́ знамое. А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей стало не в пример горчее.
—
Знаю я их, Марко Данилыч, читывал тоже когда-то, — ответил Доронин. — Хорошо их
знаю. Так ты
и то не забудь, тогда было время, а теперь другое.
— Свят ли он, не свят ли, Господь его ведает,
знаем только, что во святых он не прославлен, — молвил Зиновий Алексеич. — Да
и то сказать, кажись бы, не дело ему по торговле да кабалам судить. Дело его духовное!
— Конечно, это доподлинно так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. — Только ведь сам ты
знаешь, что в рыбном деле я на синь-порох ничего не разумею. По хлебной части дело подойди, маху не дам
и советоваться не стану ни с кем, своим рассудком оборудую, потому что хлебный торг
знаю вдоль
и поперек. А по незнаемому делу как зря поступить? Без хозяйского
то есть приказу?.. Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели что не так, в ответе перед ним будешь.
Как
узнал про какое дело, тотчас норовит помутить его, а не
то и расстроить.
И много такого писал,
зная, что знакомый его непременно расскажет о
том Меркулову,
и полагая, что в Царицыне нет никакого Веденеева, никто из Питера коммерческих писем не получает.
Что было у него на душе, каких мыслей насчет веры Илья Авксентьич держался, дело закрытое, но все
знали,
и сам он
того не скрывал, что в правилах
и соблюденье обрядов был он слабенек.
На другой день Великой пречистой третьему Спасу празднуют. Праздник тоже честно́й, хоть
и поменьше Успеньева дня. По местам
тот праздник кануном осени зовут; на него, говорят, ласточкам третий, последний отлет на зимовку за теплое море; на
тот день, говорят, врач Демид на деревьях ли́ству желтит. Сборщикам
и сборщицам третий Спас кстати;
знают издавна они, что по праздникам благодетели бывают добрей, подают щедрее.
Не сумел дядя Архип путем о
том рассказать, не умели
и другие бурлаки, что теперь, повскакав с палубы, столпились вдоль борта разглядывать стариц. Только
и узнали матери, что живет Смолокуров на Нижнем базаре, а в какой гостинице, Господь его
знает.
— Все бы не след матушке убиваться, — сказал Марко Данилыч. — Кто довольно ее
знает,
то худа об ней не помыслит, а ежели непутные языки болтают, плюнуть на них, да
и вся недолга.
До ночи просидела Таифа, поджидая возврата Марка Данилыча. Еще хотелось ей поговорить с ним про тесное обстояние Манефиной обители.
Знала, что чем больше поплачет,
тем больше возьмет. Но так
и ушла, не дождавшись обительского благодетеля.
— Все тебя поминала, — тихим, чуть слышным голосом говорила Дуня. — Сначала боязно было, стыдно, ни минуты покоя не
знала. Что ни делаю, что ни вздумаю, а все одно да одно на уме. Тяжело мне было, Грунюшка, так тяжело, что, кажется, смерть бы легче принять. По реке мы катались, с косной. С нами был… Добрый такой… правдивый…
И так он глядел на меня
и таким голосом говорил со мной, что меня
то в жар,
то в озноб.
— Его-то
и надо объехать, — сказал Смолокуров. — Видишь ли, дело какое. Теперь у него под Царицыном три баржи тюленьего жиру.
Знаешь сам, каковы цены на этот товар. А недели через две, не
то и скорее, они в гору пойдут. Вот
и вздумалось мне по теперешней низкой цене у Меркулова все три баржи купить. Понимаешь?
Развесь только уши,
и не
знай чего тебе не наскажет:
то из Москвы ему пишут,
то из Питера, а все врет, ничего никто ему не пишет, похвастаться только охота.
— Как
знаешь, — беря картуз, с притворной холодностью молвил Смолокуров. — Желательно было услужить по приятельству. А
и то, по правде сказать, лишня обуза с плеч долой. Счастливо оставаться, Зиновий Алексеич. На караван пора.
Не
знает, за что взяться Татьяна Андревна, не придумает, что сказать, кидается из стороны в сторону, хватается
то за одно,
то за другое — вконец растерялась, бедная. Стала, наконец, у дивана, наклонилась
и окропила слезами обнаженную шею дочери.
А не
знаешь того, солнце земли, тень Аллаха, что она, как только ты из ее пустынных чертогов уедешь, шлет за погаными гяурами
и с ними, на посмех тебе, веселится».
Знал он, что
и хлопку мало в привозе
и что на мыльные заводы тюлений жир больше не требуется, а отчего ценам упасть до
того, что своих денег на нем не выручишь, понять не может.
Живучи в Москве
и бывая каждый день у Дорониных, Никита Федорыч ни разу не сказал им про Веденеева, к слову как-то не приходилось. Теперь это на большую досаду его наводило, досадовал он на себя
и за
то, что, когда писал Зиновью Алексеичу, не пришло ему в голову спросить его, не у Макарья ли Веденеев,
и, ежели там, так всего бы вернее через него цены
узнать.
— Доронина какого-то искал почтальон, — сказал он, входя в комнату. — А такого у нас по всей пристани нет. А на письме означено: «На Гребновскую». Спрашивал почтальон, не
знает ли кто, где
тот Доронин живет — не
знает никто. Так ни с чем
и уехал.
Когда Наташа
узнала о дружбе Веденеева с Меркуловым, стало ей весело
и радостно, а вместе с
тем почувствовала она невольный страх
и какую-то робость.
—
И сама не
знаю, Василий Петрович. Разве после Рождества, а
то, пожалуй,
и всю зиму не приеду. В Рязани-то у меня довольно дел накопилось, надо их покончить.
— Сам я
того не
знаю, — отвечал Морковников, — по людям в нашей стороне идет такая намолвка: ежели кто в ихню веру переходит, прощается он со всем светом
и ото всех отрекается.
— Узнавать-то нечего, не стоит
того, — ответил Морковников. — Хоша ни попов, ни церкви Божьей они не чуждаются
и, как служба в церкви начнется, приходят первыми, а отойдет — уйдут последними; хоша раза по три или по четыре в году к попу на дух ходят
и причастье принимают, а все же ихняя вера не от Бога. От врага наваждение, потому что, ежели б ихняя вера была прямая, богоугодная, зачем бы таить ее? Опять же тут
и волхвования,
и пляска,
и верченье,
и скаканье. Божеско ли это дело, сам посуди…
— Не отрекусь от слова, по уговору отдам, по
той цене, что сегодня будет, — ответил Меркулов. — Мы вот как сделаем, Василий Петрович. Ужо часа в три будьте дома, я зайду за вами,
и вместе поедем на биржу. Там
узнаем настоящую цену, там, пожалуй,
и условие напишем.
Шуршит тяжелое, плотное шелковое платье. Поднял Никита Федорыч голову… Вся в черном, стройная станом, величавой, осанистой походкой медленно навстречу ему сходит с лестницы Марья Ивановна… Поверставшись, окинула его быстрым, пристальным взором… Что-то таинственное, что-то чарующее было в
том взоре…
Узнала, должно быть, пароходного спутника — улыбнулась строгой, холодной улыбкой…
И затем медленно мимо прошла.
И сколько ни расспрашивал Сурмина Петр Степаныч про Фленушку, нового ничего не
узнал от него. «Не врет ли Таисея? — подумал он. — Ведь эти матери судачить да суторить мастерицы.
Того навыдумают, чего никто
и во снах не видал».
Тотчас после обеда Самоквасов спешно собрался в обитель Бояркиных. Там за отлучкой Таисеи правила казначея мать Ираида. Обрадовалась она
и с
тем вместе изумилась неожиданному появленью Самоквасова.
Узнавши, что остановился он у иконника, начала пенять ему...
Знала я это
и то знала, что негде будет мне головы приклонить.