Неточные совпадения
Еще первыми русскими насельниками Пьяной река за то прозвана,
что шатается, мотается она во все стороны, ровно хмельная баба, и, пройдя верст пятьсот закрутасами да изворотами, подбегает
к своему истоку и чуть
не возле него в Суру выливается.
Старики рассказывают,
что однажды Потемкин зимой в Москве проживал; подошел Григорий Богослов — его именины; как раз
к концу обеда прискакал от Поташова нарочный с такими плодами, каких ни в Москве, ни в Петербурге никто и
не видывал.
Через Потемкина выпросил Андрей Родивоныч дозволенье гусаров при себе держать. Семнадцать человек их было, ростом каждый чуть
не в сажень, за старшого был у них польский полонянник, конфедерат Язвинский. И те гусары зá пояс заткнули удáлую вольницу,
что исстари разбои держала в лесах Муромских. Барыню ль какую, барышню, поповну, купецкую дочку выкрасть да
к Андрею Родивонычу предоставить — их взять. И тех гусаров все боялись пуще огня, пуще полымя.
Прошел Великий пост, пора бы домой Мокею Данилычу, а его нет как нет. Письма Марко Данилыч в Астрахань пишет и
к брату, и
к знакомым; ни от кого нет ответа. Пора б веселы́м пирком да за свадебку, да нет одного жениха, а другой без брата
не венчается. Мину́л цветной мясоед, настало крапивное заговенье. Петровки подоспели, про Мокея Данилыча ни слуху ни духу. Пали, наконец, слухи,
что ни Мокея, ни смолокуровских приказчиков в Астрахани нет, откупные смолокуровские воды пустуют, остались ловцам
не сданные.
Да
не один сахар, матушка, все стало дорогим-дорогохонько, ни
к чему нет приступу…
А это вот скажу: после таких сплеток я бы такую смотницу
не то
что в дом,
к дому-то близко бы
не подпустила, собак на нее, на смотницу, с цепи велела спустить, поганой бы метлой со двора сбила ее, чтоб почувствовала она, подлая,
что значит на честных девиц сплетки плести…
Не оставь, Сергевнушка, яви милость, а Аниську Красноглазиху и на глаза
не пущай
к себе,
не то, пожалуй, и еще Бог знает
чего наплетет.
Терентьевна
не то
что в церковь,
к церковнику в дом войти считала таким тяжелым грехом,
что его ни постами, ни молитвами
не загладишь.
По домам обучать Красноглазиха
не ходила, разве только
к самым богатым; мальчики, иногда и девочки сходились
к ней в лачужку,
что поставил ей какой-то дальний сродник на огороде еще тогда, как она только
что надела черное и пожелала навек остаться христовой невестой.
Улыбнулась Дуня, припала личиком
к груди тут же сидевшей Дарьи Сергевны. Ровно мукá, побелела Анисья Терентьевна, задрожали у ней губы, засверкали глаза и запрыгали… Прости-прощай, новенький домик с полным хозяйством!.. Прости-прощай, капитал на разживу! Дымом разлетаются заветные думы, но опытная в житейских делах мастерица виду
не подала,
что у ней нá сердце. Скрепя досаду, зачала было выхвалять перед Марком Данилычем Дунюшку: и разуму-то она острого, и такая девочка понятливая, да такая умная.
— Эк
к чему применила!.. — начала было Дарья Сергевна, но мастерица и договорить ей
не дала.
— А вы уж
не больно строго, — сказал на то Марко Данилыч. —
Что станешь делать при таком оскудении священства?
Не то
что попа, читалок-то нашего согласу по здешней стороне ни единой нет. Поневоле за Терентьиху примешься… На
Кéрженец разве
не спосылать ли?.. В скиты?..
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие,
что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны
к нововводным обычаям, грубы и непочтительны
к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела,
что нелеть и глаголати… другие,
что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть
не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
«И то еще я замечал, — говорил он, —
что пенсионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а
не то и двух, а котора у мастерицы была в обученье, дура-то дурой окажется, да
к тому же и злобы много накопит в себе…» А Макрина тотчáс ему на те речи: «С мужьями у таких жен, сколько я их ни видывала, ладов
не бывает: взбалмошны, непокорливы,
что ни день, то в дому содом да драна грамота, и таким женам много от супружеских кулаков достается…» Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем, а дня через два опять, бывало, поведет прежние речи…
— Решил я. Стану просить мать Манефу, приняла бы
к себе Дуню… А вы уж ее
не оставьте, Дарья Сергевна, поживите с ней, покамест будет она в обученье. Она ж и привыкла
к вам… Обидно даже немножко — любит она вас чуть ли
не крепче,
чем родного отца.
— Так я и отпишу
к матушке, — молвила Макрина. — Приготовилась бы принять дорогую гостейку. Только вот
что меня сокрушает, Марко Данилыч. Жить-то у нас где будет ваша Дунюшка? Келий-то таких нет. Сказывала я вам намедни,
что в игуменьиной стае тесновато будет ей, а в других кельях еще теснее, да и
не понравится вам —
не больно приборно… А она, голубушка, вон
к каким хоромам приобыкла… Больно уж ей у нас после такого приволья
не покажется.
Марко Данилыч сам никому ничего
не давал, опричь рыбных и разных других запасов,
что присылал
к матушке Манефе, Дуня всем раздавала, от Дуни все подарки шли; за то и блажили ее ровно ангела небесного.
Не ответила Дуня, но крепко прижалась
к отцу. В то время толпа напирала, и прямо перед Дуней стал высокий, чуть
не в косую сажень армянин… Устремил он на нее тупоумный сладострастный взор и от восторга причмокивал даже губами. Дрогнула Дуня — слыхала она,
что армяне у Макарья молоденьких девушек крадут. Потому и прижалась
к отцу. Протеснился Марко Данилыч в сторону, стал у прилавка, где были разложены екатеринбургские вещи.
— А почем знать,
что у нас впереди? — улыбнулся Марко Данилыч. — Думаешь, у Макарья девичьего товара
не бывает? Много его в привозе… Кажный год со всех концов купецких девиц возят
к Макарью невеститься.
— Все это так… Однако ж для меня все-таки рыбная часть
не к руке, Марко Данилыч, — сказал Самоквасов. — Нет, как, Бог даст, отделюсь, так прежним торгом займусь. С
чего прадедушка зачинал, того и я придержусь — сальцом да кожицей промышлять стану.
Когда рыбный караван приходит
к Макарью, ставят его вверх по реке, на Гребновской пристани, подальше ото всего, чтоб
не веяло на ярманку и на другие караваны душком «коренной». Баржи расставляются в три либо в четыре ряда, глядя по тому, сколь велик привоз. На караван ездят только те, кому дело до рыбы есть. Поглядеть на вонючие рыбные склады в несколько миллионов пудов из одного любопытства никто
не поедет — это
не чай,
что горами навален вдоль Сибирской пристани.
— Вестимо,
не тому, Василий Фадеич, — почесывая в затылках, отвечали бурлаки. — Твои слова шли
к добру, учил ты нас по-хорошему. А мы-то, гляди-ка,
чего сдуру-то наделали… Гля-кась, како дело вышло!..
Что теперича нам за это будет? Ты, Василий Фадеич, человек знающий, все законы произошел, скажи, Христа ради,
что нам за это будет?
— Эх, горе-то какое! — вздохнул Сидорка. — Ну ин вот
что: сапоги-то,
что я в Казани купил, три целкача дал, вовсе
не хожены. Возьми ты их за пачпорт, а деньги, ну их
к бесу — пропадай они совсем, подавись ими кровопийца окаянный, чтоб ему ни дна, ни покрышки.
— Знать-то знает… как
не знать… Только, право,
не придумаю, как бы это сделать… — задумался приказчик. — Ну, была
не была! — вскликнул он, еще немножко подумавши. — Тащи шапку, скидавай сапоги. Так уж и быть, избавлю тебя, потому знаю,
что человек ты добрый — языком только горазд лишнее болтать. Вот хоть сегодняшнее взять — ну какой черт совал тебя первым
к нему лезть?
— Сговоришь с ним!.. Как же!.. — молвил Василий Фадеев. —
Не в примету разве вам было, как он, ничего
не видя, никакого дела
не разобравши, за сушь-то меня обругал? И мошенник-от я у него, и разбойник-от! Жиденька!.. Веслом,
что ли, небо-то расшевырять, коли солнцо́в нет… Собака так собака и есть!.. Подойди-ка я теперь
к нему да заведи речь про ваши дела, так он и
не знай
что со мной поделает… Ей-Богу!
Сама еще
не вполне сознавая неправду, Дуня сказала,
что без отца на нее скука напала. Напала та скука с иной стороны. Много думала Дуня о запоздавшем
к обеду отце, часто взглядывала в окошко, но на память ее приходил
не родитель, а совсем чужой человек — Петр Степаныч. Безотвязно представал он в ее воспоминаньях… Светлый образ красивого купчика в ярком, блестящем, радужном свете она созерцала…
Чтоб угодить ему, Петр Степаныч завел любимый его разговор про рыбную часть, но тем напомнил ему про бунт в караване… Подавляя злобу в душе, угрюмо нахмурив чело, о том помышлял теперь Марко Данилыч,
что вот часа через два надо будет ехать
к водяному, суда да расправы искать. И оттого
не совсем охотно отвечал он Самоквасову, спросившему: есть ли на рыбу покупатели?
«
Не осерчал ли,
что частенько ходить
к нему повадился?» — думает Самоквасов.
— Да, — продолжал Смолокуров, — этот тюлень теперича самое последнее дело.
Не рад,
что и польстился на такую дрянь — всего только третий год стал им займоваться… Смолоду у меня
не лежало сердце
к этому промыслу. Знаешь ведь,
что от этого от самого тюленя брательнику моему, царство ему небесное, кончина приключилась: в море потоп…
— То-то вот и есть… — молвил Смолокуров. — Вот оно
что означает коммерция-то. Сундуки-то
к киргизам идут и дальше за ихние степи,
к тем народам,
что китайцу подвластны. Как пошла у них там завороха, сундуков-то им и
не надо. От войны, известно дело, одно разоренье, в сундуки-то
чего тогда станешь класть?.. Вот, поди, и распутывай дела: в Китае дерутся, а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно
что такое коммерция означает!
А вы, сударь Петр Степаныч,
к стариковским-то речам прислушайтесь, да ежели вздумаете
что затевать, с бывалыми людьми посоветуйтесь —
не пришлось бы после плакать, как вот теперь Меркулову…
—
Что ж? За это хвалю, — молвил Марко Данилыч, — но все-таки, — прибавил, обращаясь
к Самоквасову, — по рыбной-то части попробовать бы вам. Рыба
не тюлень… На ней завсегда барыши…
— Опять же и то взять, — опять помолчав, продолжал свое нести Фадеев. — Только
что приказали вы идти каждому
к своему месту, слепые с места
не шелохнулись и пуще прежнего зачали буянить, а которы с видами, те, надеясь от вашего здоровья милости, по первому слову пошли по местам… Самым главнеющим озорникам, Сидорке во-первых, Лукьяну Носачеву, Пахомке Заплавному, они же после в шею наклали. «Из-за вас, говорят, из-за разбойников, нам всем отвечать…» Народ смирный-с.
Все бы, кажется, было приспособлено
к потребностям торговцев, обо всем подумали, ни о
чем не забыли, но,
к изумленью строителя, купцы в Главный дом
не пошли, а облюбовали себе трактиры, памятуя пословицу,
что еще у Старого Макарья на Желтых Песках сложилась: «Съездить
к Макарью — два дела сделать: поторговать да покуликать».
Хоть и молод, хоть и ученый, а
не бросил он дела родительского,
не по́рвал старых торговых связей,
к старым рыбникам был угодлив и почтителен, а сам вел живую переписку со школьными товарищами,
что сидели теперь в первостатейных конторах, вели широкие дела или набирались уму-разуму в заграничных поездках…
Ровно кольнуло
что Марка Данилыча. Слегка нахмурился он, гневно очами сверкнув, но
не ответил ни слова Седову. Простой был человек Смолокуров, тонкостям и вежливостям обучен
не был, но, обожая свою Дуню,
не мог равнодушно сносить самой безобидной насчет ее шутки. Другой кто скажи такие слова, быть бы великому шуму, но Седов капиталом мало
чем уступал Смолокурову — тут поневоле смолчишь, особливо ежели
не все векселя учтены… Круто поворотясь
к Орошину, Марко Данилыч спросил...
— Ну тебя
к Богу, Онисим Самойлыч! Сам знаешь,
что не дело говоришь, — отвернувшись от Орошина, с досадой проговорил Смолокуров.
Здесь ярманка так просто чудо.
Одна лишь только в ней беда —
Что к нам
не жалуют покуда
С карманом толстым господа!..
— А
что, Митенька,
не туда ли? — с усмешкой пропищал Седов, подмигнув левым глазом и указав на лестницу,
что вела наверх
к цыганкам.
Немного пришлось отдыха на его долю. Еще
к ранним обедням
не начинали благовеста, как, наспех одевшись, чуть
не бегом побежал он
к Доронину. Зиновий Алексеич один еще был на ногах. Когда вошел
к нему Марко Данилыч, он только
что хотел усесться за столик, где уж кипел самовар.
— Еще столько же наберется, может, и побольше, — сказал Зиновий Алексеич. —
К слову ведь только говорится,
что весь капитал засадил. Всего-то
не засаживал… Как же это возможно?
— Постой, погоди! — спешно перебил Смолокуров. — Денек-другой подожди,
не езди
к Орошину… Может, я сам тебе это дельце облажу… Дай только сроку… Только уж наперед тебе говорю —
что тут ни делай, каких штук ни выкидывай — а без убытков
не обойтись. По рублю по двадцати копеек и думать нечего взять.
Сами в Астрахани сидели, ровно ни в
чем не бывало, медали, кресты, чины за усердие
к общей пользе да за пожертвования получали, а, отправляя пятаки
к кизильбашам, нагревали свои руки вокруг русской казны.
Зиновий Алексеич рассуждал,
что растит дочерей
не для кельи и
не ради манатьи́; и,
к великому огорченью матушек,
к немалому соблазну кумушек, нанял бедного старичка, отставного учителя, обучать Лизу с Наташей читать и писать по-граждански и разным наукам, какие были пригодны им.
Не привыкла она
к такой жизни, неприятны ей были разъезды с одного конца города на другой; но делать было нечего; Зиновий Алексеич сказал,
что так надо, — противоречить ему в голову
не прихаживало Татьяне Андревне.
И вот
что всего было удивительнее: блистая в новой среде, Лиза с Наташей
не возбуждали
к себе ни чувств недоброжелательства и пренебрежения в матерях неказистых из себя невест, ни зависти и затаенной злобы в новых подругах.
Как родного сына, холила и лелеяла «Микитушку» Татьяна Андревна, за всем у него приглядывала, обо всем печаловалась, каждый день от него допытывалась: где был вчера,
что делал, кого видел, ходил ли в субботу в баню, в воскресенье за часы на Рогожское аль
к кому из знакомых в моленну,
не оскоромился ль грехом в середу аль в пятницу,
не воруют ли у него на квартире сахар,
не подменивают ли в портомойне белье,
не надо ль
чего заштопать, нет ли прорешки на шубе аль на другой одеже какой.
На другой день седовласый жених, все еще
не видавшись с невестой, поехал
к беглому попу,
что проживал при злобинской часовне.
Опричь денег, ни
к чему сердце у ней
не лежало.
— Да так-то оно так, — промолвил Смолокуров. — Однако уж пора бы и зачинать помаленьку, а у нас и разговоров про цены еще
не было. Сами видели вчерась, какой толк вышел… Особливо этот бык круторогий Онисим Самойлыч…
Чем бы в согласье вступать, он уж со своими подвохами. Да уж и одурачили же вы его!.. Долго
не забудет. А ни́што!..
Не чванься, через меру
не важничай!.. На
что это похоже?.. Приступу
к человеку
не стало, ровно воевода какой — курице
не тетка, свинье
не сестра!