Неточные совпадения
До того велика у нагорных крестьян охота по чужой стороне побродить, что исстари завелся у них такой промысел,
какого, опричь еще литовских Сморгонь, на всем свете нигде
не бывало.
В лесах за Волгой бедняков,
какие живут на Горах, навряд найти, зато и заволжским тысячникам далеко до нагорных богачей. Только эти богачи для бедного люда
не в пример тяжелей, чем заволжские тысячники. Лесной народ добродушней, проще, а нагорному пальца в рот
не клади. Нагорный богач норовит из осмины четвертину вытянуть, из блохи голенище скроить.
Старики рассказывают, что однажды Потемкин зимой в Москве проживал; подошел Григорий Богослов — его именины;
как раз к концу обеда прискакал от Поташова нарочный с такими плодами,
каких ни в Москве, ни в Петербурге никто и
не видывал.
Через Потемкина выпросил Андрей Родивоныч дозволенье гусаров при себе держать. Семнадцать человек их было, ростом каждый чуть
не в сажень, за старшого был у них польский полонянник, конфедерат Язвинский. И те гусары зá пояс заткнули удáлую вольницу, что исстари разбои держала в лесах Муромских. Барыню ль
какую, барышню, поповну, купецкую дочку выкрасть да к Андрею Родивонычу предоставить — их взять. И тех гусаров все боялись пуще огня, пуще полымя.
Трех годов на новом месте
не прожил,
как умер в одночасье. Жена его померла еще в Родякове; осталось двое сыновей неженатых: Мокей да Марко. Отцовское прозвище за ними осталось — стали писаться они Смолокуровыми.
Прошел Великий пост, пора бы домой Мокею Данилычу, а его нет
как нет. Письма Марко Данилыч в Астрахань пишет и к брату, и к знакомым; ни от кого нет ответа. Пора б веселы́м пирком да за свадебку, да нет одного жениха, а другой без брата
не венчается. Мину́л цветной мясоед, настало крапивное заговенье. Петровки подоспели, про Мокея Данилыча ни слуху ни духу. Пали, наконец, слухи, что ни Мокея, ни смолокуровских приказчиков в Астрахани нет, откупные смолокуровские воды пустуют, остались ловцам
не сданные.
Как можно было поверить, что молодая бедная девушка
не захотела стать полноправной хозяйкой в доме такого богача?..
И никто тем сплетням
не был так рад,
как свахоньки, что неудачно предлагали невест Марку Данилычу.
Ничего, сударыня,
не купила,
как есть ничего — соленый судак четыре да пять копеек, топленое масло четырнадцать, грешнева мука полтинник.
Нет, говорю, сударыня, я тебе этого
не спущу; хоть, говорю, и
не видывала я таких милостей,
как ты, ни от Марка Данилыча, ни от Сергевнушки, а в глаза при всех тебе наплюю и, что знаю, все про тебя, все расскажу, все
как на ладонке выложу…
Не отвечала Дарья Сергевна.
Как убитая, сидела она, поникнув головою.
По уходе Ольги Панфиловны Дарья Сергевна долго за чайным столом просидела. Мысли у ней путались, в уме помутилось.
Не вдруг она сообразила всю ядовитость речей Ольги Панфиловны,
не сразу представилось ей,
как люди толкуют про ее положенье. В голове шумит, в глазах расстилается туман, с места бедная двинуться
не может. Все ей слышится: «В трубы трубят, в трубы трубят!..»
Ольга Панфиловна хоть и крестилась большим крестом в старообрядских домах, желая тем угодить хозяевам, но,
как чиновница,
не считала возможным раскольничать, потому-де, что это неблагородно.
У Анисьи Терентьевны были еще два промысла; Ольге Панфиловне,
как церковнице, они были
не с руки.
По домам обучать Красноглазиха
не ходила, разве только к самым богатым; мальчики, иногда и девочки сходились к ней в лачужку, что поставил ей какой-то дальний сродник на огороде еще тогда,
как она только что надела черное и пожелала навек остаться христовой невестой.
Запугав антихристом и дьяволом учеников, поучает, бывало, их мастерица,
как должно жить и чего
не творить, дабы
не впасть во власть врага Божия,
не сойти вместе с ним в тартарары преисподние.
Дуня,
как все дети, с большой охотой, даже с самодовольством принялась за ученье, но скоро соскучилась, охота у ней отпала, и никак
не могла она отличить буки от веди. Сидевшая рядом Анисья Терентьевна сильно хмурилась. Так и подмывало ее прикрикнуть на ребенка по-своему, рассказать ей про турлы-мурлы, да
не посмела. А Марко Данилыч, видя, что мысли у дочки вразброд пошли, отодвинул азбуку и, ласково погладив Дуню по головке, сказал...
Дарью Сергевну главной злодейкой своей она почитала за то, что перебила у ней прибыльную ученицу,
какой досель
не бывало и вперед
не будет.
А чем крепче насолишь,
как не злым языком?
Невзлюбила она Анисью Терентьевну и, была б ее воля,
не пустила б ее на глаза к себе; но Марко Данилыч Красноглазиху жаловал, да и нельзя было идти наперекор обычаям, а по ним в маленьких городках Анисьи Терентьевны необходимы в дому,
как сметана ко щам,
как масло к каше, — радушно принимаются такие всюду и, ежели хозяева люди достаточные да тороватые, гостят у них подолгу.
— А я на базар ходила, моя сударыня, да и думаю, давно
не видала я болезную мою Дарью Сергевну, сем-ка забреду к ней, сем-ка погляжу на нее да узнаю,
как вы все живете-можете…
И посмотрела же я на ихне житье-бытье: беднота-то
какая, нищета-то, печь
не топлена, мерзнут в избе-то; а шабры говорят — по троим-де суткам
не пьют,
не едят.
Побойся, говорю, Бога, ведь ты
не церковник
какой, что тебе по кабакам дневать-ночевать!..
— Что ты, сударыня?.. — с ужасом почти вскликнула Анисья Терентьевна. —
Как сметь старый завет преставлять!.. Спокон веку водится, что кашу да полтину мастерицам родители посылали… От сторонних книжных дач
не положено брать. Опять же надо ведь мальчонке-то по улице кашу в плате нести — все бы видели да знали, что за новую книгу садится. Вот, мать моя, принялась ты за наше мастерство, учишь Дунюшку, а старых-то порядков по ученью и
не ведаешь!.. Ладно ли так? А?
— Что ты, что ты, сударыня!.. Окстись! Опомнись! — вскликнула громко Анисья Терентьевна. —
Как возможно только помыслить преставлять старину?.. После того скажешь, пожалуй: «
Не все ль де едино, что в два, что в три перста креститься!..»
— А ты что с ней делаешь,
как она заупрямится, учиться
не захочет аль зашалит? — спросила мастерица.
Нечего, сударыня, лицо-то косить —
не бойсь,
не испугаюсь, всю правду-матку выложу тебе
как на ладонке…
Ну да
как же
не благородная?..
Краем уха слушала россказни мастерицы про учьбу́ ребятишек, неохотно отвечала ей на укоры, что держит Дуняшу
не по старинным обычаям, но, когда сказала она, что Ольга Панфиловна срамит ее на базаре,
как бы застыла на месте, слова
не могла ответить… «В трубы трубят, в трубы трубят!» — думалось ей, и, когда мастерица оставила ее одну, из-за густых ресниц ее вдруг полилися горькие слезы.
Долго думала Дарья Сергевна,
как бы делу помочь,
как бы,
не расставаясь с Дуней, год, два, несколько лет
не жить в одном доме с молодым вдовцом и тем бы заглушить базарные пересуды и пущенную досужими языками городскую молву. Придумала наконец.
— Кому же,
как не вам, ее учить, Дарья Сергевна?.. — молвил Марко Данилыч. —
Не Терентьиху же приставить…
— Путает много она по минеи-то, — сказала Дарья Сергевна. — По псалтырю еще бредет, а по минеи ей
не сладить. Чтоб опять такого ж соблазну
не натворила,
как в прошлом году.
— А в позапрошлом году, помните,
как на Троицу по «Общей минеи» стала было службу справлять да из Пятидесятницы простое воскресенье сделала?.. Грехи только с ней! — улыбаясь, сказала Дарья Сергевна. — К тому ж и то надо взять, Марко Данилыч,
не нашего ведь она согласу…
— Оченно бы это хорошо было, Марко Данилыч, — обрадовалась Дарья Сергевна. — Тогда бы настоящая у вас служба была. Все бы нашего согласу благодарны вам остались. Можно бы старицу позвать да хоть одну белицу для пения… Старица-то бы в соборную мантию облеклась, белица-то демеством бы Пасху пропела…
Как бы это хорошо было! Настоящий бы праздник тогда!.. Вот и Дунюшка подросла, а заправской Божьей службы еще и
не слыхивала, а тут поглядела бы, хорошохонько помолилась бы. Послушала бы певицу…
— Зачем певицу? Брать так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение, и служба вся были
как следует, по чину, по уставу, — сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег
не пожалею… Хорошо бы старца
какого ни на есть, да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны, так шатуны и есть… Нечего делать, и со старочкой, Бог даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце. Послать-то
не знаю к кому.
Человек с достатком был, но далеко
не с таким,
как у Марка Данилыча, оттого и старался он при всяком случае угодить богатому сватушке.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что
не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все
как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть
не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
—
Не знаю, что сказать вам на это, Марко Данилыч,
не знаю,
как вам посоветовать. Дело такое, что надо об нем подумать, да и подумать.
— Чего тут раздумывать? — нетерпеливо вскликнул Марко Данилыч. — Сама же ты, матушка,
не раз говорила, что у вас девичья учьбá идет по-хорошему… А у меня только и заботы, чтобы Дуня,
как вырастет, была б
не хуже людей… Нет, уж ты, матушка, речами у меня
не отлынивай, а лучше посоветуй со мной.
— Ну вот этого я уж и
не знаю,
как сделать… И придумать
не могу, кого отпустить с ней. Черных работниц хоть две, хоть три предоставлю, а чтоб в горницах при Дунюшке жить — нет у меня таковой на примете.
— Говорила, — потупляя глаза и слегка вспыхнув, ответила Дарья Сергевна. — Но ведь вы и того, думаю я,
не забыли, после
каких уговоров, после
какого от меня отказа про то она говорила?
Ден пять прошло после тех разговоров. Про отправленье Дунюшки на выучку и помина нет. Мать Макрина каждый раз заминает разговор о том, если зачнет его Марко Данилыч, то же делала и Дарья Сергевна. Иначе нельзя было укрепить его в намеренье, а то, пожалуй,
как раз найдет на него какое-нибудь подозренье. Тогда уж ничем
не возьмешь.
А на третьей гусянке неистовый вопль слышится: «Батюшки, буду глядеть!.. отцы родные, буду доваривать! батюшки бурлаченьки, помилуйте!.. родимые, помилуйте!» То бурлацкая артель самосудом расправляется с излюбленным кашеваром за то, что подал на ужин
не проваренную
как следует пшенную кашу…
— Так я и отпишу к матушке, — молвила Макрина. — Приготовилась бы принять дорогую гостейку. Только вот что меня сокрушает, Марко Данилыч. Жить-то у нас где будет ваша Дунюшка? Келий-то таких нет. Сказывала я вам намедни, что в игуменьиной стае тесновато будет ей, а в других кельях еще теснее, да и
не понравится вам —
не больно приборно… А она, голубушка, вон к
каким хоромам приобыкла… Больно уж ей у нас после такого приволья
не покажется.
— Уж
не знаю,
как сделать это, Марко Данилыч, ума
не приложу, благодетель,
не придумаю, — отвечала на то хитрая Макрина. — Отписать разве матушке, чтобы к осени нову стаю келий поставила… Будет ли ее на то согласие, сказать
не могу,
не знаю.
— Разве что так, — молвила Макрина. —
Не знаю только,
какое будет на то решение матушки. Завтра же напишу ей.
Одно только
не знает она,
как строить домик.
— Этого, матушка, нельзя, — возразил Смолокуров. — Ведь у вас ни говядинки, ни курочки
не полагается, а на рыбе на одной Дунюшку держать я
не стану. Она ведь мирская, иночества ей на себя
не вздевать — зачем же отвыкать ей от мясного? В положенные дни пущай ее мясное кушает на здоровье…
Как это у вас? Дозволяется?
Ломота случится в ногах — ничем,
как табаком, лучше
не пользует.
Естеством и Божьим законом носу питания
не положено, такожде и дымом питания
не положено, а на полезную потребу отчего ж табак
не употреблять — Божье создание, все едино,
как и другие травы и злаки.