Неточные совпадения
Прошел Великий пост, пора
бы домой Мокею Данилычу, а его нет как нет. Письма Марко Данилыч в Астрахань пишет и к брату, и к знакомым;
ни от
кого нет ответа. Пора б веселы́м пирком да за свадебку, да нет одного жениха, а другой без брата не венчается. Мину́л цветной мясоед, настало крапивное заговенье. Петровки подоспели, про Мокея Данилыча
ни слуху
ни духу. Пали, наконец, слухи, что
ни Мокея,
ни смолокуровских приказчиков в Астрахани нет, откупные смолокуровские воды пустуют, остались ловцам не сданные.
И не было из них
ни единого,
кто бы за Дуню в огонь и в воду не пошел
бы.
— Зачем певицу? Брать так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение, и служба вся были как следует, по чину, по уставу, — сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег не пожалею… Хорошо
бы старца какого
ни на есть, да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны, так шатуны и есть… Нечего делать, и со старочкой, Бог даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце. Послать-то не знаю к
кому.
Ровно кольнуло что Марка Данилыча. Слегка нахмурился он, гневно очами сверкнув, но не ответил
ни слова Седову. Простой был человек Смолокуров, тонкостям и вежливостям обучен не был, но, обожая свою Дуню, не мог равнодушно сносить самой безобидной насчет ее шутки. Другой
кто скажи такие слова, быть
бы великому шуму, но Седов капиталом мало чем уступал Смолокурову — тут поневоле смолчишь, особливо ежели не все векселя учтены… Круто поворотясь к Орошину, Марко Данилыч спросил...
Кто ни подвернись, каждого
бы ему в дураки оплести, у всякого
бы дело разбить.
До
кого ни доведись, всяк
бы то же сделал…
Схоронивши мать, Зиновий Алексеич переселился в Вольск. Выстроил там лучший дом в городе, разубрал его, разукрасил, денег не жалея, лишь
бы отделать все в «наилучшем виде», лишь
бы каждому кидалось в глаза его убранство, лишь
бы всяк,
кто мимо дома
ни шел,
ни ехал, — все
бы время на него любовался и, уехавши, молвил
бы сам про себя: «Сумел поставить хоромы Зиновий Алексеич!»
Еще бабушка на мельнице с самых пеленок внушала им, что нет на свете ничего хуже притворства и что всяка ложь, как
бы ничтожна она
ни была, есть чадо диавола и
кто смолоду лжет, тот во все грехи потом вступит и впадет на том свете в вечную пагубу.
— Да ты не ори, — шепотом молвил Марко Данилыч, озираясь на Веденеева. — Что зря-то кричать? А скажи-ка мне лучше, из рыбников с
кем не покалякал ли? Не наплели ли они тебе чего? Так ты, друг любезный, не всякого слушай. Из нашего брата тоже много таковых, что ему сказать да не соврать — как-то
бы и зазорно. И таких немалое число и в каждом деле, какое
ни доведись, любят они помутить. Ты с ними, пожалуйста, не растабарывай. Поверь мне, они же после над тобой будут смеяться.
Все терпел, все сносил и в надежде на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но не было
ни одного человека,
кто бы любил по душе Марка Данилыча,
кто бы, как за свое, стоял за добро его,
кто бы рад был за него в огонь и в воду пойти. Между хозяином и наймитами не душевное было дело, не любовное, а корыстное, денежное.
А Митеньки все нет как нет. Что станешь делать? Пошел Никита Федорыч с безотвязным Морковниковым, хоть и больно ему того не хотелось. «Все равно, — подумал, — не даст же покоя с своим хлебосольством. Теперь его
ни крестом,
ни пестом не отгонишь». И наказал коридорному, как только воротится Веденеев либо другой
кто станет Меркулова спрашивать, тотчас
бы повестил его.
— Еще
бы не тосковать!.. До
кого ни доведись… При этакой-то жизни? Тут не то что истосковаться, сбеситься можно, — сердито заворчала Марьюшка. — Хуже тюрьмы!.. Прежде, бывало, хоть на беседы сбегаешь, а теперь и туда след запал… Перепутал всех этот Васька, московский посланник, из-за каких-то там шутов архиереев… Матери ссорятся, грызутся, друг с дружкой не видаются и нам не велят. Удавиться — так впору!..
— Как же это так? — говорила она. — Как же это вдруг
ни с того
ни с сего пропал человек, ровно клад от аминя рассыпался?.. Надо
бы кому поискать его.
И хозяин вдруг встревожится, бросится в палатку и почнет там наскоро подальше прибирать, что не всякому можно показывать.
Кто понял речи прибежавшего паренька, тот,
ни слова не молвив, сейчас же из лавки вон. Тут и другие смекнут, что чем-то нездоровым запахло, тоже из лавки вон. Сколько
бы кто ни учился, сколько
бы ни знал языков, ежели он не офеня или не раскольник,
ни за что не поймет, чем паренек так напугал хозяина. А это он ему по-офенски вскричал: «Начальство в лавку идет бумаги читать».
Всей силой наперли миршенские! Не устоять
бы тут якимовским, втоптали
бы их миршенцы в грязную речку, но откуда
ни возьмись два брата родных Сидор да Панкратий, сыновья якимовского кузнеца Степана Мотовилова. Наскоро стали они строить порушенную стену, быстро расставили бойцов
кого направо,
кого налево, а на самой середке сами стали супротив Алеши Мокеева, что последний из хоровода ушел, — больно не хотелось ему расставаться с бедной сироткою Аннушкой.
Ни с
кем ни слова Дуня, а когда отец стал намекать ей, что вот, дескать, жених
бы тебе, она напомнила ему про колечко и про те слова, что сказал он ей, даря его: «Венцом неволить тебя не стану, отдай кольцо волей тому,
кто полюбится…»
Ни слова в ответ не сказал ей Марко Данилыч…
— Вспомни, что говорит он: «Душа, которую дух, уготовляющий себе в престол и жилище, удостоит приобщиться его света, осияет неизреченною красотой его славы. Она сама вся становится светом, в ней не остается
ни одной части, которая
бы не была исполнена духовных очей». А со многими очами, многоочитые
кто?
— Не пойдут, — отвечала Варвара Петровна. — Матери у нее нет, только отец. Сама-то я его не знаю, а сестрица Марьюшка довольно знает — прежде он был ихним алымовским крепостным. Старовер. Да это
бы ничего — мало ль староверов на праведном пути пребывает, — человек-от не такой, чтобы к Божьим людям подходил. Ему Бог — карман, вера в наживе. Стропотен и к тому же и лют. Страхом и бичом подвластными правит. И
ни к
кому, опричь дочери, любви нет у него.
— «Безумное Божие превыше человеческой мудрости»…
Кто сказал это? — вскликнула Варенька. — Да,
ни я,
ни тетенька тебе не открыли всего, и сделано это не без разума. Скажи мы тебе обо всем прежде времени, не так
бы еще враг осетил твою душу. Впрочем, я говорила, что радельные обряды похожи на пляску, на хороводы… Говорила ведь?
— Если, примерно будь сказано, теперича нам сложиться наличными, сколько у
кого есть, и скупить у доронинских зятьев весь ихний товар, тогда
бы, ставь покупатели цены, какие хотят, пуда никому из них негде купить. Поневоле к нам придут и заплатят, сколько мы
ни запросим. А купивши у Меркулова с Веденеевым весь караван по объявленной ими цене, какие барыши мы получим!..
— Пущай каждый подпишет, сколько
кто может внести доронинским зятьям наличными деньгами. Когда подпишетесь, тогда и смекнем, как надо делом орудовать. А по-моему
бы, так: пущай завтра пораньше едет кто-нибудь к Меркулову да к Веденееву и каждый свою часть покупает. Складчины тогда не будет, всяк останется при своем, а товар весь целиком из наших рук все-таки не уйдет, и тогда какие цены
ни захотим, такие и поставим… Ладно ль придумано?
И рады
бы должники на такую сделку идти, да
ни у
кого нет в сборе наличных.
— Да уж
кто бы там
ни калякал, а ты сам знаешь, что говорю необлыжно, — отвечал Марко Данилыч, гля́дя пристально на прищуренные глазки татарина.
— Не слышно этого, — отвечала та. — Фатьянскими зовут, а то еще алымовскими. А что потаенные они, так в самом деле потаенные.
Ни к себе никого,
ни сами
ни к
кому. Чудныé, право, чудныé. Кажись, как
бы человеку не жить нá людях?.. И думать так не придумать, что за люди такие… Мудреные!..
Соседи хоть и считали дом Луповицких загадочным, не поручились
бы за благонадежность
кого бы то
ни было из семьи его хозяев, но обеды и ужины у них бывали так вкусны и редки в степной стороне, что каждый счел
бы за грех не приехать на званый пир.
— Тоже послушание.
Кто желает знать подробно, пускай тот спросит меня наедине. Не всякому открою, а на соборе не скажу
ни слова. Там ведь бывают и люди малого ведения, для них это было
бы соблазном, навело
бы на греховные мысли. Теперь не могу много говорить, все еще утомлен доро́гой… Пойду отдохну. Когда собор думаешь собрать? — спросил он, обращаясь к Николаю Александрычу.
Не зная
ни города,
ни его окрестностей, Патап Максимыч спросил Дарью Сергевну,
кому бы отправить чин погребения.
— Надо хорошенько будет попросить Герасима Силыча, — сказал Патап Максимыч. — Он за всем присмотрит. Да вот еще что думаю — для чего вам оставаться в здешнем городе, не лучше ль в ином месте устроиться домком? Из близких у вас здесь ведь нет никого.
Ни единого человека нет,
кого бы можно было пожалеть, с
кем бы прощаться было тяжело.
— С тоски, Аграфена Петровна, с одной только тоски, — отвечал Самоквасов. — Опротивел мне Божий свет, во всем я отчаялся. «Дай, подумал я, съезжу в Комаров, там много знакомых. Не размыкаю ли с ними кручину». Однако напрасно ездил. Хоть
бы словечко
кто мне по душе сказал. Все только говорили, что очень я переменился —
ни прежнего-де удальства,
ни прежней отваги,
ни веселости нисколько во мне не осталось. Тоски в Комарове прибыло, и там я пробыл всего трое суток.
— Верно, Аграфена Петровна. Бог свидетель, что говорю не облыжно! — горячо вскликнул Самоквасов. — Господи! Хоть
бы глазком взглянуть! А говорить не посмею, на глаза к ней боюсь показаться. Помнит ведь она, как я в прошлом году за Волгу уехал, а после того,
ни с
кем не повидавшись, в Казань сплыл?
—
Кто бы, по какому
бы делу ко мне
ни пришел, никого не допущай. Всем говори: письма, мол, к благодетелям пишет.