Неточные совпадения
А тут красные
дни наступили, ветру нет у́йму, дует-подувает от Астрахани, а нас
все дальше да дальше в море уносит, а льдина
все тает да тает,
и час о́т часу она рыхлей да рыхлей…
Выхваляли свахи своих невест пуще Божьего милосердия, хвастали про них без совести
и всеми мерами уговаривали Марка Данилыча,
делом не волоча, перстнями меняться, златой чарой переливаться.
Уставны́е поклоны, пост в положенные
дни, а пуще
всего «необщение со еретики», вражда
и ненависть к церкви
и церковникам — вот
и все нравственные обязанности, что внушают раскольничьим детям мастерицы.
Отроковице, по Василию Великому, «не дерзкой быти на смех», а она у вас только
и дела, что гогочет, «стыдением украшатися» надобно, а она язык мне высунула, «долу зрение имети» подобает, а она, ровно коза, лупит глаза во
все стороны…
— Не раньше, — согласился Смолокуров. —
И в самом
деле к Лещовым на Ветлугу разве писать. Никите Петровичу точно
все Керженски обители знакомы, для меня он сладит
дело, сегодня же погоню к нему нарочного.
Только что получил он письмо, тотчас же снарядился в путь-дорогу — сам поехал на Керженец, сам
все дело обделал;
и накануне Лазарева воскресенья на двор Смолокурова въехали три скитские кибитки, нагруженные старицей Макриной да пятью бéлицами.
Много ездила она по
делам обительским, по
всему старообрядству вела обширное знакомство,
и ее рассказы очень были занятны Марку Данилычу.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы
и непочтительны к родителям, покинули стыд
и совесть, ударились в такие
дела, что нелеть
и глаголати… другие, что у мастериц обучались,
все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли,
все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то
и думать нечего.
—
Все это хорошо
и добро, — молвил как-то раз Марко Данилыч, — одно только не ладно, к иночеству, слышь, у вас молоденьких-то
дев склоняют, особливо тех, кто побогаче… Расчетец — останется девка в обители,
все родительское наследие туда внесет… Таковы, матушка Макрина, про скиты обносятся повсюдные слухи.
— Так за чем
дело стало? — молвил Марко Данилыч. — Отпишите матушке, отвела бы местечко поближе к себе, а я на том месте домик выстрою Дунюшке… До осени поспеем
и построить,
и всем приукрасить его.
— Если
все так, так, по мне, ничего, — молвил Марко Данилыч. — А как насчет обученья? Это
и для Дуни,
и для меня самое первое
дело.
Душевную бы чистоту хранила
и бесстрастие телесное, от злых бы
и плотских отлучалась, стыденьем бы себя украшала, в нечистых беседах не беседовала, а пошлет Господь судьбу — делала бы супругу
все ко благожитию, чад воспитала бы во благочестии, о доме пеклась бы всячески, простирала бы руце своя на
вся полезная, милость бы простирала к бедному
и убогому
и тем возвеселила бы
дни своего сожителя
и лета бы его миром исполнила…
— Нет уж увольте, Марко Данилыч, — с улыбкой ответил Петр Степаныч. — По моим обстоятельствам, это
дело совсем не подходящее. Ни привычки нет, ни сноровки. Как
всего, что по Волге плывет, не переймешь, так
и торгов
всех в одни руки не заберешь. Чего доброго, зачавши нового искать, старое, пожалуй, потеряешь. Что тогда будет хорошего?
Когда рыбный караван приходит к Макарью, ставят его вверх по реке, на Гребновской пристани, подальше ото
всего, чтоб не веяло на ярманку
и на другие караваны душком «коренной». Баржи расставляются в три либо в четыре ряда, глядя по тому, сколь велик привоз. На караван ездят только те, кому
дело до рыбы есть. Поглядеть на вонючие рыбные склады в несколько миллионов пудов из одного любопытства никто не поедет — это не чай, что горами навален вдоль Сибирской пристани.
—
Все едино! Известно, им
все едино, ихни же солдаты крайни пароходы обкрадывают… Трех рабочих еще туда поставь, караул бы был бессменный:
день и ночь караулили бы.
— Говорю им, обождите немножко, вот, мол, хозяин подъедет, без хозяина, говорю, я не могу вам расчетов дать, да
и денег при мне столько не имеется, чтобы
всех ублаготворить…
И слушать не хотят-с… Вечор даже бунта чуть не подняли, насилу улестил их, чтобы хоть до сегодняшнего-то
дня обождали.
Косная меж тем подгребла под восьмую баржу, но рабочий, что притащил трап, не мог продраться сквозь толпу, загородившую борт. Узнав, в чем
дело, бросил он трап на палубу, а сам, надев шапку, выпучил глаза на хозяина
и во
всю мочь крикнул...
— Смирится он!.. Как же! Растопырь карман-от! — с усмешкой ответил Василий Фадеев. — Не на таковского, брат, напали… Наш хозяин
и в малом потакать не любит, а тут шутка ль, что вы наделали?.. Бунт!.. Рукава засучивать на него начали, обстали со
всех сторон. Ведь мало бы еще, так вы бы его в потасовку… Нечего тут
и думать пустого — не смирится он с вами… Так доймет, что до гроба жизни будете нонешний
день поминать…
Сладились наконец. Сошлись на сотне. Дядя Архип пошел к рабочим,
все еще галдевшим на седьмой барже,
и объявил им о сделке. Тотчас один за другим стали Софронке руки давать,
и паренек, склонив голову, робко пошел за Архипом в приказчикову казенку. В полчаса
дело покончили,
и Василий Фадеев, кончивший меж тем свою лепортицу, вырядился в праздничную одежу, сел в косную
и, сопровождаемый громкими напутствованиями рабочих, поплыл в город.
Всем доставалось — клял
и ругал в уме своем Марко Данилыч бурлаков, клял
и ругал водяного за то, что уехал на завтрак, чайников клял-проклинал, что вздумали в самый тот
день завтраком задобрить начальство, даже Никиту клял
и ругал, зачем завтрак сготовил…
— Да, — продолжал Смолокуров, — этот тюлень теперича самое последнее
дело. Не рад, что
и польстился на такую дрянь —
всего только третий год стал им займоваться… Смолоду у меня не лежало сердце к этому промыслу. Знаешь ведь, что от этого от самого тюленя брательнику моему, царство ему небесное, кончина приключилась: в море потоп…
— Нисколько мы не умничаем, господин купец, — продолжал нести свое извозчик. — А ежели нашему брату до
всех до этих ваших делов доходить вплотную, где то́ есть каждый из вас чаи распивает аль обедает, так этого нам уж никак невозможно. Наше
дело — сказал седок ехать куда, вези
и деньги по такцыи получай. А ежели хозяин добрый, он тебе беспременно
и посверх такцыи на чаек прибавит. Наше
дело все в том только
и заключается.
По вечерам
и ярманочные,
и городские трактиры битком набиты. Чаю выпивают количество непомерное. После, как водится, пойдут в ход закусочки, конечно, с прибавленьицем. В Москве — в Новотроицком, у Лопашева
и в других излюбленных купечеством трактирах — можно только чай пить, но закусывать, а пуще того винца рюмочку выпить — сохрани Господи
и помилуй!.. Зазорное
дело!.. У Макарья не то: там
и московским,
и городовым купцам, яко в пути находящимся, по
все дни и по
вся ночи — разрешения на
вся.
Посмотреть на него — загляденье: пригож лицом, хорош умом, одевается в сюртуки по-немецкому, по праздникам даже на фраки дерзает, за что старуха бабушка клянет его, проклинает
всеми святыми отцами
и всеми соборами: «Забываешь-де ты, непутный, древлее благочестие, ересями прельщаешься, приемлешь противное Богу одеяние нечестивых…» Капиталец у Веденеева был кругленький:
дела он вел на широкую руку
и ни разу не давал оплошки; теперь у него на Гребновской караван в пять баржéй стоял…
— Замолчишь ли?.. — из себя выходя, во
все горло закричал Орошин
и так стукнул по столу кулаком, что
вся посуда на нем ходенем заходила. — Чего смыслишь в этом
деле?.. Какое тут есть твое понимание?..
— Что суд?.. Рассказывай тут! — усмехнулся Седов. — По делу-то племянник
и выйдет прав, а по бумаге в ответе останется. А бумажна вина у нас ведь не прощеная — хуже
всех семи смертных грехов.
— Эк как возлюбил ты этого Меркулова… Ровно об сыне хлопочешь, — лукаво улыбнувшись, молвил Смолокуров. — Не тужи, Бог даст, сварганим. Одно только, к Орошину ни под каким видом не езди, иначе
все дело изгадишь. Встретишься с ним,
и речи про тюленя́ не заводи.
И с другим с кем из рыбников свидишься
и тем ничего не говори. Прощай, однако ж, закалякался я с тобой, а мне давно на караван пора.
Зиновий Алексеич рос под неусыпными, денно-нощными заботами матери. Отцу некогда было заниматься детьми: то
и дело в отлучках бывал. Только у него об них
и было заботы, чтоб, возвращаясь из какой-нибудь поездки, привезти гостинцев: из одежи чего-нибудь да игрушек
и лакомств. Мать Зиновья Алексеича женщина была добрая, кроткая, богомольная;
всю душу положила она в деток.
И вылился в них
весь нрав разумной матери.
В обоих домах порядок держала
и во
всех делах, по хозяйству ли, насчет маленьких внучат, слово ее было законом.
Хоть снежку на перву порошу Зиновéй в тот год
и не принес, а Доронин, не будучи псовым охотником, про Зиновьев праздник
и не слыхивал, однако ж задумал было в тот
день на
всю знакомую Москву пир задать.
Но как ихняя квартира в нанято́м доме-особняке на Земляном валу еще не была как следует устроена, а именины пришлись в пятницу, значит, стола во
всей красе устроить нельзя, то
и решили отложить пир до Татьянина
дня, благо он приходился в скоромный понедельник.
В
день ангела Зиновий Алексеич со
всей семьей съездил в Рогожское, отстоял там часы, отслушал заказной канон преподобному
и, раздав по
всем палатам щедрую милостыню, побывал в келье у матушки Пульхерии
и вдоволь наслушался красноглаголивых речей знаменитой по
всему старообрядству старой-престарой игуменьи.
Как родного сына, холила
и лелеяла «Микитушку» Татьяна Андревна, за
всем у него приглядывала, обо
всем печаловалась, каждый
день от него допытывалась: где был вчера, что делал, кого видел, ходил ли в субботу в баню, в воскресенье за часы на Рогожское аль к кому из знакомых в моленну, не оскоромился ль грехом в середу аль в пятницу, не воруют ли у него на квартире сахар, не подменивают ли в портомойне белье, не надо ль чего заштопать, нет ли прорешки на шубе аль на другой одеже какой.
— Что делать? — усмехнулся Федор Меркулыч. — Бери деньги да венчай — вот
и все твое
дело.
Мужу только угождала,
и то из корысти,
день и ночь помышляя, как бы добиться, чтоб старый, отходя сего света, ей
все имение отдал.
— Да, — сказал Веденеев, — сломился бы, ежели б промеж нас мир да совет были, ежели бы у нас
все сообща дела-то делали. А то что у нас?.. Какое согласие?.. Только
и норовят, чтобы врозь да поперек, да нельзя ли другу-приятелю ножку подставить…
— На то кредит… Без кредиту шагу нельзя ступить, на нем
вся коммерция зиждется… Деньги что? Деньги что вода в плесу — один год мелко, а в другой
дна не достанешь, омут. Как вода с места на место переливается, так
и деньги — на то коммерция! Конечно, тут самое главное
дело: «не зевай»… Умей, значит, работáть, умей
и концы хоронить.
— Да, ихнее
дело, говорят, плоховато, — сказал Смолокуров. — Намедни у меня была речь про скиты с самыми вернейшими людьми. Сказывают, не устоять им ни в каком разе, беспременно, слышь,
все порешат
и всех черниц
и белиц по разным местам разошлют. Супротив такого решенья никакими, слышь, тысячами не откупишься. Жаль старух!.. Хоть бы дожить-то дали им на старых местах…
— Прочить в черницы, точно, не прочила, — сказал Петр Степаныч. — Я ведь каждый год в Комарове бываю, случалось там недели по три, по четыре живать, оттого ихнюю жизнь
и знаю
всю до тонкости. Да ежели б матушке Манефе
и захотелось иночество надеть на племянницу, не посмела бы. Патап-от Максимыч не пожалел бы сестры по плоти,
весь бы Комаров вверх
дном повернул.
Подбежали к косной трое бойких ловцов,
все трое одеты по-праздничному — в ситцевых рубахах, в черных плисовых штанах, с картузами набекрень. Петр Степаныч наперед откупил у них вечерний улов в шашковых снастях. По песку был раскинут невод из бо́тальной
дели, изготовили его ловцы на случай, если купцы вздумают не только рыбу ловить, но на бель тони закидывать. Одаль рашни́
и бо́тала лежали. Тоже на всякий случай ловцы их припасли.
— Ничего,
дело не плохое, — отвечал Смолокуров. — Тут главное
дело — охота. Закажи ты в любой гостинице стерляжью уху хоть в сорок рублев, ни приятности, ни вкуса такого не будет. Главное
дело охота… Вот бы теперь, мы сидим здесь на бережку, — продолжал благодушествовать Смолокуров, — сидим в своей компании,
и семейства наши при нас — тихо, приятно
всем… Чего же еще?
Вот тебе перед Богом,
все дело перепортишь
и мне,
и Меркулову.
Малиновые переливы вечерней зари, сливаясь с ясным темно-синим небосклоном, с каждой минутой темнели. Ярко сверкают в высоте поднебесной звезды,
и дрожат они на плесу, отражаясь в тихой воде; почернел нагорный берег, стеной поднимаясь над водою; ярчей разгорелись костры коноводов
и пламенные столбы из труб стального завода, а вдали виднеется ярманка,
вся залитая огнями. То
и дело над нею вспыхивает то белое, то алое, то зеленое зарево потешных огней, что жгут на лугах, где гулянья устроены.
Дуня не спала. Закрыв глаза,
все про катанье вспоминала,
и ровно живой восставал перед ней удалой добрый молодец, веселый, пригожий красавчик. То
и дело в ушах ее раздавались звуки его голоса.
Сняв в этот
день его со стола
и сняв с него украшения, берегли до Покрова, тогда
делили его,
и каждый хозяин примешивал доставшуюся ему долю к корму скота, чтобы он
всю зиму добрел да здоровел.
Крестясь
и поминая родителей, доброхотные датели в строгом молчанье творят Христову заповедь; так же крестясь
и так же безмолвно принимают их подаяния голодные
и холодные, неимущие
и увечные,
и те сборщики, что Божьему
делу отдали труд свой
и все свое время.
Что было у него на душе, каких мыслей насчет веры Илья Авксентьич держался,
дело закрытое, но
все знали,
и сам он того не скрывал, что в правилах
и соблюденье обрядов был он слабенек.
Но всехвальная рогожская учительница мать Пульхерия на то, бывало, говаривала: «Был бы в вере тверд, да был бы всегдашним нашим заступником пред сильными внешнего мира,
и все согрешения его вольные
и невольные, яже словом
и яже
делом, на свою душу беру».
— А на што вам его? — облокотясь о́ борт руками
и свесив голову, спросил долговязый. — Ежели по какому
делу, так нашу честь прежде спросите. Мы, значит, здесь главным, потому что
весь караван на отчете у Василья Фадеича, у нас, это значит.
— Этого никак невозможно, — сказал, ломаясь, Василий Фадеев. — Самого хозяина вам в караване видеть ни в каком разе нельзя. А ежели у вас какая есть к нему просимость, так просим милости ко мне в казенку; мы всякое
дело можем в наилучшем виде обделать, потому что мы самый главный приказчик
и весь караван на нашем отчете.