Неточные совпадения
Когда Петр Степаныч собрался домой, простившись со Смолокуровым, поклонился он Дуне.
Та молча привстала, слегка наклонила головку и
взглянула на него такими сияющими, такими ясными очами, что глубоко вздохнулось добру мо́лодцу и голубем встрепенулось ретивое его сердце.
Сама еще не вполне сознавая неправду, Дуня сказала, что без отца
на нее скука напала. Напала
та скука с иной стороны. Много думала Дуня о запоздавшем к обеду отце, часто
взглядывала в окошко, но
на память ее приходил не родитель, а совсем чужой человек — Петр Степаныч. Безотвязно представал он в ее воспоминаньях… Светлый образ красивого купчика в ярком, блестящем, радужном свете она созерцала…
Разгорелись глаза у Марка Данилыча.
То на Орошина
взглянет,
то других обведет вызывающим взглядом. Не может понять, что бы значили слова Орошина. И Седов, и Сусалин хоть сами тюленем не занимались, а цены ему знали. И они с удивленьем посматривали
на расходившегося Орошина и
то же, что Марко Данилыч, думали: «Либо спятил, либо в головушке хмель зашумел».
Тихо и ясно стало нá сердце у Дунюшки с
той ночи, как после катанья она усмирила молитвой тревожные думы.
На что ни
взглянет, все светлее и краше ей кажется. Будто дивная завеса опустилась перед ее душевными очами, и невидимы стали ей людская неправда и злоба. Все люди лучше, добрее ей кажутся, и в себе сознает она, что стала добрее и лучше. Каждый день ей теперь праздник великий. И мнится Дуне, что будто от тяжкого сна она пробудилась, из темного душного морока
на высоту лучезарного света она вознеслась.
Когда же у отца зашел разговор с Дмитрием Петровичем про цены
на тюлений жир и вспомнила она, как Марко Данилыч хотел обмануть и Меркулова, и Зиновья Алексеича и какие обидные слова говорил он тогда про Веденеева, глаза у ней загорелись полымем, лицо багрецом подернулось, двинулась она, будто хотела встать и вмешаться в разговор, но,
взглянув на Дуню, опустила глаза, осталась
на месте и только кидала полные счастья взоры
то на отца,
то на мать,
то на сестру.
А когда Дмитрий Петрович, перед
тем как ехать
на почту, подошел к ней и
взглянул на нее так ясно и радостно, Наташа поняла его, пуще прежнего зарделась она, и лучезарные очи ее ослепили не вспомнившего себя от восторга Веденеева.
— Да… сегодня…
то бишь вчера… Перед вечером — часов этак в семь, должно быть, — рассеянно и как-то невпопад говорил Меркулов,
то взглядывая на Лизу,
то, видимо, избегая ее огорченных взоров.
— Истомился по тебе я, Фленушка, — со слезами в голосе заговорил Петр Степаныч. — А как услышал, что и ты зачала тосковать, да к
тому еще прихварывать, таково мне кручинно стало, что не мог я стерпеть — наспех собрался, лишь бы глазком
взглянуть на тебя.
Взглянув на полунагих и, видимо, голодных детей, Герасим Силыч ощутил в себе новое, до
тех пор незнакомое еще ему чувство.
И,
взглянув затем
на одну книгу, вскочила со стула и вскрикнула от радости. «Путешествие младого Костиса»… Хвалила
ту книгу Марья Ивановна.
— Вот до чего мы с вами договорились, — с улыбкой сказала Марья Ивановна. — В богословие пустились… Оставимте эти разговоры, Марко Данилыч. Писание — пучина безмерная, никому вполне его не понять, разве кроме людей, особенной благодатью озаренных,
тех людей, что имеют в устах «слово живота»… А такие люди есть, — прибавила она, немного помолчав, и быстро
взглянула на Дуню. — Не в
том дело, Марко Данилыч, — не невольте Дунюшки и все предоставьте воле Божией. Господь лучше вас устроит.
— Когда я в первый раз увидала тебя, Дунюшка, была я тогда в духе, и ничто земное тогда меня не касалось, ни о чем земном не могла и помышлять, — сказала Катенька, взявши Дуню за руку. — Но помню, что как только я
взглянула на тебя, — увидала в сердце твоем неисцелевшие еще язвы страстей… Знаю я их, сама болела
теми язвами, больше болела, чем ты.
Оба зятя Зиновья Алексеича с женами приехали
на ярманку, с тестем и с тещею. Пристали они в
той же гостинице Бубнова, где жили и прошлого года. Сам Зиновий Алексеич рыбным делом не занимался, не
взглянул даже
на караван, носивший имя его, а Меркулов с Веденеевым каждый день с утра до сумерек по очереди там бывали.
И рвет и мечет,
на кого ни
взглянет, всяк виноват. Пришел в работную, и потолок и стены новой избы, ровно сажа. Развоевался
на работников, будто они виноваты, что печи дымят. Кричит, лютует,
то на того,
то на другого кидается с бранью, с руганью, а сам рукава засучает. Но теперь не весна, работники окрысились, зашумели, загалдели, и, только что крикнул хозяин: «Сейчас велю всех со двора долой!», они повскакали и закричали задорно в один голос: «Расчет давай, одного часа не хотим работать у облая».
— Верно, Аграфена Петровна. Бог свидетель, что говорю не облыжно! — горячо вскликнул Самоквасов. — Господи! Хоть бы глазком
взглянуть! А говорить не посмею,
на глаза к ней боюсь показаться. Помнит ведь она, как я в прошлом году за Волгу уехал, а после
того, ни с кем не повидавшись, в Казань сплыл?
Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как начал говорить о литературе,
то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел
на меня.
Колода есть дубовая // У моего двора, // Лежит давно: из младости // Колю
на ней дрова, // Так
та не столь изранена, // Как господин служивенькой. //
Взгляните: в чем душа!
Разумеется, Угрюм-Бурчеев ничего этого не предвидел, но,
взглянув на громадную массу вод, он до
того просветлел, что даже получил дар слова и стал хвастаться.
Тем не менее когда Угрюм-Бурчеев изложил свой бред перед начальством,
то последнее не только не встревожилось им, но с удивлением, доходившим почти до благоговения,
взглянуло на темного прохвоста, задумавшего уловить вселенную.
Но когда он
взглянул на скрижали,
то так и ахнул.