Неточные совпадения
Об этой самозванке
писали иностранцы с разными, по обыкновению, прикрасами. Они-то и утвердили мнение, будто эта женщина действительно была дочерью
императрицы, имевшею законное право на русский престол, что, взятая в Италии графом Алексеем Григорьевичем Орловым-Чесменским, она была привезена в Петербург, заточена в Петропавловскую крепость и там, 10 сентября 1777 года, во время сильного наводнения, затоплена в каземате, из которого ее забыли или не хотели вывести.
Вскоре по вступлении на престол Екатерины II Григорий Григорьевич Орлов, стремившийся занять положение, подобное положению Разумовского, сказал
императрице, что брак Елизаветы, о котором
пишут иностранцы, действительно был совершен, и у Разумовского есть письменные на то доказательства.
На другой день Екатерина велела графу Воронцову
написать указ о даровании Разумовскому, как супругу покойной
императрицы, титула императорского высочества и проект указа показать Разумовскому, но попросить его, чтоб он предварительно показал бумаги, удостоверяющие в действительности события.
Он, видя, что ему остается только исполнить волю
императрицы, поехал к себе,
написал проект указа и отправился с ним к Разумовскому, которого застал сидящим в креслах у горящего камина и читающим Священное Писание.
Кто такой был этот русский князь — неизвестно, но впоследствии граф Орлов-Чесменский, когда уже взял самозванку,
писал императрице, что она находилась в сношениях с одним знатным русским путешественником, намекая на Ивана Ивановича Шувалова.
Князь Лимбург, прочитав письмо Огинского и зная, что без денег любезная его не может достигнуть осуществления своих замыслов, сильно поколебался. В то же время немецкие газеты извещали, что счастие, доселе благоприятствовавшее союзнику принцессы, Пугачеву, изменило ему. Бибиков успешно подавил мятеж, Оренбург был освобожден, Яицкий Городок занят верными
императрице войсками, и Пугачев, как
писали, совершенно разбит.
«Принцесса Елизавета, дочь покойной
императрицы Всероссийской Елизаветы Петровны, —
писала она, — умоляет императора Оттоманов о покровительстве».
Принцесса
написала свой «манифестик» 18 августа (7 по старому стилю). С письмом к Орлову он был отправлен из Рагузы сначала в Венецию, оттуда при удобном случае в Ливорно, из Ливорно в Пизу. Таким образом ранее двадцатых чисел сентября, по старому стилю, Орлов не мог получить письма «великой княжны Елизаветы». Что же он сделал? Тотчас же (сентября 27) отправил и письмо и «манифестик» к
императрице.
В донесении
императрице от 23 декабря он так
пишет об этой посылке: «От меня вскоре после отправления курьера ко двору вашего величества послан был человек для разведывания об оном деле, и тому уже более двух месяцев никакого известия о нем не имею, и я сомневаюсь об нем, либо умер он, либо где удержан, что не может о себе известить, а человек был надежный и доказан был многими опытами в его верности».
«Если слабое мое здоровье дозволит на корабле ехать, —
писал он
императрице, — то я не упущу сам туда отправиться, чтобы таковую злодейку постараться всячески достать».
Весь штат этого двора состоял в Пизе из шестидесяти человек, как
писал граф Орлов
императрице [«Донесение графа Орлова
императрице» от 14 (25) февраля 1775 года.].
Впрочем, вскоре по арестовании ее, Орлов
писал императрице: «Я несколько сомнения имею на одного из наших вояжиров, а легко может быть, что я и ошибаюсь, только видел многие французские письма без подписи, и рука мне знакомая быть кажется».
Христенек, по свидетельству самого Орлова, отлично исполнял свою роль, обманывая легкомысленную и доверчивую женщину. «Могу вашему величеству, яко верный раб, уверить, —
писал он
императрице, — что оный Христенек поступает со всею возможною точностию по моим повелениям и умел удачно свою роль сыграть».
Впрочем, граф Алексей Григорьевич тотчас же донес об этом письме
императрице: «У нее есть и моей руки письмо на немецком языке, —
писал он, — только без подписания имени моего, что я постараюсь выйти из-под караула, а после могу спасти ее».
Получив известие, что «всклепавшая на себя имя» находится в руках Грейга,
императрица 22 марта
написала два рескрипта: один графу Алексею Орлову, другой князю Голицыну.
Орлова, находившегося еще за границей, она благодарила за искусное задержание самозванки, а князю Голицыну
писала, что женщина, выдающая себя за дочь покойной
императрицы Елизаветы Петровны, со свитой своею задержана на русской эскадре, с которою контр-адмирал Грейг придет в Ревель или в Кронштадт, как скоро лед дозволит кораблям войти в рейд.
Замечательно, что хотя из бумаг, захваченных в Пизе, и видно было, что принцесса называла Пугачева своим братом, хотя об этом и
писала Голицыну сама
императрица, но на этот предмет ни при первом допросе, ни при последующих не было обращено никакого внимания. О Пугачеве не спросили пленницу.
«По моему мнению, —
писал он к
императрице, — поляки, сопутствовавшие самозванке, ни более ни менее, как бродяги, приютившиеся к ней в надежде хорошего устроения своей будущности».
На другой день по отправлении донесения к
императрице, то есть 1 июня, князь Голицын получил от пленницы письмо. Она
писала, что нисколько не чувствует себя виновною против России и против государыни
императрицы, иначе не поехала бы с графом Орловым на русский корабль, зная, что на палубе его она будет находиться в совершенной власти русских.
На основании показаний принцессы и ее спутников составлены были в Москве и присланы к фельдмаршалу двадцать так называемых «доказательных статей». Они составлены искусно и, судя по господствующему в них тону и по отзывам о них князя Голицына, по-видимому, самой
императрицей или кем-нибудь под непосредственным ее руководством. «Эти статьи, —
писала Екатерина, — совершенно уничтожат все ее (пленницы) ложные выдумки».
Июля 13, на третий день после того, как
императрица, празднуя Кучук-Кайнарджиский мир, пожаловала фельдмаршалу князю Голицыну бриллиантовую шпагу с надписью «За очищение Молдавии до самых Ясс» и богатый серебряный сервиз, он
писал государыне, что допросы по «доказательным статьям» сделаны, но ничто не может заставить пленницу раскаяться, ни даже безнадежное состояние ее здоровья.
Она попросила бумаги и перо, чтобы
писать к князю Голицыну. Доложили об этом фельдмаршалу. Он полагал, что ожидание близкой смерти возбудит, быть может, в пленнице раскаяние и внушит мысль рассказать все, чего напрасно добиваются от нее почти два месяца. Письменные принадлежности были даны, и 21 июля Елизавета
написала к князю Голицыну письмо, исполненное самого безотрадного отчаяния. При нем были приложены длинные записка и письмо к
императрице.
К письму приложено было другое, к
императрице. Пленница умоляла Екатерину о помиловании и жаловалась на суровое с нею обращение, особенно на присутствие около ее постели солдат даже ночью. «Такое обхождение со мной заставляет содрогаться женскую натуру, —
писала она. — На коленях умоляю ваше императорское величество, чтобы вы сами изволили прочесть записку, поданную мною князю Голицыну, и убедились в моей невинности».
«Я сначала хотела все эти бумаги послать к графу Орлову, —
писала она, — я не знала иного пути для доставления их
императрице, но я побоялась отослать их все вдруг, думая, что на почте обратят внимание на необыкновенно большой пакет и, пожалуй, вскроют его.
Эти копии я
писала, чтобы со временем переслать их к графу Орлову, с тем, чтоб он представил их
императрице.
— Стоя на краю гроба и ожидая суда пред самим всевышним богом, — сказала она, — уверяю, что все, что ни говорила я князю Голицыну, что ни
писала к нему и к
императрице, — правда. Прибавить к сказанному ничего не могу, потому что ничего больше не знаю.
Неточные совпадения
Когда Нехлюдов сказал ему, что он хотел
писать письмо
императрице, он сказал, что действительно это дело очень трогательное, и можно бы при случае рассказать это там.
«
Напишите,
напишите письмо к
императрице Жозефине!» — прорыдал я ему.
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая
императрица в собственноручном письме своем «ma cousine»
написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь, что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты это? По лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
Бедный мой Иван не верит, что государыня скончалась; как он воображает, что влюблен в нее, любим ею и что он оклеветан, то хочет
писать письмо к покойной
императрице на французском языке».
— Прежде, — продолжал Петр Михайлыч, — для поэзии брали предметы как-то возвышеннее: Державин, например,
писал оду «Бог», воспевал
императрицу, героев, их подвиги, а нынче дались эти женские глазки да ножки… Помилуйте, что это такое?